будто высеченное из камня, только не из крепкого гранита, а из такого, что вот-вот рассыплется.

Глаза запавшие, смотрят будто сквозь людей, и ни тени улыбки. Лет ему было под пятьдесят, а то и за пятьдесят перевалило, седина уже виски тронула.
Поселился он у тёти Даши в горенке, что на второй этаж вела, и начались у нас в деревне, как водится, пересуды да разговоры.
- Даш, а что за гость у тебя такой важный? – спрашивала её соседка, Катерина, женщина любопытная, но добрая.
- Да родственник, говорю же, Толя, – отмахивалась тётя Даша, а сама нет-нет, да и вздохнёт украдкой.
А бабы у колодца, те уж разошлись:
- Что за фрукт такой? – шептались они, оглядываясь. – Ходит, как тень, ни с кем не здоровается, слова доброго не скажет.
- Может, от чего скрывается? – поддакивала бойкая Людка из соцзащиты, которая всё про всех знала, или думала, что знала. – Нынче времена-то какие, неспокойные. Неспроста это, ой, неспроста он в нашу глушь забрался!
А он и впрямь странный был, этот Анатолий. Утром чуть свет – поднимется, оденется и уйдёт куда-то. То в лес, по тропинкам заросшим, то к реке, на бережок крутой. И так до самого вечера. Вернётся хмурый, как осенняя туча, молча поужинает тем, что тётя Даша на стол поставит, и к себе в горенку. Даже телевизор, что у тёти Даши в зале стоял, ни разу не включил. Сидит там у себя, и не слышно его, не видно.
Тётя Даша на все расспросы только плечами пожимала да отмахивалась:
- Да что вы, бабы, привязались к человеку? Ну, приехал отдохнуть, воздухом свежим подышать. Устал он, видать, от городской суеты, от шума этого бесконечного. Пусть себе ходит, раз ему так нравится.
Но я-то, видела, что не просто усталость это. И не от городской суеты он бежал. Было в его глазах что-то такое… глубоко надломленное, запрятанное. Будто тяжёлый камень он на душе носил, и камень этот давил, не давал ни вздохнуть свободно, ни улыбнуться.
Зайдёт, бывало, ко мне в медпункт за какой-нибудь таблеткой от давления для тёти Даши, а сам слова не вымолвит, только кивнёт головой, деньги на стол положит и уйдёт, сутулясь.
Как-то раз пошла я за ягодами, за земляникой душистой, к старой вырубке, что за околицей, у самого леса. Места там тихие, благодатные. Иду, значит, по тропинке, солнышко припекает, птички поют, а там, на краю леса, стоит избушка старая, заброшенная. Покосилась вся, как старушонка, крыша прохудилась, мхом поросла, окна досками крест-накрест забиты. Давно там никто не жил, почитай, лет тридцать, а то и больше.
И вижу – у этой самой избушки, на замшелом бревне, сидит Анатолий. Сидит, спиной ко мне, голову на руки уронил, а плечи вздрагивают. Плачет! Мужик взрослый, седой уже почти, а плачет так горько, так безутешно, как ребёнок потерянный.
Сердце у меня так и сжалось от жалости. Подойти – неловко, как-то неудобно человека в таком горе заставать, а уйти – совесть не позволяет. Постояла я немного за кустами ракиты, послушала, как он всхлипывает, а потом кашлянула легонько, будто случайно мимо проходила, ягодку искала. Он встрепенулся сразу, вскочил, лицо быстро ладонью утёр, ко мне обернулся. Глаза красные, опухшие.
- Здравствуйте, Валентина Семёновна, - голос у него был хриплый, надтреснутый.
- И вам доброго дня, Анатолий, - отвечаю как можно спокойнее. - Что это вы тут, в глуши такой, один-одинёшенек? Места-то у нас красивые, да только диковатые здесь.
Он помолчал немного, на избушку покосившуюся покосился, будто виноватый.
- Да так… места знакомые, - проговорил он еле слышно. - Думал, пройдусь, посмотрю.
И что-то в его голосе было такое, в этом тихом, почти шёпоте, что я поняла – не просто так он здесь оказался, не случайно его ноги сюда привели.
Вечером того же дня зашла я к тёте Даше, вроде как давление ей померить, да и просто посидеть, поговорить. Сидим мы с ней на кухне, чай пьём с вареньем малиновым, которое она только-только сварила.
- Даш, - говорю, а сама на дверь в горенку посматриваю, - а что за история у твоего Анатолия? Уж больно он какой-то… потерянный. Непростой он человек, видать.
Тётя Даша вздохнула тяжело, чашку на блюдце поставила, платок на голове поправила.
- Эх, Семёновна… И не говори. Непростой, это верно. Тяжёлая у него жизнь сложилась, не дай Бог никому.
Оказалось, эта самая избушка заброшенная, у которой я Анатолия видела, – не просто избушка, а дом его детства. Родился он здесь, в этой самой избушке, когда-то крепкой да ладной. Жили они тут с родителями, когда он совсем маленьким был, несмышлёнышем.
Отец его, Фёдор, лесником работал, человеком был сильным, надёжным. Мать, Анна, хозяйкой была справной, рукодельницей. Любили они друг друга, и сынишку своего Толеньку обожали.
А потом… потом случилось горе страшное. Родители его погибли. Несчастный случай, как это бывает, – дерево на них старое, трухлявое упало во время сильной бури, когда они из лесу возвращались. Обоих разом и не стало. А Толеньке тогда лет пять всего было.
Мальчонку тогда соседи приютили на первое время, а потом забрали его в детский дом, в райцентр. А уж оттуда его родственники дальние из города к себе взяли. Чужие, по сути, люди.
- Он ведь с тех самых пор и не был здесь ни разу, - продолжала тётя Даша, смахивая набежавшую слезу краешком платка. - Столько лет прошло, почитай, жизнь целая. Всё там, в городе, мыкался. Женился, да неудачно. Детей Бог не дал. А тут… жена от него ушла к другому. Сказал, что всё ему опротивело в том городе, пусто стало. Вот и потянуло его сюда, на родину свою малую, к корням. Может, думал, полегчает на душе, отпустит тоска.
На следующий день я снова пошла к той вырубке, будто за травами какими. И опять встретила Анатолия у той избушки. Он там какие-то доски старые приколачивал, пытался крыльцо развалившееся подправить. Инструмент какой-то простенький у него был, топор да пила, видать, у тёти Даши в сарае нашёл.
- Помощь нужна, Анатолий Фёдорович? – спрашиваю по-свойски.
Он обернулся, и впервые за всё время я увидела на его лице что-то похожее на слабую, чуть заметную улыбку. Усталую, но всё же.
- Да нет, спасибо, Валентина Семёновна, сам потихоньку справлюсь. Хочу… чтобы хоть немного на дом было похоже. Для памяти.
Мы разговорились тогда по-настоящему. Он рассказывал про своё короткое детство здесь, про отца с матерью. Говорил тихо, сбивчиво, слова подбирал с трудом, будто вытаскивал их из самой глубины души. Но в словах его было столько тепла, столько сыновней любви, столько светлой тоски по тому, что ушло безвозвратно.
- Знаете, Валентина Семёновна, - сказал он, глядя на чернеющие от времени брёвна избушки, - я ведь почти ничего не помнил. Только обрывки какие-то, сны… Мамины руки, запах сосновой смолы от отцовской куртки, вкус парного молока… А приехал сюда, походил по этим местам, подышал этим воздухом – и всё будто ожило. Будто и не было этих сорока с лишним лет разлуки. Будто они здесь, рядом…
Он пробыл у нас в деревне до самой поздней осени, пока первые заморозки не ударили. Каждый день, если погода позволяла, ходил к своей избушке. Не спеша, основательно. Потихоньку расчистил там всё вокруг от бурьяна, окна старыми стёклами, что на свалке нашёл, застеклил, крышу где подлатал рубероидом. Не для жилья, конечно, кто ж в такой развалюхе жить станет, а так… для души, для памяти.
И я видела, как он меняется день ото дня. Ушла из глаз та глухая, беспросветная тоска, морщины на лбу будто разгладились, и плечи его уже не так сутулились. Даже с соседями стал здороваться, кивать, а то и перекидываться словом-другим о погоде или о грибах.
Тётя Даша потом рассказывала, нарадоваться не могла, что перед отъездом он ей долго руки жал и благодарил.
- Спасибо тебе, тётя Даша, за приют, за доброту твою, - сказал он ей на прощание. - Я будто заново родился здесь. Понял, что не один я на свете, как перекати-поле. Понял, что есть у меня корни, есть земля, которая меня помнит. И это… это очень важно.
Уехал он. Но я почему-то уверена, что вернётся. Может, не насовсем, но будет приезжать. Потому что есть такие места на земле, которые тянут к себе с неведомой силой, как магнит. Места, где осталась частичка твоей души, твоего сердца. И пока ты к ним не вернёшься, хоть ненадолго, не обретёшь полного покоя, не найдёшь мира в своей душе. Избушку ту он так и оставил, подлатанную, будто ждущую.
Иногда человеку нужно вернуться к самым истокам, к началу своего пути, чтобы залечить старые, кровоточащие раны и найти в себе силы жить дальше, с верой и надеждой.
А вы как думаете, милые мои читатели, могут ли родные места, даже если они заброшены и забыты, исцелять душу? Поделитесь своими мыслями, своими историями в комментариях, очень интересно будет почитать.
Автор: Валентина Семёновна.
ВАШ КЛАСС - ЭТО ЛУЧШАЯ ПОДДЕРЖКА ДЛЯ МЕНЯ ❤ СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ