Глава 1. Дверь, за которой рухнула жизнь

Вечер тёк ровно, как манка без комочков: на плите — суп, в коляске сопел Мишка, в телефоне от мужа короткое «задержусь». Юля накинула на себя куртку и, не снимая домашние тапочки — ну на минутку же! — спустилась этажом ниже к сестре: передать банку бульона и забрать у Наташи отжатые ползунки. Подъезд дремал в тёплой сырости: пыльные почтовые ящики, запах куриного бульона, кот, который всегда лежит на коврике у третьей квартиры.

— Наташа? — позвала она шёпотом, чтобы не разбудить сына. Коляска скрипнула, будто возражая: «Домой пора».

Юля приложила палец к звонку, но дверь оказалась приоткрыта — словно её ждали, но передумали. И в эту щёлку по-театральному ясно вполз голос. Мужнин. Абсурдно знакомый и потому непростительный.

— Юлька твоего мизинца не стоит…

Слова ударили именно так, как иногда бьёт дверца шкафа по локтю: резко, обидно и очень в реальности. Юлю будто подменили: ладони похолодели, сердце провалилось в пустую клетку под ребрами. Она заглянула бы, если б не коляска и не Мишкин сопящий нос, пахнущий молоком. А может, и заглянула бы, если б не тембр — слишком уверенный, спокойный, такой, каким он обычно говорит начальнику: «Да, я всё уладил».

— Ты серьёзно так думаешь? — отозвался второй голос. Девичий, с нервной хрипотцой. Наташин.

— Я думаю, что… — помолчал. — Не начинай, ладно? Я и так на лезвии.

Юля стояла, как школьница у чужого дневника: страшно, но не оторваться. Мир расползался на два ненужных ей фильма. В одном — кухонный свет, чистый стол, её обычный тёплый дом, где она наливает суп, шепчет «едим и спать». В другом — щёлка двери, знакомые интонации в чужой квартире и она сама, нелепая, в тапочках с помпонами, застывшая между верхним и нижним этажами собственной жизни.

— Миш, тсс… — выдохнула она, когда сын шевельнулся и тонко пискнул. Писк резко отозвался изнутри, как рывок тормоза у метро. Нельзя здесь. Сейчас — нельзя. Носок тапочка полоснул по половичку, кот недовольно мяукнул, и Юля очнулась: она не из тех, кто устраивает сцены на площадке. Для сцен — занавес, зрители и грим. У неё — коляска, баночка бульона в пакете и сердце, которое пока не отдает билеты в партер.

— Я зайду завтра, — тихо сказала она кому-то, кто точно не мог услышать. Сглотнула и подтолкнула коляску к лифту.

Кнопка лифта, конечно, заела — как всегда, когда спешишь. Юля поехала пешком, держась за поручни, как за нормальную жизнь. На каждой ступеньке звенели его слова: «Юлька твоего мизинца…» — и хотелось смешно-по-детски посмотреть на свои пальцы: все ли на месте, не отвалился ли у неё тот самый мизинец, с которого началось падение.

Дверь своей квартиры она открыла удивительно ровно. Кухня встретила светом, чайник радостно подпрыгивал на плите — привычки не меняют курса за одну минуту. Юля поставила пакет на табурет, пересчитала ложки — зачем? — и заметила, что держит ключи слишком крепко, будто они могут убежать к соседям. В зеркале в коридоре отражалась женщина, которую она знала до морщинки: хвост, тонкая линия бровей, домашняя футболка с растянутым воротом. И только глаза были новые — круглые, как у того кота у третьей квартиры.

Телефон вспыхнул: «Ты где?» — от мужа. Обычное, без интонаций. Юля присела на край дивана, положила Мишку рядом — он, слава богу, даже не потянулся; сунула палец ему в ладонь и вдруг поняла, что не знает, какой смайлик поставить в ответ: сердечко — как всегда? Или ладонь «окей», как коллегам? Или ничего — как тем, кто потерял право на слова?

— Дома, — набрала она и стерла. — С Мишкой, — набрала ещё и снова стерла. Наконец отправила совсем простое: «Мы ужинаем». И экран погас, будто тоже не хочет обсуждать.

В кастрюле тихо гупнула картошка. Юля провела ладонью по столу — идеально чисто. И почему-то стало смешно: у неё, выходит, только стол и остался идеально чистым. Остальное — как подъездные ступеньки после дождя: скользкие, сомнительные, предательские.

Она взяла ложку и, не пробуя, перелила суп в тарелку — для кого? Для себя? Для него? Для какой‑то новой версии себя, которая будет жить с этим знанием и делать вид, что у неё всё в порядке? Юля опустилась на стул, подставила ладони под щёки и впервые за день позволила себе ровно три секунды на то самое — ударившись в тишину. Ровно три — потому что из спальни донёсся Мишкин смешной вздох, и жизнь приказала встать, подогреть молоко, переложить пелёнки, улыбнуться на автомате.

Она встала. Улыбнулась на автомате. Подогрела молоко. Всё как прежде — только воздух другой, как после грозы, когда вроде ясно, а пахнет мокрым железом. И где‑то под рёбрами тихо тикало: завтра нужно будет посмотреть в глаза сестре. И мужу тоже. Но это — завтра.

Сегодня — чайник, который закипел слишком быстро. Сегодня — выключатель света, к которому вдруг стала липнуть рука. Сегодня — вопрос, который она ещё не умеет произнести вслух.

И дверь внизу, которую она сама прикрыла, хотя оттуда уже тянуло сквозняком другой жизни.

Глава 2. Быт до грозы

За пару часов до лестничной площадки и той щёлочки в двери всё было предсказуемо, как расписание маршрутки. Юля мешала суп: картошка на краю мягкости, лавровый лист на столешнице, укроп горкой — «для красоты». На подоконнике парила кружка чая, за холодильником упорно пищал таймер, который она ставила «не забыть выключить духовку», хотя духовки сегодня не было. Мишка в стульчике для кормления стучал ложкой, целился в миску, но попадал по столу — в целом, успех.

— Миша, договор такой: мама — суп, ты — ложку, — миролюбиво объяснила Юля. — И без революций. Мы культурные люди.

Мишка в ответ издал что‑то очень важное и длинное, что вполне можно было принять за «договориться всегда можно». Юля улыбнулась, сняла кастрюлю с огня, накрыла полотенцем — «чтобы настоялось», как любила говорить её мама. Телефон дернулся на столе. От Андрея: «Задержусь». Без точки. Без смайлика. Словно «задержусь» — это такой вечерний ритуал, вроде почистить зубы.

— Конечно, — сказала она в пустоту. — Кто бы сомневался.

Пальцы сами набрали: «Во сколько?» — и тут же стерли. Набрали другое: «Я суп сварила». Стерли снова. Оставила нейтральное «ок». И почувствовала себя старой мудрой женщиной, которая уже давно знает: чем меньше слов — тем спокойнее ночь.

Дверной звонок пикнул — коротко, зло: соседка тётя Лида, с которой невозможно не поговорить.

— Ю-ю-ю-ля! — протянула Лида, едва Юля открыла. — Возьми, пожалуйста, пелёнки Наташкины, я постирала, высушила, пахнут ромашкой! И скажи ей, пусть хоть раз ко мне зайдёт не в кроссовках, а в тапочках — песка с неё, как с пляжа.

— Спасибо, Лидия Павловна. Передам. И тапочки тоже.

— Передай! Муж-то твой дома? — Лида понизила голос, щурясь с любопытством.

— Задержится, — спокойно ответила Юля. Она это слово сегодня уже репетировала. — Работа.

— А… работа, — протянула Лида так, будто «работа» — это такой знакомый ей мужчина с коварной улыбкой. — Ну, раз так, я пошла. Не скучайте! И суп у тебя, Юль, пахнет — царский. Мужика к столу прибьёт.

— Надеюсь, — улыбнулась Юля, закрывая дверь.

Она сложила пелёнки, привычно провела влажной салфеткой по столешнице, задвинула в ящик нож — этот нож Андрей всегда оставлял, как флаг на вершине. Вдоль стенки на кухне стояли их маленькие радости: баночки с крупами, смешной магнит «Назад в холодильник — и никто не пострадает», рисунок Наташи — солнце и палка-человечек, очень похожий на их папу десять лет назад.

Телефон снова мигнул — мама. Без видеосвязи, по старинке: «Юль, ты соль положила? Аккуратней, не пересоли, укроп в конце. А Андрей когда?»

— Мама, всё хорошо, — мягко отрезала Юля. — Суп — идеальный, Мишка — бодрый, Андрей — задержится. А ты как?

— Я тоже задержусь, — хмыкнула мама. — У меня сериал. Ладно, целую. И Наташке скажи, чтоб ко мне заглянула — давно не видела носа её.

— Передам, — пообещала Юля и отключилась.

Она обернулась к сыну, который к этому моменту уже выстроил из кусочков хлеба архитектурный ансамбль.

— Архитектор, — сказала Юля с уважением. — Щас умоемся и по делам.

«По делам» — это к Наташе, на «минутку». Ничего особенного: у сестры опять сломалась сушилка, Юля обещала забрать её вещи после стирки и занести баночку бульона — тот самый лечебный, который накоучила делать мама: «курица, морковь, лаврушка, и чтоб душа». Всё просто. Ну правда же — что может быть проще?

Юля натянула на себя мягкий кардиган, поправила хвост, накинула на коляску тёплый плед — в подъезде сквозняк. Быстро собрала «всё на всякий случай»: салфетки, бутылочку с тёплой водой, пустышку, банку бульона в пакет. Посмотрела на часы, на окно — двор с детской площадкой уже притих, качели стояли смирно. И такой спокойный был вечер, до смешного спокойный, что захотелось поставить на стол свечку — просто потому, что красиво.

— Миш, пойдём к тёте. На минутку и обратно. Ты даже не заметишь, — уговаривала Юля сына, спуская тормоз на коляске. — Заберём твои ползунки, которые у неё, и домой. А потом «мишки» посмотрим. Договор?

— Да! — уверенно сказал Мишка. Или это ей послышалось.

В прихожей шуршали пакеты, ботинки стояли ровно, как на разводе караула — Андрей терпеть не мог хаос, но весь хаос сейчас тихо лежал у него в телефоне. Юля вздохнула и улыбнулась самой себе: «Хватит. Спокойно. Минутка — и дом».

В лифте пахло железом и чужими духами. На третьем этаже кот Васька, местный босс, важно сидел на коврике у чьей-то двери и делал вид, что всем управляет. Юля притормозила коляску, кивнула коту — они с ним давно в тёплых отношениях.

— Вась, пропусти маму с ребёнком, — прошептала она.

Кот даже не моргнул — король не суетится. Юля хмыкнула, подкатала коляску вниз на один пролет — к Наташе. На её площадке всегда пахло кофе: Наташа любила выпендриться и варить в турке, как в кино. Иногда с корицей. Иногда — просто так, ради процесса.

Юля на ходу набрала сообщение: «Я поднимусь? На минутку.» Ответ не пришёл. Телефон, поди, где‑то в пледе, а плед на кресле, а кресло завалено бельём — у Наташи всегда так. Юля улыбнулась заранее — сестра умела жить живо, слегка на нервах, но словно праздник в каждом дне.

Она нажала на звонок. Он пикнул вежливо и умолк. Никто не спешил. Юля постучала костяшками — привычно, два коротких, один длинный. За дверью было тихо. В коридоре мелькнул чей-то шаг — сосед? — и опять стихло.

— Наташ, это я! — негромко позвала Юля. — Я суп принесла, заберу ползунки. На минуту всего!

Мишка потянулся в коляске, засопел. Юля поправила плед, кинула взгляд на телефон — тишина. И в эту самую тишину, неожиданно для себя, она поймала странную деталь: дверь у сестры не была закрыта до щелчка, как обычно. Совсем немного, на толщину ногтя, но — приоткрыта.

— Наташа? — ещё раз позвала Юля и, не заходя, дотронулась до ручки кончиком пальца.

Ручка была тёплой, словно её только что держали. Юля вдруг ясно почувствовала, как ровный вечер собирается в тугой узел, как перед грозой стынет воздух. Но пока гроза ещё там, за горизонтом. Пока — «минутка». Пока — обычная жизнь в мягком кардигане, с банкой бульона и ребёнком, который дышит в коляске маленькими смешными вздохами.

Она перехватила пакет поудобнее, собралась сказать что‑то нейтральное и хорошее — из того, что говорят в таких случаях сестрам, — и толкнула дверь ещё на миллиметр. Где-то внутри щёлкнул выключатель. Или ей показалось.

Минутка обещала быть быстрою. Но уже не была простой.

Глава 3. Подслушанное признание

Юля стояла у приоткрытой двери и слышала: в квартире пахло кофейной пенкой и корицей; телевизор шептал где‑то вдали. Голоса — близко, совсем рядом, так близко, что казалось, их можно поймать руками.

— Андрюш… — сестрин голос дрогнул, как ложка в стакане. — Я беременна.

Тишина сжалась в кулак. Потом — шаги. Андрей говорил тихо, уверенно, тем тоном, которым умеют закрывать любой скандал.

— Чёрт, Наташ… — короткий выдох. — Я виноват. Я не думал, что так… Но я тебя не брошу, слышишь? Я рядом. Только давай без паники.

— Это как «не брошу»? — Наташа взвилась и тут же сбавила. — Мне что, одной на учёт вставать? Или… — она споткнулась о слово. — Или ты со мной?

— Я с тобой, — быстро сказал он. — Просто всё аккуратно. Ты знаешь меня: я не люблю хаос. С Юлькой у меня… ну ты знаешь, у неё всё по расписанию. Я там как на работе. А с тобой — живу. Понимаешь?

Он сказал это мягко, почти нежно, но у Юли похолодели пальцы. «С тобой — живу». Точнее не скажешь. В кухне у неё — суп и порядок. А жить, выходит, он ходит сюда.

— И что теперь? — Наташа уже не прятала дрожь. — Я не игрушка, Андрей. Это ребёнок.

— Я не говорю «игрушка», — он понизил голос почти до шёпота. — Мы всё решим. Я найду квартиру поближе, буду ночевать через день, как получится. Ты не одна. Деньги я дам, не переживай.

— Квартиру? — Наташа будто задохнулась. — Ты серьёзно? А Юля? Ты ей что скажешь?

Неприятная пауза. Юля услышала, как он трёт виски — привычный жест.

— Юля… — он вздохнул. — Если бы не Мишка, я бы ушёл. Ты же знаешь. Но Мишка маленький. Мне нельзя резких движений. Пойми, я делаю как могу. Я тебя не бросаю. Ты у меня… — он улыбнулся этим голосом, от которого люди расслабляются. — Ты у меня праздник.

— Праздник, — сухо повторила Наташа. — А жена — будни?

— Не начинай, — попросил он устало. — Мне и так нелегко.

— Мне, пожалуй, тоже, — хмыкнула она и вдруг очень тихо: — Я видела две полоски, Андрей.

— Хорошо. Значит, так. Завтра утром едешь сдавать анализы. Я занесу деньги. Решим врача. Я рядом, Наташ. И… — голос стал жёстче, деловой. — Тише. Соседи.

В этот момент Мишка дернул ножкой, поскребся по пододеяльнику и пискнул — крохотным, но громким для матери звуком. Юлю как током ударило: сейчас они выйдут в коридор, увидят её, увидят коляску, глаза, руки. Всё рухнет здесь, на коврике у Наташи.

Она взяла коляску за ручку — пальцы ледяные, будто она держит не пластик, а мокрый снег — и потянула на себя. Пакет с бульоном качнулся и стукнул в колесо. «Тише, тише», — прошептала она уже не Мишке, себе. Дверь податливо скользнула, щёлочка закрылась, но голоса ещё летели за ней, как узкие ленты.

— Ты меня любишь? — упрямо спросила Наташа.

— Люблю, — сказал он слишком быстро. — Ты же знаешь.

Юля не слышала больше. Она катнула коляску к лестнице так, будто её кто‑то подгонял. На площадке кот Васька лениво повернул голову: «Ну что, мать, побежала?» Она едва не наступила на его хвост, извиняюще шепнула: «Прости, Вася», — и заскочила в лифт. Лифт, как назло, думал о вечном, прежде чем закрыться.

— Миш, держись, — сказала Юля, хотя держаться нужно было ей. — Сейчас домой, сейчас чайник. И всё.

В телефоне вспыхнуло сообщение от Андрея: «Ты где?» Пальцы сами набрали: «У Наташи была. Несу пелёнки». Потом стерли «была», оставили «несу». Потом стерли всё. Экран погас. Хорошо, пусть погаснет, пусть ничего не говорит.

Лифт дёрнулся и поплыл. Сердце тоже дёрнулось и не знало, куда плыть. Юля прижала ладонь к лицу — горячее. Вторая ладонь — на ручке коляски — ледяная. «Вот тебе и температурный режим», — мысленно усмехнулась она слишком громко.

Дома она автоматически проверила газ, выровняла прихватку на шкафчике, поставила банку бульона в мойку. Огляделась и будто по списку отметила: чайник на месте, ложки на месте, рисунок «папа и Мишка» на магнитике — на месте. Только Юля — не на месте.

Телефон опять вспыхнул: «Позвоню через десять». Она положила его экраном вниз. Потом перевернула экраном вверх — словно от этого правда меняется. Поставила чайник и поймала себя на смешной мелочи: она всё ещё в тапочках с помпонами. Эти помпоны вдруг показались ужасно глупыми.

— Мы дома, — сказала она вслух. — Мы дома, Миш. Ничего не случилось.

Мишка как в подтверждение икнул и улыбнулся во сне. Юля провела пальцем по его щеке, и от этого простого движения сердце чуть отпустило. Оно не победило тяжесть — просто вспомнило, ради чего нужно стоять ровно.

Она зашла в ванную, на полочке увидела пузырёк валерьянки — тот самый «на случай», про который все говорят, что он не помогает, но держат. Дотронулась до холодного стекла, взяла и тут же поставила обратно. Не сейчас. Ещё минута — и можно будет. Или не можно.

Из прихожей раздался звук ключа — соседский мальчик. Юля вздрогнула так, будто это Андрей. И поняла: сегодня она не будет спрашивать. Сегодня она выдохнет, уложит Мишку, выключит свет в коридоре, переложит ложки ещё раз — на удачу. А завтра… Завтра она научится произносить слова без слёз.

Чайник вскипел слишком шумно, как поезд, который проносится мимо твоей платформы, не останавливаясь. Юля выключила, наливала воду медленно, аккуратно, будто можно налить тише и жизнь тоже станет тише.

Она села к столу, подперла голову ладонью и услышала, как в соседней квартире кто‑то смеётся. Обычный вечер длился где‑то не у неё. У неё вечер сложился пополам и затих. И в этой тишине вдруг очень отчётливо прозвенело: «Я беременна… Я виноват, но тебя не брошу…» Слова шли кругами, как по воде. И каждый круг — холоднее.

Юля включила ночник в спальне, поправила одеяло сыну и тихо притворила дверь. В зеркало коридора посмотрела мельком — там стояла знакомая женщина, только взгляд у неё был новый: ровный, как линия под линейку. Этот взгляд обещал: завтра будет разговор. Но сначала — ночь. И бутылочка валерьянки, которую она опять взяла в руку и на этот раз не поставила обратно.

Глава 4. Немой шок и валерьянка

Ночь встала в квартире как дежурная смена: тихо, деловито и без вопросов. На кухне горела маленькая лампа — та самая, «чтоб не слепило», — и стол выглядел как пункт приёма усталости: пустая тарелка, бутылочка с тёплой водой, баночка пюре «на всякий случай», пузырёк валерьянки. Коляска подкатана ближе к дивану, плед наброшен небрежно — будто кто‑то уходил, обещая вернуться через минуту, и пропал.

Юля ходила босиком — пол прохладный, приятно отрезвляет, но внутри всё равно горит. Она сняла с верёвки мокрые ползунки, машинально встряхнула — словно из них высыплется ответ, — и развесила по батарее. На дверце холодильника висел магнит «улыбнись» — гад излишне бодрый, хотелось перевесить вниз головой.

Телефон лежал экраном вниз, но дышал: то вспыхнёт, то стихнет. Андрей так и не позвонил «через десять». Потом пришло «задержусь сильно», потом — ничего. Юля знала, что значит «ничего». И всё равно ловила каждую вибрацию, словно от неё зависело, останется ли мир на своём месте.

Мишка причмокнул во сне, шевельнул ладошкой, и Юля сразу, как по кнопке, наклонилась.

— Тсс, я рядом, — прошептала она. — Всё хорошо. Спи.

Сын задышал ровно. Юля села на край дивана, потянулась к столу и взяла пузырёк валерьянки. Понюхала, морщась — пахнет как поликлиника в детстве. Три капли? Десять? Или просто подержать в руке, как амулет?

Телефон ожил. «Андрей». Пауза. Вдох.

— Да, — сказала она обычным голосом.

— Ты не спишь? — его голос тоже был обычным. Этот «обычный» теперь звучал как маска.

— Мишку укладывала, — коротко ответила Юля.

— Я сегодня поздно. Ну совсем поздно. Не жди, ладно? Поужинал?

— Ага. Суп, — сказала она и удивилась себе: ну почему «суп»? Можно было сказать «да», но вырвалось бытовое. Быт — единственное, что не врёт.

— Хорошо. Не заморачивайся. Ложись пораньше, — произнёс он и помолчал. — У тебя всё нормально?

— Нормально, — ровно сказала Юля. — А у тебя?

— Тоже, — он слегка кашлянул, как перед важной фразой, но ничего не добавил. — Отключаюсь. Завтра поговорим. Обнимай Мишку.

— Угу, — сказала она и отключила.

Секунду смотрела на тёмный экран, как на закрытую дверь. Потом положила телефон на стол, снова взяла валерьянку, не стала считать капли — налила «на глаз» в стакан воды. Горько, противно. Но в горле стало теплее.

— Мама, ты чего? — тихо спросила она саму себя и тут же ответила другим, спокойным голосом, который обычно включала для подруг: — Я в порядке. Я взрослая. Сейчас ночь. Ночью мы не принимаем решений.

Она пошла на кухню, включила чайник, выключила — зачем? — и поставила обратно. Присела на корточки у коляски, посмотрела на Мишкины ресницы — длинные, смешные. Провела пальцем по пушистому виску.

— Ты точно в порядке, — сказала она сыну. — А теперь мама будет делать вид, что в порядке. Потому что мама у тебя… — она улыбнулась, не зная почему. — Мама у тебя с характером.

В почте мелькнуло письмо от мамы — старая рассылка рецептов: «пирог быстрый и вкусный». Просто, нелепо и утешительно. Юля открыла, листнула и зачем-то прочитала до конца. «Время выпечки — 40 минут». Сорок минут — хороший срок для того, чтобы не заплакать.

Она запустила стиралку — нервы, как всегда, просили шума. Машина загудела, барабан вздохнул — образцовая терапия домохозяйки. Юля стояла, прислонившись лопатками к косяку, и думала ровными словами: «Как такое возможно? Когда это началось? Как я не увидела? Что я делаю сейчас? Что делать завтра?»

— Завтра — ничего, — сказала она себе вслух. — Ничего. Утро, каша, детская поликлиника, Лида с подъезда со своими новостями, магазин за творогом. Всё как всегда. Сегодня — молчим.

Телефон опять мигнул — Наташа. Сердце у Юли подпрыгнуло так, что стало смешно: «Теперь у меня будет кардионаблюдатель — сестра пишет». Сообщение одно слово: «Ты?»

Юля быстро набрала: «Дома. Спим». Стерла «спим». Написала «дома». Отправила. И сразу выключила звук. Не потому что боится ответа — просто потому что не выдержит ещё одно «серьёзно поговорим».

Она допила воду с валерьянкой, пошла в ванную и уставилась на своё отражение. Лицо обычное. Глаза — как после кино, где плакала, но не до рыданий. Она достала из ящика крем, машинально намазала, словно от этого жизнь станет увлажнённой и ровной.

— Я молчу, — сказала она зеркалу. — Всё. До завтра. Потом посмотрим.

Из спальни донёсся тихий плач — голод. Юля автоматически развернулась: подогреть, проверить температуру на запястье, прислонить бутылочку. Этот танец она могла делать с закрытыми глазами, и сегодня действительно делала почти вслепую.

— На, мой хороший, — шептала она. — Тихо-тихо. Сейчас всё будет.

Мишка брал соску жадно, потом расслаблялся, обмякал в руках, и Юля ловила это спокойствие как лекарство. Вот оно — вполне конкретное «сейчас всё будет». Работает.

Стиралка закончила цикл, пискнула и замолчала, оставив дом без фонового гула. Тишина стала густее. Юля разложила мокрое на сушилке, поправила прищепки — каждая прищепка на своём месте, она сейчас от этого зависима. Вынула из корзины ещё один пакет белья — там Андреевы футболки. Запах — его. Сердце дернулось, но руки не затормозили: одну — повесить, вторую — встряхнуть, третью — сложить.

Телефон снова ожил. Сообщение от Андрея: «Дома буду к утру. Не жди». Она не ответила. Просто поставила рядом с телефоном стакан воды — на случай, если проснётся от жажды, а под рукой ничего не будет. И подумала: когда человек начинает готовиться к жажде заранее — он уже решил молчать.

Юля вернулась к коляске, поправила плед, села на пол рядом. Отсюда кухня выглядела иначе: ножки стола, крошки под стулом, свеча в стакане, которую так и не зажгли. Всё до смешного живое и обычное. Она прислонилась плечом к дивану и закрыла глаза. Не спала, просто выключилась из разговоров.

Ей хотелось вдруг позвонить маме. Сказать: «Мам, у меня беда». Попросить: «Скажи, что я не сошла с ума». Но сразу увидела следующий кадр: мама суетится, собирает пакет сумбурных советов, делает три звонка не туда, едет к ним ночью… Нет. Мамину тревогу выдержать сил не было.

— Утро умнее ночи, — сказала она на всякий случай. И чтобы не раздражаться от банальности, добавила своему отражению в стекле окна: — А я умнее собственного языка.

В четыре она всё-таки задремала, не раздеваясь, с телефоном на подлокотнике и пузырьком валерьянки на столе — как сторожком против беды. Приснилось что‑то про школьный двор, где они с Наташей бегают и меняются варёными яйцами на конфеты. Во сне всё было легко, просто и смешно. Во сне у неё не дрожали руки.

Утро нашло её сидящей, с заломленным воротом кардигана. Голова гудела, но мысли уже выстроились в шеренгу: каша, умыться, детская поликлиника, магазин, пелёнки. Никаких сцен. Никаких вопросов «в лоб». Она поднимет глаза и скажет обычное «доброе утро», потому что сегодня — день «как вчера».

И, заварив чай, поставит на плиту новую кастрюлю. Пусть в доме пахнет чем-то, что не врёт.

Глава 5. Как вчера — и ни на шаг

Неделя пошла, будто кто‑то поставил жизнь на повтор. Утро — каша, «мультик на фоне», стиралка как белый шум. День — коляска, магазин, аптечка «на всякий случай». Вечер — суп, чай, звонок мамы, «задержусь» от Андрея. И каждый раз одно и то же «как дела?», от которого внутри шкурой идёт холодок, как от чужого пальто на голые плечи.

— Миш, у нас сегодня манка, — бодро объявляла Юля. — Манка — это такая снежная каша. — А папа? — Мишка пока говорил двумя словами: «папа» и «ещё». — Папа — на работе, — автоматически отвечала она.

В понедельник они с Лидией Павловной пересеклись у лифта.

— Юль, ну ты сияешь, — прищурилась соседка. — Или это мне очки протереть? — Сияю, — кивнула Юля. — От недосыпа всегда блеск. — А муж? — тётя Лида к вопросам как к борщу — щедро. — Муж работает, — ровно сказала Юля, нажимая на «первый». — Ох уж эта «работа», — вздохнула Лида так, словно «Работа» — её бывший. — Передавай, чтоб хоть дома ключи не бросал где попало. Мужчина в доме начинается с ключницы. — Обязательно передам, — улыбнулась Юля.

Вторник был как учебник: поликлиника, капризные носы в очереди, два чиха, три «кто последний?». Юля укачивала Мишку и слушала чужие разговоры. Они были про новое пальто, про цену яблок и мужей, которые «вечно задерживаются». Слушала — и молчала. Слова застывали где‑то между диафрагмой и горлом, как недопитый чай: тёплые, но не лезут.

В среду Андрей пришёл поздно и осторожно. Снял ботинки у порога, куртку повесил с показной аккуратностью, будто сдаёт работу мастеру.

— Привет, — сказал он мягко. — Привет, — отозвалась Юля и поймала себя на том, что считает вдохи. — Как вы? — Мы? Никак. Манку варим, Лиду с лифта любим, поликлинику не любим, — перечислила она, будто меню. — Ты голодный? — Я перекусил, — он отступил на шаг, словно у кухни появился сторож. — Я в душ.

Он нырнул в ванную. Юля глянула на стол — всё как обычно: приборы, хлеб, нож, магнит «улыбнись». И вдруг заметила — телефон Андрея лежит экраном вниз, а поверх — аккуратно брошен его платок. Платок — это был новый реквизит. Раньше он на стол ничего не клал. «Ты что, болеешь?» — хотела спросить, но не спросила. Повернула телефон своим экраном вниз тоже — симметрия успокаивает.

Из ванной шёл пар, Андрей вернулся, вытер волосы полотенцем.

— Как Мишка? — Отлично. Он теперь говорит «ещё». Мы опасаемся, что это его жизненный девиз, — ответила Юля с улыбкой. — Похоже на меня, — он тоже улыбнулся. Быстро. На пол-лица. — Да, — сказала Юля и подвинула к нему чашку. — Чай?

Он сделал глоток и посмотрел мимо неё — на окно.

— Как день прошёл? — спросил он. — Хорошо, — сказала Юля. — Манка, поликлиника, Лида. — Манка — это оружие массового поражения, — вдруг попытался пошутить он. — Если с комочками — да, — поддержала Юля. И сразу почувствовала, как шутка падает на пол и не отскакивает.

— Я упаду, — сказал он, кивая в сторону спальни. — Устал. — Упади, — кивнула Юля. — Простыню я поменяла.

Он ушёл. Юля осталась на кухне, как на сцене после спектакля — один прожектор на чашку, второй на пустой стул. Она сняла чайник, вытерла каплю со столешницы и вдруг услышала себя: «Как дела?» — «Хорошо». Бабах — и пол внутри провалился на этаж ниже.

Четверг был длинным. Мишка плохо спал днём, требовал «ещё», но «ещё» чего — не объяснял. Юля нарезала яблоко, пела «баю-бай», развесила стирку, заварила кофе и дважды вылила, потому что горчил не вовремя — как правда. Вечером Андрей прислал привычное: «задержусь». Юля поставила ему ужин в духовку и пошла купать Мишку.

— Я буду папе рассказывать, что ты плавал как корабль, — говорила она, подставляя ладонь под голову сына. — А папа скажет «класс». И мы все сделаем вид, что так и надо.

В пятницу Андрей пришёл раньше, чем обещал. Юля машинально обрадовалась, потом насторожилась — неожиданные ранние приходы тоже бывают сигналами.

— О, — сказал он в коридоре. — Вы дома. — Представь себе, — откликнулась она. — Пятница, мы любим пятницы. — Я тоже, — он снял куртку и на секунду задержался, как человек, который собирается сказать что‑то важное, но передумал. — Миш спит? — Сейчас уложу, — сказала Юля. — Хочешь посмотреть мультик вместе? — Я… — он махнул рукой. — Я позже. У меня созвон.

— С кем? — вырвалось. — По работе, — слишком быстро.

Юля кивнула и сама себя одёрнула: «Не сейчас». Вынесла мусор, вернулась, собрала игрушки — всё привычно. Из спальни вернулась мягкая тишина — Мишка уснул моментально, как только голова коснулась подушки. Юля подошла к окну, отодвинула штору и вдруг увидела своё отражение: женщина с ровной прической и с глазами, в которых живёт вопрос.

— Хочешь я скажу? — спросил Андрей из коридора. — Скажи, — спокойно ответила Юля, хотя не была уверена, про что сейчас речь. — Я очень устал, — произнёс он. — Я вижу, — кивнула она. — И я… — он щёлкнул телефоном, не глядя. — И я хочу, чтобы было спокойно. — Я тоже, — сказала Юля. И подумала: «Какое красивое слово — спокойно. Его удобно ставить между людьми, как вазу с цветами: вроде есть что посмотреть, а толку ноль».

Суббота началась с «мама, ещё». Юля резала блинчики, Андрей фотографировал что‑то на телефон. Рука у него привычная, уверенная, и Юля поймала себя на том, что смотрит на пальцы. Эти пальцы вчера держали сестрину чашку? Или вот прямо сейчас помнят её турку с кофе? От мысли стало противно. Она отвернулась, взяла тарелку, включила радио — музыка покатилась по кухне, как шарики по детской горке.

— Юль, — сказал Андрей, — у меня встреча в два. — С «Работой»? — спросила она, не поднимая глаз. — С партнёрами, — уточнил он. — Отлично, — кивнула Юля. — Я к маме съезжу. — Передавай, — коротко сказал он.

— Передам, — ответила Юля и ощутила, как слово «мама» в горле становится спасательным кругом.

У мамы было тихо. Чистые занавески, кисель из ягоды, плед, который пах порошком «Ромашка». Мама голубила Мишку, Юля сидела на кухне и смотрела, как булькает суп.

— Ты какая-то… — мама поискала слово. — Неугомонная. — Я? Спокойная я, — усмехнулась Юля. — Спокойная, — задумчиво повторила мама и вдруг пристально глянула. — Юль, если что — я рядом. Без героизма. Просто рядом. — Если что — скажу, — пообещала Юля и мазнула взглядом по телефону. Ничего. Вечер стучал в стекло костяшками.

Домой они вернулись под ночь. Андрей сидел на диване, смотрел новости и листал телефон.

— Привет, — обрадовался он позже, чем следовало. — Привет, — отозвалась она. — Как мама? — Кисель как в детстве. — Класс, — кивнул он. — Я… я завтра с утра уеду на пару часов. — Угу, — сказала Юля. — Работа? — Работа, — подтвердил он.

Слово «работа» прилипало к разговорам, как жвачка к подошве: вроде идёшь, а она тянется. Юля умылась, постелила Мишке, проверила чайник, выключила свет и стала в коридоре — там, где зеркальная полоска шкафчика показывает правду про спину.

— Юль, — позвал Андрей из комнаты. — Что? — Как ты? — Нормально, — сказала она, привычно и аккуратно. — Если что — говори, — произнёс он, удивительно похоже на её маму. — Обязательно, — ответила она. — Я… — он замялся. — Я очень хочу, чтобы у нас всё было хорошо. — И я хочу, — кивнула Юля и подумала: «Никогда ещё слова «хочу» и «будет» не были так далеко друг от друга».

Воскресенье с утра было тихим, как снег, который только что выпал. Андрей ушёл «на пару часов», вернулся под вечер. С улицы принёс кофе и запах чужого лифта.

— Тебе латте, — поставил на стол. — Спасибо, — сказала Юля и отпила. Сладко, тепло — словно всё правда нормально. — Я подумал, — вдруг начал он, — давай… давай в следующем месяце поедем к морю. — В следующем месяце у тебя отчёт, — напомнила она. — Отчёт отчётом, — он махнул рукой, — а море по расписанию не ходит. — Ага, — сказала Юля. И тихо добавила: — Никто никуда не ходит по расписанию.

Он усмехнулся, не поняв. И это было легче, чем если бы понял.

До ночи всё выглядело прилично. Мишка заснул, город выдохнул, кошка Васька за дверью потянулась и ушла патрулировать этаж. Юля сложила бельё, проверила, не забыли ли купить молоко, взглянула на стол. На платке Андрея, брошенном на телефон, лежал тонкий след от чашки — кольцо, как печать. Юля подняла платок, просто чтобы вытереть след. Экран загорелся — не от её пальцев, от входящего.

Имя на экране резануло, как бумага по коже. «Наташа». Юля не нажала ничего. Она стояла и смотрела, как звонок прыгает, как умирающая бабочка, а потом исчезает, оставляя после себя две маленькие бледные полоски в строке уведомлений.

Юля положила платок обратно — аккуратно, как новыми шторками закрывают некрасивый вид из окна. И вдруг очень спокойно поняла, что «как вчера» больше не выйдет. Она ещё собиралась выдержать до утра, ещё один день, ещё одну манку, но внутри щёлкнуло — как выключатель в коридоре.

— Хватит, — сказала она вслух, и голос не дрогнул.

В следующей главе она всё-таки спросит. Но пока — допьёт свой латте, потушит маленькую лампу и впервые за неделю ляжет спать без валерьянки. Потому что решение — лучший седатив.

Глава 6. Взрыв по расписанию

Она выбрала вечер, когда всё выглядело прилично: ужин съеден, тарелки вымыты, Мишка спит, радио шепчет погоду. На столе — две кружки чая, телефон Андрея лежит экраном вниз, поверх аккуратно — платок. Всё, как он любит: без хаоса.

— Сядь, — сказала Юля, даже не пытаясь улыбаться. — Пять минут. По делу.

— Юль, я очень устал, — вздохнул он и сел краем, будто на электричке «только до следующей».

— Я тоже устала. Поэтому — коротко. Ты спишь с моей сестрой?

Он не вздрогнул. Не начал «давай без сцен». Не поискал глазами выход. Просто кивнул, как кивают на планёрке, когда согласны с повесткой.

— Да.

Воздух шевельнулся, но дом не рухнул. Юля отметила это где‑то трезво: значит, держит. Значит, может дальше.

— Сколько?

— Год, — ответил он буднично. — Примерно.

— Примерно — это сколько? — уточнила она автоматически, как у врача на приёме.

— Юль… — он потер виски. — Год. Не меньше.

— Понятно, — сказала она. И вдруг улыбнулась не к месту: — Спасибо, что дождался рождения Мишки, а то так неудобно было бы.

— Давай без сарказма, — попросил он спокойно. — Нам надо говорить по-взрослому.

— Давай, — кивнула Юля. — По-взрослому. Ты собираешься уходить?

Он посмотрел в сторону окна.

— Если бы не Мишка — ушёл бы, — произнёс он тоном «объективной оценки». — Сейчас рано. Ему год. Я не хочу ломать ребёнку жизнь.

— Щедро, — сказала Юля, чувствуя, как пальцы сами сжимаются в замок. — Спасибо, что выдал отсрочку.

— Я не враг. Я честно, — он развёл руками. — Тебе лучше знать правду, чем нюхать мои отговорки. Ты сильная. Держись.

— Я держусь, не волнуйся, — кивнула она. — И уточню ещё раз: ты спишь с моей сестрой. Год. Если бы не Мишка — ушёл бы. Теперь главное: ты планируешь это закончить?

Он пожал плечами, чуть заметно.

— Это не так просто. Там чувства. И ситуация… — он поджал губы. — Короче, давай без крайностей. Я всё урегулирую.

— Что именно ты «урегулируешь», Андрей? — Юля говорила тихо, почти ласково, и от этого слова звучали твёрже. — График? Ночёвки? Отпуска?

— Юль, — он устало нахмурился. — Не надо маленьких злых шуток. Я тебя уважаю.

— Прям чувствуется, — кивнула она. — Особенно когда ты в моей квартире подбираешь для моей сестры график.

Он скользнул взглядом по столу, словно проверял расстановку фигур перед ходом.

— Я сейчас ей позвоню, — спокойно сказал он. — Чтобы ты… ну, чтобы не было иллюзий. И чтобы ты понимала: я всё держу под контролем.

— При мне? — Юля не поверила.

— При тебе. Чтобы честно, — сказал он и, не торопясь, снял с телефона платок.

Экран ожил. Он набрал быстро, движения привычные, пальцы уверенные — словно вызывает курьера.

— Алло. Привет, — голос у него стал мягче. — Нет, всё нормально. Да. Завтра. Давай как договаривались, в семь, у тебя. Нет, лучше у того кафе, где спокойнее. Симка на месте, не переживай, напишу. Деньги принесу, как обещал. И… — он посмотрел на Юлю и добавил, вежливо, как официанту: — Не затягивайся. Мне в девять надо быть дома.

Юля слушала и была вдруг очень спокойной — до ледяного. Как на экзамене, когда время кончилось, а ты уже всё сдал.

— Угу. До завтра, — закончил он и положил телефон экраном вниз, как печать.

— Красиво, — сказала Юля. — Ловко. Как такси вызвать.

— Юль, — он подался вперёд. — Я не хочу войны. У нас ребёнок. Ты умная женщина, мне с тобой спокойно. С ней — мне… — он поискал слово, нашёл простое. — Живо. Я пытаюсь сделать так, чтобы никто не пострадал.

— Уже поздно, — заметила Юля. — И ещё: «никто» — это удобное слово, когда у тебя две жизни.

Он молчал. Секунда, другая. В доме было слышно, как тикают часы — редкий звук, обычно тикают только нервы.

— Что ты хочешь, чтобы я сделал сейчас? — спросил он наконец. — Конкретно.

— Сейчас — ничего, — ответила Юля. — Сейчас ты помолчишь, выключишь свет в коридоре и не разбудишь Мишку. Завтра — я подумаю. И, кстати, Андрей… — она вдруг уцепилась за маленькую деталь. — Сними платок с телефона. Ему жарко.

Он машинально откинул платок в сторону. Мелочь, а стало легче: открыт экран — открыта картинка.

— Ты скажешь маме? — спросил он, словно речь про новую скатерть.

— А ты? — улыбнулась Юля. — Я не вижу смысла, — спокойно ответил он. — Зачем травмировать человека.

— Конечно, — кивнула она. — Людей вообще лучше не травмировать. Их лучше размещать по расписанию и кормить видимостью.

Он криво ухмыльнулся.

— Тебя злость делает острее. Это мне всегда в тебе нравилось.

— Тебе нравилось, — поправила Юля. — С сегодняшнего дня оставим глаголы в прошедшем. На всякий случай.

Он встал.

— Я в гостиной посплю, — сказал он. — Чтобы… ну.

— Чтобы не провоцировать хаос, — помогла она. — Спи там, где удобно.

Он собрал плед, подушку, мельком глянул на коляску и, не сказав лишнего «прости» или «давай обнимемся», ушёл. Дверь в гостиную мягко закрылась. Щёлкнул выключатель. Дом сел тише.

Юля допила остывший чай — он был как разговор: горчит, но не убивает. Поставила кружку в мойку, вытерла стол, прижала ладонью влажное кольцо от чашки — оно не исчезло, но стало бледнее.

Телефон мигнул. На экране — «Наташа: завтра смогу». Юля спокойным движением заблокировала уведомления. Не потому что прячется — просто потому что сегодня у неё лимит.

Из спальни лёгкий писк — Мишка ворочается. Юля накрыла его, пригладила волосы и осталась стоять над кроваткой, как дежурный свет. Всё ясно, всё конкретно: она услышала, он подтвердил, и при ней назначил встречу, словно этот брак — рабочее совещание. Значит, и отвечать она будет как взрослый человек. Но не сейчас.

В коридоре тихо загудел холодильник. На шнуре ночника дрогнула тень. Юля взяла телефон, выключила звук окончательно и положила в шкафчик — туда, где лежат документы и аптечка. Пускай там полежит, это теперь тоже «медицинское».

Она вернулась на кухню, долго смотрела на пустую сковороду, потом достала губку и начала мыть её так тщательно, будто от этого что‑то зависит. И думала о простом: завтра она не пойдёт к маме. Завтра она никому не позвонит. Завтра она купит молоко, кашу и новые прищепки. Завтра она будет молчать — до тех пор, пока не подберёт слова, в которых не жалость, а смысл.

На этом месте обычно люди плачут. Юля не плакала. Она просто чувствовала, как внутри, рядом с усталостью, растёт что‑то холодное и очень прямое — как спинка новой табуретки. Сядешь — и не провалишься.

Дверь гостиной заскрипела — Андрей ворочался на диване. Юля выключила свет на кухне, задержала палец на выключателе на секунду дольше и ушла в спальню.

Следующая ночь должна была быть другой. А утро — началом того разговора, где она уже не будет просить ни признаний, ни «честности». Она будет диктовать правила.

Но это — в следующей главе.

Глава 7. Стыд и одиночество среди своих

Утро было приличным: солнце, тень от занавески на столе, чайник, который не свистит, а «дышит». Андрей уехал рано — носки нашёл сам, ключи не звякнули. На подоконнике — две кружки: одна чистая, другая с кружочком чая на дне. Юля смыла кружочек губкой и поймала себя на смешной мысли: вот это — могу смыть, а остальное — нет.

Телефон мигнул: «Мама». — Юлечка, доброе утро! Ты манку варила? — Варила, — сказала Юля. — С безкомочковой технологией. — Молодец. Слушай, у магазина сегодня творог, твой любимый, по акции. Возьми два. И… — мама замолчала. — Ты как-то тихо говоришь. Ты не заболела? — Всё нормально, мам, — мягко. — Просто не спала. Мишка зубами скрипел. — Ну так зубы! Я же говорила, гель у меня есть. Заезжай, дам. И Наташе скажи, пусть заглянет — у меня как раз пирог. — Скажу, — кивнула Юля в трубку и почувствовала, как внутри поднимается какая-то кислая волна. — Обнимай папу. — Обнимаю. И тебя. И Мишку. Мы же родные, — сказала мама тем тёплым голосом, от которого обычно легче. — Угу, — ответила Юля. — Мы родные.

Отключила и присела на край стула. Слова «мы родные» в этот раз легли не шерстяным пледом, а колючкой. Вроде греет, а колется.

У лифта вышла Лидия Павловна — пружинная, с пакетами. — Ю-ю-ю-ля! Ты видела? У почтовых ящиков снова объявление наклеили. Кошмар! — Какой кошмар? — Про собрание жильцов. Я, конечно, приду. Я все знаю. — Она смерила Юлю внимательным взглядом. — Что-то ты бледная. — Осветление, — отшутилась Юля. — Лампа на кухне новая. — А муж? — Лида как хирург — сразу к главному. — Муж на работе, — вежливо и коротко. — На работе… — проворчала Лида так, будто «Работа» — её соперница. — Ладно, давай сумку помогу донести. Мы же родные… ну, почти. Одноподъездные. — Спасибо, — улыбнулась Юля, взяла сумку обратно. — Сама. Спина потренируется.

Во дворе они миновали песочницу. Мамы обсуждали осенние ботинки, кто‑то с жаром рассказывал про курс английского «за три недели заговорил муж». Юля вежливо кивала каждому слову, в голове держась за поручень, как в автобусе: главное — не упасть в разговоры. Каждое невинное «как дома?» звучало как из другого мира. Она говорила ровно: «всё хорошо», и чувствовала, как «всё хорошо» трещит по швам, но пока держит.

Дома она включила мультик «про трактор», поставила кашу, открыла окно — подышать воздухом, в котором нет чужих голосов. Телефон мигнул снова. «Наташа». Сообщение короткое: «Можем поговорить?»
Юля набрала быстро: «Не сейчас». Потом стерла. Написала: «У меня манка». Стерла. В итоге отправила: «Потом».
Три точки повисели и исчезли. «Потом» — звучит, как «никогда» с добрыми глазами.

Она сложила пелёнки, на всякий случай перемыла чистую тарелку, вытерла дверь холодильника. На полке лежал бабушкин альбом — тот, для семейных фоток. Юля протянула руку, потом резко отдёрнула. Не сегодня. Если открывать — там будут две девочки на одной табуретке, и одна из них с косичками, как у Наташи в первом классе. Не надо. Пока — не надо.

К обеду позвонила мама второй раз: — Я пирог уже вынула! Слива — пальчики оближешь. Наташа, кстати, обещала зайти, но что‑то не идёт. Зайди вместо неё, а? — Сегодня не выйдет, мам, — Юля держала голос в тепле. — У нас дневной сон строго по расписанию. — Расписание — это правильно, — одобрила мама. — Я тобой горжусь. Всё у тебя по уму. — Угу, — сказала Юля и почти услышала, как где‑то над ухом хрустнуло что‑то хрупкое. — Спасибо.

После сна они с Мишкой съездили в магазин. Юля купила творог и почему-то йогурт «персик» — Наташа такой любит. Поставила в корзину, потом достала, поставила обратно. «Мы же родные», — оправдала она йогурт и поняла, что спорит с собой вслух, как тётя Лида: это не признак спокойствия, но рабочий способ не плакать.

На кассе она встретила знакомую — Ленку из декрета: — Юль, привет! Ты светишься! Второго, что ли, пора планировать? — Да я просто лампу поменяла, — улыбнулась Юля. — Сияние — оттуда. — Ох, ты как всегда, — хохотнула Ленка. — Слушай, зайдёте на выходных? Я торт испеку. — Посмотрим, — сказала Юля и подумала: «С кем зайдём?»

Дома она сделала вид, что пишет рабочий список: «молоко, салфетки, щётка для ванной». Внизу строчки пальцы сами набрали: «сказать маме? сказать Лиде?». Юля перечеркнула. Рядом вывела крупно: «молчать». Тоже перечеркнула. В итоге написала по-детски: «дышать».

Вечером Андрей позвонил: — Я задержусь. — Я догадалась, — сказала Юля. — Ты почему не спрашиваешь «надолго»? — А зачем? Ты всё равно не скажешь точное время, а я всё равно скажу «окей». Сэкономим энергию. — Юль, — он помолчал. — Я сегодня… у меня много дел. — У тебя всегда много дел, — ровно. — У меня тоже. — Какие? — Манка, — улыбнулась она. — Манка — это не шутка.

Они оба рассмеялись, каждый — в своей трубке. Смех получился нормальным, и от этого стала странно горько: когда у людей нормальный смех, им кажется, что у них нормальная жизнь.

К девяти вечера Лидия Павловна постучала ложкой в батарею — так у них принято звать на чай. — Ю-ю-ю-ля! Я торт купила «Прага». Давай!
Юля открыла дверь на цепочку: — Лидочка, спасибо огромное, сегодня никак. Мишка спит, я занята. — Чем же, если не секрет? — Манкой, — честно ответила Юля. — Ох уж эта манка… — Лида фыркнула. — Ну смотри. Если что — я рядом. Мы же родные, — добавила она и вдруг стала очень похожа на маму.

Юля закрыла, прислонилась лбом к холодной двери. Слова «мы же родные» в третий раз за день прозвучали как пароль от какого-то клуба, в который она пока не готова войти. Потому что что говорить? «Мой муж — с моей сестрой»? Это не информация, это взрывчатка. Мама заплачет, Лида расскажет соседке у мусоропровода, у Ленки «торт», у всех — жизнь. А у Юли — Мишка. Значит — молчать.

Телефон снова мигнул. «Наташа: я у тебя под дверью. Откроешь?»
Пальцы стали ледяными. Юля подошла, посмотрела в глазок. Наташа стояла в куртке нараспашку, волосы собраны кое-как, глаза — огромные. Девчонка. Не женщина. Девчонка, которая решила сыграть во взрослую жизнь и сломала декорации.

Юля сняла цепочку и открыла ровно настолько, чтобы можно было говорить. — Привет. — Привет, — Наташа шмыгнула. — Можно на минутку? — Нет, — спокойно ответила Юля. — Сегодня — нет. — Я… — Наташа сглотнула. — Я дура. — Это я сама могу сказать, — кивнула Юля. — Завтра. Позвоню тебе. — Завтра у меня учёба, — съёжилась Наташа. — Вечером? — Посмотрим, — сказала Юля. — Иди домой. Надень шапку. — Ты меня ненавидишь? — Я тебя… — Юля задержала дыхание и аккуратно подбирала слово, как пуговицу подо что-нибудь. — Я тебя вижу. Это достаточно на сегодня. — Мы же родные, — прошептала Наташа. — Вот именно, — сказала Юля и закрыла.

Она постояла в темноте, пока шаги сестры не растворились в лестничной клетке. Потом вернулась на кухню, включила лампу, достала из холодильника тот самый йогурт «персик» и, не открывая, положила обратно. Пускай лежит. Видимо, до лучших времён.

Андрей вернулся ближе к полуночи. Ключ повернулся тихо, он вошёл на носках, как чужой. — Ты не спишь? — Нет, — честно сказала Юля. — Я с завтра… — он замялся. — Я завтра пораньше поеду. — Как знаешь, — кивнула она. — Юль, ты — не одна, — внезапно сказал он. — Это верно, — ответила она сухо. — Со мной Мишка. — Я про другое. Я рядом. Мы же… — он вдруг остановился на полуслове и опустил глаза. — Не надо, — мягко прервала Юля. — Сегодня это слово не работает.

Он кивнул, прошёл в гостиную и закрыл дверь. Юля осталась на кухне, оторвала от листка свой «список покупок» и аккуратно сложила вчетверо. На обратной стороне, пустой, сама собой появилась строчка: «Когда мы стали чужими?» Рядом — ещё одна: «И когда мы потеряли сестёрство?»

Она не стала продолжать. Открыла шкаф, достала альбом с фотографиями и положила на стол. Пальцы провели по обложке. От обложки пахнуло домом — тем, где две косы, варёные яйца на переменах и «не плачь, я скажу, что это была я». Юля вздохнула, погладила тиснение «Наши» и закрыла альбом обратно.

— Завтра, — сказала она себе. — Завтра можно будет открыть.

А сейчас — молчать. Потому что иногда молчание — единственное внятное «мы же родные», которое ты можешь себе позволить.

Продолжение: https://ok.ru/group/56994046476528/topic/158444448577776?utm_campaign=web_share