Русская сказка и легенда, записанные в урочище Манглис, Тифлисского уезда.

1. Чёрт и баба.
Одна баба шла домой с базара. Ей приходилось переправиться через реку, а река была очень широка и глубока: баба не могла перейти через неё сама, без посторонней помощи. Долго она стояла у берега и смотрела по сторонам, не покажется ли кто ей на помощь; но нигде ни души не было видно. Села баба на камень и давай плакать.
Вдруг она видит, что к ней бежит чёрт, весь обросший волосами.
— Здравствуй, баба! - заговорил чёрт.
— Здравствуй, чёрт! - отвечает ему баба.
— О чем, баба, так горько плачешь? – спрашивает ее чёрт.
— Да о том я плачу и горюю, что не могу перейти эту реку; вот я сижу больше двух часов, но никто не идет и не едет — некому помочь мне, а я вся продрогла до костей.
— Не плачь, баба! Я тебе помогу переправиться чрез реку: ты садись ко мне на голову и я тебя перенесу.
Баба обрадовалась этому, взлезла чёрту на голову и вся скрылась в его шерсти. Когда баба уселась, чёрт от удовольствия скривил свою рожу и пустился с нею через речку, как с куклою. Пока чёрт шел к другому берегу, баба так обогрелась в его шерсти, что ей уже не хотелось слезать с него.
Вышедши на другой берег, чёрт и говорит бабе:
— Ну, теперь, баба, слезай.
— Нет, чёрт, не слезу,- говорит ему баба в ответ, - мне и здесь хорошо.
Видя, что баба не слезает, чёрт стал ее просить; но никакие просьбы не действовали на нее. Чёрт попробовал было ей угрожать, но и угрозы были напрасны. Тогда он пустился изо всей мочи бежать, думая, что при быстром движении баба свалится с его головы. Но баба еще крепче ухватилась за рога чёрта и, в придачу ко всему, стала смеяться над ним. Как ни бегал бедный чёрт, как ни прыгал со скал, баба не упала с его головы. Наконец, видя, что всё бесполезно, чёрт сильно опечалился и пошел, куда глаза глядят. Брел, брел он, да и набрел на одну кузницу, а в ней в то время кузнец ковал для мужика железные вилы.
— Здравствуй, кузнец! - обратился к нему чёрт.
Кузнец поздоровался и спрашивает чёрта, что ему надобно. Чёрт стал просить кузнеца о помощи и жаловаться, что проклятая баба измучила его совершенно; со свойственным ему притворством, он самым плачевным голосом рассказал кузнецу, как он помог бабе перейти через реку, и как она, вместо благодарности, усевшись ему на голову, не хочет с него слезать. Кузнец сжалился над чёртом, да и говорит ему:
— А что ты мне заплатишь, если я сгоню бабу?
— Что хочешь, бери, - говорит чёрт, - только избавь меня от муки.
Кузнец согласился согнать с чёрта бабу за сто рублей. Взял кузнец раскаленные докрасна вилы, да как пырнёт ими бабу, так она и соскочила с чёрта. Видя, что баба спрыгнула с головы, чёрт бросил кузнецу сто рублей, а сам давай удирать во все лопатки, не помня себя от радости.
Прибежал чёрт в одну столицу, где жил царь, да и поселился в царском дворце, а у царя была дочка-красавица. Как проведал об этом чёрт, стал по ночам мучить девицу, так что бедная скоро всю красу потеряла и высохла, как щепка. Что царь ни делал для своей дочери, ничто не помогало: ни врачи, ни бабки не могли помочь его горю. Царь, наконец, объявил по всему царству, не возьмется ли кто излечить от злого духа его дочку. Слух об этом дошел до кузнеца, и он отправился к царю. Царь обещался наградить кузнеца деньгами и женить его на самой лучшей девице во всем его царстве, если только кузнец вылечит его дочь. Кузнец обещал царю вылечить его дочь, только с тем условием, чтобы ему было позволено жить во дворце. Настала ночь; ровно в полночь с царевной стало дурно. Об этом сказали кузнецу. Кузнец осторожно вошел в покой царевны, да как крикнет изо всей силы:
— Баба, сюда!
Чёрт с испугу так шарахнулся от царевны в окно, что и раму выбил, а кузнец еще вслед ему кричит:
— Держи его, баба, держи!
Перепуганный чёрт забежал после того в одну пропасть и с той поры уж не показывался во дворец. Царевна же поправилась и стала такою же красавицею, как и раньше. Царь наградил кузнеца червонцами, нашел ему красавицу невесту и на их свадьбе устроил богатый пир на весь Божий мир.
2. Иисус Христос с апостолом Павлом в гостях у мужика.
Однажды бедный мужик ехал на повозке с поля. Уже смеркалось. Торопясь домой, мужик стал понукать свою измученную клячу, которая едва тащилась. Вдруг видит он, что его догоняют какие-то два странника, весьма худо одетые. Он счёл было их за разбойников и стал сильнее погонять лошадь, чтобы от них спастись; но, подумав, что им нечего взять у него, мужик поехал по-прежнему. Странники догнали его и, поздоровавшись с ним, стали просить, чтобы он подвез их. Крестьянин сначала отказывался исполнить их просьбу, ссылаясь на то, что лошадь сама едва тащится, но видя, что они не отстают от него, посадил их на повозку, а сам пошел сбоку её.
Когда странники сели, то мужик заметил, что его кляча зашагала как-то бодрее; это его немало удивило, и он, призадумавшись, сел на передок повозки и поехал. Во время пути спутники его о чем-то говорили между собою, но для мужика этот разговор был непонятен. Наконец, они стали подъезжать к селу. На краю села путники заметили небольшую пошатнувшуюся на сторону избушку, к которой и стал направлять свою лошадь мужик. Мужик думал, что его спутники слезут с повозки и пойдут своею дорогою, и даже напомнил им об этом, но они стали проситься к нему ночевать. Сколько мужик ни говорил им о своей бедности и тесноте в избе, они всё-таки настояли на своем, и мужик повез их к себе на ночлег.
Подъехав к избе, они услышали за воротами лай дворняжки, и в это время из избы выбежали навстречу два мальчугана в изодранных рубашках и с нечёсаными головками. Вошедши в избу, странники увидели в ней одни голые стены: ничем не покрытые нары, дубовый стол, и деревянные скамьи составляли все убранство комнаты. Усевшись на лавке, один из странников снял с себя сумку и положил ее под лавку. Хозяйка очень обрадовалась гостям и стала суетиться за приготовлением ужина. Но ужин, через несколько минут появившийся на столе, был очень скуден: вареный картофель, квас и хлеб, вот всё, что она могла предложить гостям. Убравшись с лошадью, мужик вошел в избу, перекрестился на образа, и вся его семья и странники уселись за скудный ужин. Недолго пришлось сидеть им за столом: скоро все было съедено, хотя ни семья, ни гости не были сыты. На завтрак же для следующего дня у бедной хозяйки и совсем ничего не осталось, так что она не знала, что делать, чем угостить завтра утром своих гостей, накормить мужа и детей.
После ужина, поговорив кое о чём, бедная семья мужика и странники разместились по нарам и лавкам спать. На другое утро, когда все встали, странники обратились к хозяйке с просьбою, чтобы она приготовила им что-нибудь позавтракать. Но бедная хозяйка не могла и придумать, что им подать: ничего съестного в доме не было, не было никакой и живности, чтобы зарезать для гостей. Кроме клячи, у мужика была только небольшая телушка, которую вся бедная семья мужика берегла, как зеницу ока, и от которой она ждала себе подспорья в будущем. Странники, узнавши, что хозяйке не из чего готовить завтрак, стали просить ее, что бы она зарезала тёлку. Хозяйка с мужем стали отказываться исполнить их просьбу, но странники, как нарочно, ещё больше стали просить их об этом. Наконец, мужик взял нож и, со скорбью на душе, пошел в сарай, где была тёлка. При виде её у мужика невольно руки опустились и нож из рук выпал. Думал, думал мужик, но делать нечего: совесть ему говорит, что надо накормить странников и отпустить в путь. Связал мужик тёлке ноги, повалил её на землю и зарезал.
Хозяйка приготовила завтрак. Сытно позавтракали странники, поблагодарили хозяина и хозяйку и, пожелав им счастья и здоровья, вышли из избы. Мужик пошел проводить их. Когда странники и мужик выбрались за село, один из них обратился к мужику и спросил:
— А знаешь ли, человече, кто у тебя был?
Мужика такой вопрос смутил, и он, растерявшись, не знал, что отвечать. Тогда странник сказал:
— Я — Господь, а это — мой апостол Павел.
Мужик испугался, услышав это, снял шапку и бросился в ноги Господу. Благословив его, Господь вместе со своим спутником стал невидим. Мужик встал на ноги и долго осматривался кругом, но никого не было видно, и он вернулся к себе домой. Подошедши к избе, он видит, что его жена бежит к нему на встречу и говорит, что странники забыли у них свою сумку. Мужик понял, что сумка оставлена с целью, взял ее, развязал, и каково было его удивление, когда он увидел, что она была набита червонцами!
Мужик, завладевши этими червонцами, стал первым богачом во всем селе: он накупил себе скотины, выстроил хороший каменный дом и устроил богатый пир на всё село. Хозяин и хозяйка угощали своих односельцев всем, что было, и рассказали им о случившемся чуде.
***
Записал воспитанник Закавказской учительской семинарии А . Валенич.
_________
Источник: Сборник материалов для описания местностей и племён Кавказа (СМОМПК). Издание Управления Кавказского Учебного Округа. Выпуск XIII. Тифлис. Типография канцелярии Главноначальствующего гражданскою частью на Кавказе, 1892. Страницы 516-521.
#манглис #манглиси #сказки

Рассказ о работнике родом из села Приют (Орбети) возле Манглиси

МИХАЙЛО

Очерк с натуры.Когда Михаила спрашивали какой он национальности — он обыкновенно отвечал:
— Не знаю, должно русской...
— Да ты где родился?
— А, Бог его святой знает...
— Фамилия у тебя польская: Манчинский?
— Может и польская. Правду сказать, не знаю...
— Скажи, Михайло, где ты жил раньше, нежели попал в типографию?
— По разным местам пришлось... Известно жисть солдатская: куда пошлют — туда и идешь...
— А, ты, значит, и в солдатах был?
— Известно, был. А, то вы думали, нет?
— И долго?
— Нет, недолго: годов с тридцать...
— Ну, а потом?
— Потом на хутора был: оттуда меня и взял Олександра Иванычу типограхвию...
-------
Михайло был движущей силой типографии: он играл роль газомотора или паровика, вертя колесом типографской машины.
Впрочем, вертел он не один; сотрудником был у него горбатый Вано. Михайло не одобрял сотрудника.
— Что, Михайло, тяжело вертеть? - спросишь, бывало, его.
— Не дюже... Только ежели большой завод — сичас это, горбатая шельма хвальшивит: ён будто и крутит, а выходит, что нет... Я спробувал вже не раз... Потому вижу: я в одной сорочке, а пот так и льёт, аж глаза заливает, а ён — у трех сорочках, а поту — как есть — ни-ни...
— Может быть у него натура такая не потливая?
— Где там не потливая? Одно слово, хвальшивит: так, на ветер крутит...
-------
На вопрос о летах, Михайлово говорил, что ему шестой десяток подходит к концу. Но на вид ему можно было дать гораздо меньше. Михайло был толст, приземист и широк в плечах и груди. Физиономия у него была хохлацкая. Полуседая шевелюра всегда всклокочена, борода небрита.
Ходил Михайло в каких-то отрепьях, в опорках на босу ногу, и вообще, имел вид крайне неряшливый.
— Почему ты не оденешься, Михайло, как следует?
— Эх, — махнет он рукой,— все одно — хочь оденься, хочь не оденься, коло машины всегда чортом будешь, потому краска, да масло...
— А все-таки, рубаху переменить не мешало бы: ты уже, поди, ее недели три носишь, - заметит, бывало, фактор типографии Александр Иваныч.
— Вот, ужо у ту субботу: а то усё одно такая же будет...
Разговаривая с Михайлой, действительно, можно было сказать: — Бог его знает, какой он национальности! В говоре его, порою, слышался и малорусский, и польский, и великорусский, а, под конец, и туземный акцент.
-------
По воскресеньям, Михайло любил ходить на Солдатский базар. Так как вместе с обязанностью вертельщика Михайло был и сторожем при типографии,— за что имел даровую квартиру, — то, отлучаясь, — должен был прежде получить разрешение.
Сидишь, бывало, в воскресение в конторе, щелкаешь на счетах, проверяешь итоги.
Дверь в контору отворяется и на пороге появляется Михайло.
— Что тебе?
— Дозвольте на базар...
— Зачем?
— Обуться... Ишь, — показывает он на свои опорки, — зовсем, как есть, распустились...
— Ступай.
Побродив по базару, Михайло возвращается домой со свёртком под мышкой.
— Ну, что: купил? Покажи.
Михайло бережно разворачивает грязную тряпицу. Из тряпицы, сначала, появляется новая, кожаная, офицерская галоша, а за нею загрязненная, истоптанная, резиновая.
— Что же это ты? Куда же это годится?
— По ноге в аккурат, ухмыляется он.
— Да, ведь, не парные...
— Пускай себе, мне все одно.
— Что же ты дал за эту дрянь?
— Дал-то не то штоб дорого, но и не очень дешево: одиннадцать копеек…
-------
Михайло был не взыскателен и экономен. Зарабатывая пятнадцать рублей в месяц, не считая неурочных работ, он расходовал на жизнь мало и собирал копейку. К сожалению, как увидит читатель ниже, копейка эта, благодаря его простоте, не шла впрок.
— Михайло, куда ты деньги деваешь? спросишь, бывало, его. — Ведь, тебе мало надо на пищу?
— Какое мало? Как покрутишь колесом, так собаку зъел бы.
— Все-таки, копеек пятнадцать в день тебе довольно?
— Когда пятнадцать, а когда и семнадцать.
— Ну, а остальные деньги? В банк прячешь?
— Бог и з ним и з банком! Когда есть копейка — я лучше скотину куплю или бждёл.
— Что же ты делаешь с этой скотиной и пчелами?
— По людям даю...
— Как, по людям — даром? - удивляюсь я.
— Зачем, даром: так, на прокорм.
— Ну, а польза какая же?
— А такая польза, што,— у кого корова,— той мне в год должен три хвунта масла дать; у кого лошадь — два рубля, — прокорм ёго, поясняет он. А, бджёлы — те мало: когда есть время, — пойду и наемся мёду, сколько вгодно, только и всего...
— Ну, брат, это немного...
— Какое немного? Когда только хочь это было бы справно. А то — в том году — дал коняку извощику: коняка добрая — семнадцать рублей заплатил цыгану. Што ж? поездил это он с месяц. Приходит, говорит: «Михайло, а твоя коняка издохла.» «Как, говорю, издохла?» «А так, говорит, бежала, бежала, потом упала, та и здохла. С тебя, говорит, магарыч.» — «За што?» — «Я дал, говорит, мушам, штоб падаль убрали»...
— Что же ты сделал? – интересуюсь я.
— Што ж? Пошли в духан: поставил ему пива...
— Ну а с коровами?
— С коровами тоже... Отдал я на село две коровы. У первый год принес это мне грузин шесть хвунтов масла. Масло дюже хорошее: продал по двадцать семь копеек хвунт.
Потом, на другой год грузин нейдет. А мне некогда — сами знаете — занят... Только, раз, приходит это грузин. Пришел, стал, так недалечко коло машины, и молчит. „Здравствуй, говорю, Сандро.“ „Гамарджоба“, отвечает, а сам в глаза не смотрит.— Ну, думаю, плохо. „Што скажешь Сандро, ракинда?" А ён, это, сделал мне рога и показывает на землю. „Здохла?“ говорю... „Го! Го!“ отвечает. „Эрти, ори?“ показую ему на пальцах. „Эрти“, говорит. — Ну, думаю, слава Богу, што хочь эрти... Сандро ушел, а про масло я так и забыл спросить, потому сейчас хворму, это, спустили на машину и надо было крутить. Потом, это, скоро, два праздника уряд прийшлись. Дай, думаю, пойду посмотрю, што с другой коровою...
Заодно и бждёл проведаю, мёду поем...
— А далеко?
— Нет, недалечко: верстов пятьдесят буде... Пойшел это зранку, прийшел — зовсем ночь была... Петухи на селе спевали.
Постучался. Сандро отворил и впустил у хату. Признаться, устамши был: сичас на лавку та и заснул. Наутро встал, это, гляжу, Сандро угощение приготовил.
Поели, это, лепешки какие-то с курдюком, вина выпили... „Ну, говорю, Сандро, покажи-ка другую корову." Ён, это, круть-верть, молчит. Я знову спросил.— „Арарис", говорит.— „Как, говорю, арарис?" А ён это опять рога сделал и на землю показал...
Я думал ён про первую говорит — показываю ему палец: — „эрти?“ „Ара“, говорит, „ори“ ...
Михайло замолк.
— Что же ты сделал потом? Может быть он тебя надувал или врал, просто?
— Какое врал! Пойшли, это, мы и з им где она издохла. Привел, это, ён меня к оврагу, возле лесу, показал кости. Правда, узнать не мог, потому лежат кости, а бес знает чьи оне: может баран, либо свинья издохла... Поглядел, поглядел, плюнул та и пошол опять до дому...
— Ну, а мед?
— И мёду поести тогда не прийшлось.
Зашел к Андро, у которого улья мои. Говорит: „бждёлы разлетелись...“ Поглядел — правда: улья, как есть, пустые...
-------
Типография перешла в другие руки. Приехал новый хозяин, петербургский барин, из немцев. Чопорный, щепетильный, франтоватый и до страсти любящий чистоту и опрятность. Михайло его страшно поразил своим неопрятным видом и всей своей неприглядной фигурой, несмотря на то, что к приезду нового хозяина он, ко всеобщему удивлению, отправился в баню, побрился и постригся.
Я стал уговаривать не прогонять Михайлу, ставя на первый план его безусловную честность и не сребролюбие... Хозяин согласился, но, зачем-то, уволил его от колеса и сделал сторожем и рассыльным. Правда, Михайло знал уже хорошо весь ТИФЛИС, да и прежде бывал на посылках.
— Что, Михайло, теперь тебе легче стало?
— Какое легче... Одной пыли сколько стираешь, стираешь...
— Зато колесом не крутишь больше...
— Што ж мне колесо? Открутил да и баста. Вон, горбатый покрутил, тай пошел к своей немке, а я - сиди. Небось, десятый час уже...
— Да, ведь, у тебя немки нет?
— И што ж, што нет; все куда-нибудь бы пойшел...
-------
Михайло был не доволен переменой и, вообще, новыми порядками, которые завел новый хозяин...
Сижу, как-то, работаю в конторе, при открытом окне. Жаркий летний вечер. Наборщики вынесли на двор несколько касс и занялись, под окном, разбором сыпи.
Несколько ручных лампочек горят у них на кассах. Пламя, за отсутствием ветра, не колышется и слабо освещает их наклоненные головы и покрытые свинцовой пылью потные, молодые лица. Они тихо разговаривают о задельных, о вчерашней попойке, о новом хозяине... Михайло сидит у стены, поодаль, на опрокинутом ящике и усердно жует чёрный солдатский хлеб, попивая воду из глиняной кружки.
— Михайло, — обратился к нему всегда угрюмый и молчаливый наборщик Коля, — задал тебе фернапиксу новый хозяин? Будет тебе лежать на боку?...
— Какого там хвернапиксу... Известно, приехал из Питирбурха, ну, и мудрит...
И все по-своему... всё, это, не по нем... И машина не на месте, и кассы не на месте и то, и другое не так... И все ёму пыль, пыль да пыль... Только што, это, приготовился кусок хлеба зъести, соли посыпал. Слышу — звонит: „Михайло, иди сюда!" — „Чего извольте?" говорю. „Я же тебя просил. Михайло, штобы ты пыль стирал ... Говорит, а сам вынул из кармана хустку тонкую—амбре так и пойшло по комнате — и хлопает ёю по книжке. „Та я ж стирал, говорю, Карл Иваныч, два раза вже ... „А, вот тут, под книжкою, говорит, стирал?" „Не, под книжкою, правда, не стирал." „А, под счетами стирал? „И под счетами, говорю, не стирал"... „Не хорошо, говорит, Михайло. Я, говорит, люблю, штоб чистота была. Сотри, говорит. Принес я тряпку, знову истер усе...
Пойшел, опьять за хлеб сел... На ишаке гарбузы у двор привезли... Я купил за шаур гарбуза. Одрезал — красный как жар горит, а сок з ёго таки текет... Только што, это, у рот хотел —слышу — звонит: „Михайло, иди сюда! —„Чего извольте? „Отчего ты, говорит, Михайло, не подметал, сегодня? — „Как, говорю, Карл Иваныч, не подметал: щей не раз ... „А, это, гово-рит, што такое за дверью? „Известно, говорю: за дверью у всегда сор". „Значит ты, говорит, плохо подметаешь: за дверью, говорит, сору не должно быть"... Взял щетку, под мёл. Пойшел, опьять за хлеб... Глядь,— от гарбуза только корки лежат... Должно, пли из вашей братии хто, или Вано горбатый: больше некому... Ну, думаю, хочь хлеба поем... Только это к роту — опьять звонит, опьять пыль найшел... И, чудной, какой, право! Часы купил, в конторе повесил... Дорожек накупил, коробочек-моробочек настроил разных... Допрежь, это, полицмейстеру афишу нести: скомкал, в карман и понес... Теперь, стой: сичас, это кумверт: — «его превосходительству», пишет...
Должно, неспроста: должно, ревизия буде...
Наборщики рассмеялись. Слыша всю это речь, я сам едва удерживался от смеха.
-------
Михайло никогда не пил и не любил пьющих. По воскресеньям, вечером, он, зачастую, вел войну с подвыпившими наборщиками. Последние, как известно, любят наведываться воскресными вечерами в типографию, без всякого дела.
— Уж лёг, — рассказывает Михайло, - слышу — стучит. Я молчу. Знаю, что это хто нибудь из наших молодцов... Знову стучит... Я молчу: думаю, постучит, постучит тай уйдет... Нет, опьять стучит, та так здорово стучит, што и ручка, того гляди, отскочит... У типограхвии пусто — так гул и йдет... Встал, это, подхожу к двери...
Смотрю — так несть, наши: Арсенка и Прокоп... „Што вам?“ —,,Пусти!“„Чего, там, говорю, пусти — никого нет, ступайте!..." — „Пусти, говорит, старый хрен, а то двери выломаю... “ Арсенка, это, как напьется — так як чорт, одно слово... Прокоп — той больше все головою мотает... Не пустил... Стучали, стучали, городовой услышал, прогнал... Не люблю я этих пьяных. Пьяный все одно, што скотина... Ты ему одно, а ён свое... Што зароботал за неделю, — сичис у воскресенье пропил... В понедельник опять похмелье... Бувало у пас их, этих наборщиков, человек з двадцать за раз набирали... В субботу получка — как один все на лицо... В понедельник, — гляди, пьять только и з тех два после обед не прийдут...
В описываемый момент, Михайло уже лет восемь был при типографии. Он полюбил её, сроднился с нею. В особенности был он привязан к Александру Ивановичу, фактору типографии, который, во время своих охотничьих похождений, нашел его на каком-то хуторе, как называл Михайло молочную Ферму какого-то армянина, где он был сторожем. Казалось, Михайло ни за что бы не расстался с типографией... Одна смерть могла бы удалить его из неё...
До приезда нового хозяина, Михайло не имел определенного угла. Спал он где попало: сегодня под реалом, завтра под столом у машины, а там, смотришь, в кладовую бумаги перебрался. Летом же, Михайло устраивал себе ложе на дворе, под окном конторы. Имущества у него почти не было никакого, если не считать какой-то, замусленной, обтрепанной мутаки, двух-трех сорочек и портов, затем знакомых уже читателю непарных галош да старого полушубка.
В числе других перемен и нововведений в типографии, хозяин нашел, что Михаиле надо помещение. Нашелся какой-то чулан, занятый прежде всяким хламом.
Приказано было чулан очистить, побелить, покрыть пол асфальтом и поставить там длинный деревянный ящик, на котором Михайло мог бы ночью спать, а днем пря тать в него свои пожитки. Михайло следил за приготовлениями и ухмылялся. Когда все было готово, он, по-прежнему, стал спать на дворе, прямо на мостовой, под окном конторы, пока было тепло.
Хозяин долго не мог привыкнуть к неопрятности Михайла, но, наконец, примирился с этим и полюбил его. Видя в нем, порою, словоохотливого чудака, он стал, тоже иногда заговаривать с ним.
-------
Не раз, бывало, и я, и Александр Иванович спрашивали Михаилу в шутку — почему он не женится?
Михайло, в таких случаях, махнет только рукой и ответит, как бы нехотя:
— На што мне жениться?... Я уже старик зовсем... Скоро в могилу, а они — жениться...
— Что ты, что ты, Михайло, какой же ты старик? Ты, вон, Вано недавно как скрутил?...
— Вано-то, положим, еще скручу — самодовольно улыбнется он и поставит как бы в скобках: — лукавая собака!—тольки, все-таки, уже старик я стал... Не до женитьбы...
Но раз, Михайло нас поразил, сверх ожидания, необычайно.
Уже был час десятый, одинадцатый ночи. Сидели мы в конторе типографии: Карл Иваныч, я и Александр Иваныч.
Машина приготовлялась к печатанию газеты.
Вошел в контору Михайло опорожнить пепельницы, что было вменено ему хозяином в непременную обязанность.
Карл Иваныч, против обыкновения, был в благодушном настроении.
— Постой, Михайло! - задержал он его, стоявшего с наполненными окурками пепельницами в руках.
— Чего извольте?
— Скажи пожалуйста, почему ты никогда не женился?
Надо заметить, что как-то, при случае, я сообщил уже хозяину, что Михайло неженатый бобыль и, вообще, его взгляд на женитьбу.
Михайло, как-то неловко, помялся на месте, глянул искоса на меня и Александра Иваныча и потом, с каким-то отчаянием, промолвил:
— Та я женат...
— Как, женат? - разинули мы рты от удивления.
— Женат, да и всё тут!...
— И почему же — если ты женат — не живешь с женою? - допытывался Яков Ильич.
— Так, не живу...
— Почему же так? Ты скажи...
Михайло помолчал, сначала, потом тихо ответил:
— Она уйшла од меня...
— Отчего же ушла?
— Так, взяла да и уйшла...
— Гм! Ото странно. Не могла же она так вдруг уйти, без всякой причины?
— Уйшла, потому я з ею спать не хотел... Она говорит— «когда ты зо мною спать не хотишь, то я уйду»... Взяла тай уйшла...
Проговорив это, Михайло направился к двери.
— Подожди, Михайло. Задержал его Карл Иваныч.
— Расскажи нам — почему же ты не захотел с нею спать?
— Не захотел да и все тут... На што мне з ею спать?...
— Да, ведь, ты женился? — Так што, што женился?... женился, эта, положим, верно... Только спать и з ею не хотел, а вона уйшла...
— Когда же это было?
— Та годов восемь буде... Оккурат, как Олександра Иванович взял меня из хутора у типограхвию.
— Где же она теперь?
— Хто?
— Да, жена?
— Там! – махнул он пепельницей по направлению к окну и все окурки насыпались на пол и на сапоги хозяина. Хозяин поморщился.
— Где там? На хуторе?
— Не, у Приюти.
— Это что за приют? - спросил Карл Иваныч.
— Так, вроде села, значит, - пояснил Михайло, — поселение такое.. Все больше русские там живут...
— Постой, Михайло, ты что-то скрываешь. Расскажи по правде: как это было? Зачем же ты женился, если даже и спать с женою не хотел?
— Та што тут рассказывать, - ответил он, подбирая рассыпанные окурки, и не замечая, что из другой пепельницы окурки также исправно высыпались на пол. — Женился, потому люди наговорили, - продолжал он, сидя на корточках.
— Какие люди?
— Кум да кума... Все кума больше. Если бы не ёна — я бы и досель женат не был...
Прежде, это, кум пристал: „женись да женись ". „Зачем, говорю, жениться: мне и так хорошо."— „Все ж, говорит, лучше жена тому..."— Потом, это, кума так лисой и подъехала: „И старик, ты, говорит, скоро, и некому тебе будет борща зварить, и сорочку вымыть, и то, и другое... Пока силы, говорит, есть, собери копейку, потом будешь лежать на печи, а жена тебе, говорит, все сделает"...
Подобрав окурки, Михайло поднялся с полу и продолжал:
— Молола, это она молола, как сорока, словно. И втемяшилось у голову: эх, думаю, послухаю, женюсь... Узял тай женился... Михайло опять направился к двери.
Хозяин снова задержал его...
— Ты ничего, Михайло, не сказал, кто такая была прежде твоя жена, знал ли ты её раньше, понравилась ли она тебе?... Расскажи, пожалуйста...
— Хто такая була? А, Бог еи знае... Сказували удова, солдатка... Баба так себе, з виду, ничего... Одно слово, баба, как баба... А раньше еи видеть не приходилось мне што-то... Может и видел — не знаю... — Не зовсем молодая вже...
— А как?
— Годов сорок пьять або шесть... Только, это, как окрутил нас поп, на другой день, это, она сичас пилить стала: «И зачем в баню не ходишь, и у тебя, говорит, вшей много, и от тебя, говорит, дух нехороший идет»... целый день, как есть грызет, тай грызет... Ну, думаю, влопался... И на што я женился, думаю. Лучше б жил бобылем — бобылем бы и умер!... Жили мы з ею недолго... Так, з месяц, не больше... Потом, это, как спать з ею не схотел — взяла тай уйшла...
— И ты рад, Михайло, что она ушла?
— Звестно рад: на што мне и з бабою вожжаться?...
— А, вдруг, она возьмет да и придет к тебе опять?... Что ты будешь делать?
Михайло, казалось, был поражен этим вопросом. Очевидно, ему и в голову никогда не приходила мысль о возможности возвращения жены.
— И, не дай Бог! - воскликнул он... - Не хочу!... Хай себе живет, як знает у своем Приюти... Мне до ей дела больше нет...
Сделав неосторожный жест, он чуть, было снова не рассыпал окурков и вышел из конторы, никем не удерживаемый.
Прошло некоторое время после описанного разговора. В свободные часы или так, при случае, Михайло, по-прежнему, потешал нас своими выходками и рассказами и исправно выполнял должность сторожа и рассыльного.
Был конец лета. По обыкновению, я сидел в конторе, у открытого окна, занятый какой-то корректурой. На дворе моросил дождь.
Заслышав чьи-то шаги по мостовой двора, я машинально приподнял голову и увидел пожилую женщину с платком на голове, с обыкновенным русским лицом простонародного типа. Дойдя до средины двора, она, как видно, в нерешительности остановилась, не зная куда ей направиться. В это время, вышел из типографии горбатый Вано. Женщина остановила его и начала о чем-то расспрашивать. Вано, достал табакерку, понюхал и стал что-то объяснять ей, жестикулируя с ужимками обезьяны по направлению к типографии. Женщина отрицательно кивала головой. Тогда Вано указал ей рукою под навес, а сам направился в типографию.
Как молния блеснула у меня мысль: не жена ли это Михайлы? Я вскочил с места и поскорее направился в кладовую бумаги, из которой чрез пробитое в стене окно была видна вся внутренность типографии. Михайло заправлял лампы к наступавшему вечеру. Вано, подпрыгивая козлом, приблизился к нему и что-то проговорил. За шумом машины я расслышать не мог. Михайло вздрогнул и, как был с ламповым стеклом в одной руке и с щеткой в другой, моментально преобразился в статую, раскрыв рот и страшно вытараща глаза... Вано струсил, было, и хотел улизнуть, но видя, что Михайло бить его не собирается, снова что-то проговорил ему, указывая на двор. Михайло бережно положил стекло на стол, и, понуря голову, поплелся к выходу. Я, снова, поспешил в контору, к окну...
Михайло подошел к жене. Она поклонилась ему — он не ответил. Между ними завязался разговор. Расстояние, отделявшее их от окна, не позволяло мне слышать. До меня долетали только отрывочные возгласы Михаила: «Не хочу... как знаешь... Приют... ступай». Разговор длился довольно долго.
Наконец, женщина ушла.
Я остановил проходившего мимо окна Михаила:
— Кто это, не жена ли?
— Вона самая и есть! - проговорил он с каким-то отчаянием и с невыразимою грустью в голосе и, не глядя на меня, прошел в типографию...
Спустя час или полтора, мне понадобился, зачем-то, Михайло. На мой звонок никто не явился. Я позвонил вторично. Вошел Вано и заявил, что Михайло куда-то ушел.
— Не посылали ли вы его куда-нибудь? - обратился я к Александру Ивановичу.
— Нет, не посылал... — Ну, значит, он к жене отправился, - решил я.
— Не думаю, возразил Александр Иваныч: — он бы спросился...
До поздней ночи был я в типографии, но Михайла не дождался. На следующее утро опять пришла в типографию жена. Узнав, что Михайло ушел еще вчера, по её уходу, и не возвращался, она, казалось, была крайне удивлена... На второй и на третий день она аккуратно заходила в типографию и справлялась о своем муже. Михайло не возвращался...
Михайло не возвратился больше и по настоящее время. Куда он исчез — осталось покрыто мраком неизвестности, как говорят романисты...
Пожитки Михайла — мутака и непарные калоши (полушубок он взял с собою), вместе с причитавшимся ему жалованьем, — переслали через полицию в Приют его жене...
***
Примечания автора поста.
Солдатский базар - в советское время это место называлось Колхозная площадь, ныне площадь Орбелиани.
Приют – другое название Елисаветинское, с 1953 года Орбети (груз. - ორბეთი). Это село было образовано отставными солдатами 13-го Гренадёрского Эриванского полка наряду с Манглиси, находится западнее Тбилиси.
По некоторым данным Манчинский был приписан к Манглиси - другой вопрос что фактически он мог жить в Приюте.
Упоминание в деле за 1873 год "Семейный список отставным нижним чинам, проживающим в Сергиевском сельском управлении" (ЦИА Грузии, фонд 254, опись 2, дело 503) под номером 99 о семейном составе: Михаил Манчинский, 46 лет (~1827 г.р.), жена его Ольга, 35 лет (~1839). Более подробно о деле в этом посте: https://ok.ru/group/61505987018840/topic/154521032799064
Метрическая запись с упоминанием брака возможной дочери Михаила в книге прихода села Гренадёрского Карсской области (немало жителей Манглиса и др. сёл Тифлисской губернии переселилось в те места): 1901 год, жених крестьянин села Гренадёрского Карсской области Феодор Феодорович Войтехович, 18 лет; невеста крестьянская девица села Спасовки Карсской области, Мария Михайлова Манчинская, 15 лет и 6 месяцев.
Помимо этого имеется упоминание Михаила Манчинского в газете Кавказ 1909 N058 от 13 февраля, с.3, там он обозначен как житель урочища Манглис.
____________
Источник: Рассказы, очерки и путевые наброски / Соч. В.В. Грабовского. Т. 1. - Тифлис: Я.И. Либерман, 1890. Т. 1- Роковой ответ; Ведьма; Маскарад; Гиго; Духи; Михайло; Тквибульские копи; Батум-Кутаис. Стр. 145-170.
На сайте онлайн-библиотеки Ивериели: https://dspace.nplg.gov.ge/bitstream/1234/280524/1/Raskazi_Ocherki_I_Putevie_Nabroski_Tom_I.pdf
Грабовский, Владимир Витольдович (1858-1905) - журналист, р. 1858, помощник начальника материальной службы Закавказской железной дороги, † 2 янв. 1905 г.
#грузия #тифлисскаягуберния #приют #елисаветинское #орбети #ორბეთი #эриванскийполк #русскиепоселенцы #военныепоселенцы #поселяне #персоналии