29.12.42

Каков день командира боевой группы? С утра пораньше, в 03:15, этот командир составляет рапорт, его рапорт передаёт в полк адъютант, лейтенант Волтер, с которым они делят блиндаж. Если ничего особенного не произошло и всё в норме, то можно поспать до 04:00. Если противник бузит, то сначала идёт долгое обсуждение «где именно и как такое стало возможным», и т.п., и заторможенные от хронического недосыпа полковые адъютанты будут расспрошены об этом. Дальше можно спать до 08:00 или 08:30, так как утром всё обычно тихо. Затем бритьё, пара кусочков армейского хлеба жарятся на крышке печки. Прожарить их очень важно — в целом хлеб представляет собой кусок льда. Другим солдатам и пехотинцам нечего даже положить на хлеб с утра; другое дело я, которому верная и любящая жена прислала две долго хранящихся сосиски, мармелад и бельгийское варенье. Так что я кладу черничный мармелад на хлеб: эта прекрасная свежесть немецких лесов, да и вообще! Но дневная пайка хлеба — 200 грамм, это ровно 4 кусочка, так что не больше двух за завтрак.

Дальше я говорил с Волтером на тему того, что сегодня нужно сделать: Зильбербергу нужен ещё один окоп между виадуком и его командным пунктом. Людей там убивает каждый день, пока они идут за едой или водой — а всё потому, что русские снайперы видят всё как на ладони, и рота постоянно под огнём с фланга, а в целом почти отрезана. Затем нам надо уложить барьер из «испанских наездников» перед нашими позициями, установить режим патрулирования с завтрашнего дня, расширить артиллерийский наблюдательный пункт, резервный взвод надо поставить делать новых «испанских наездников», провести телефонные провода, связаться по ним с нашим соседом слева, сменить больных, вывезти раненых и мёртвых, отнести амуницию в схрон и т.д.

Тем временем лучи солнца сегодня греют сильнее, снег хрустит, но выходить на улицу можно без шинели, свитера и лыжных штанов, и я иду на обход, соответствующе одетый; сначала в резервный взвод, которым прекрасно руководит вахтмайстер Гизеке из моих связистов; он каждый день час проводит на позициях и ещё час учит управляться с пулемётом. Румыны представили его в награде: полку очень хотелось бы иметь у себя такого офицера. До сегодняшнего дня последнее я отклонял, поскольку в соответствии со своим опытом, вынесенным из этой войны, я жду куда как большего от него как офицера, чем просто исполнение своего долга. Он должен быть абсолютно чётким в плане характера, в срочной ситуации или во время паники должен быть образцовым командиром: в нём должен гореть святой внутренний огонь и энтузиазм, касающийся того, «что хорошо и действенно»; он должен быть способен невозмутимо управляться с самыми сложными ситуациями и должен гордо и уверенно внушать веру в требования судьбы, и должен быть способен умереть как храбрый солдат. Кто из нас это может? Особенно среди наших молодых, едва ли образованных лейтенантов?

Так что на офицере висят самые тяжёлые обязательства, и из-за них обычные люди офицерами не становятся. Будет лучше, если человек останется хорошим унтер-офицером, чем станет одним из этих теплохладных, безразличных лейтенантов, которыми сегодня полна армия. Правда, пехотинцы видят всё иначе, поскольку смерть забрала у них прежде всего самых активных офицеров, и им нужны пополнения. Так что с Гизеке я обсуждаю вопросы снабжения, тренировки, возведения препятствий и мой план отправить бойцов из окопов на 200 метров в тыл, в резервный взвод «на отдых и восстановление». Там у них хотя бы вода есть, проще избавиться от вшей, а другие закалённые бойцы займут их место. Полковник, которому я это предложил, очень захвачен этой идеей, но вообще на фронте о таком не думают. Вся наша пехота так безобразно равнодушна ко всему, не заставишь.

Упомяну в качестве примера тупоумия пехотинцев: пока проходил мимо уборных, на земле у выгребной ямы увидел неразорвавшийся русский миномётный снаряд, и похоже, хотя сортир постоянно используется, никому и в голову не пришло избавиться от него… пока однажды ночью кто-нибудь, не подозревающий о «подарке», на него не наступит! На своё замечание о снаряде я получил типичный ответ: «Ой, да он тут лежит с тех пор, как мы сектор заняли!». Потом я пошёл на позицию тяжёлых миномётов, и пришлось сделать через переводчика устное внушение капитану Синжорзано, поскольку вчера я ему выдал 15 снарядов, а он их все сразу и отстрелял, вместо того чтобы бомбить с нерегулярными интервалами долгое время. Так что когда начался артобстрел, русские укрылись, и через пять минут, когда всё стихло, они вышли и между собой посмеялись над тупыми нацистами. Синжорзано исполнил свои необходимые земные поклоны и заверил меня, со всей южноевропейской жестикуляцией и сияющими глазами, что ничего подобного больше не произойдёт. Так же, как и в случае с итальянцами, это можно пропустить мимо ушей. Стоявшие вокруг меня румыны бодро мне отсалютовали, когда я, их capitano, проходил мимо. Они знают, что я могу хорошему солдату дать сигарету, а то и две.

В глубокий овраг, который ведёт прямо к Волге, попали русские миномётные снаряды, особенно перед ним и рядом с нашей миномётной позицией, а также они упали туда, где выдают ужин. Скорее всего, двое румынских дезертиров сдали наши позиции. Вода бежит через овраг, но на данный момент она под толстым слоем льда, так что проще скользить в обуви, чем пытаться прошагать на шипах. Перед виадуком, где щёлкают разрывные патроны советских снайперов, я искал сапёра Омке, который с этой позиции подорвёт железнодорожную насыпь, если противник появится на ней. Я проверил подрывную машинку, мирно упакованную в кожу вместо того, чтобы быть приготовленной для дела, и вставил сапёру пистон за то, что он не знает вес заряда и не зарисовал, где он зарыт. К завтрашнему дню обещал узнать и днём ещё сделать рапорт на тему, в порядке ли взрыватель. Он был удивлён, что его разбудили только ради этих вопросов.

Много ошибок на наблюдательном посту на насыпи. Конец траншеи просматривается русскими, так что они наблюдают за сменой персонала и всем прибывающим транспортом. Нет смысла иметь такой пост, о котором противник всё знает. Я отдал приказ прокопать траншею так, чтобы можно было из неё уйти незамеченным, но вижу, что за ночь никто так и не сподобился. Стоило бы устроить скандал на тему того, что они не работают днём, потому что тогда русским видны их высокие меховые шапки над бруствером. Мой наблюдательный пост постоянно занят то артиллеристами, то пехотинцами, а в 20 шагах в удобном блиндаже ещё и телефон стоит. Блиндаж выкопан под железнодорожными путями, только лишь «ножничный» перископ, окрашенный в белое, возвышается над ними.

Постоял там час или два, осматривая русские позиции прямо перед нашим сектором, противоположный берег Волги, собственные позиции и русские машины у Бекетовки. Нужно быть очень терпеливым, когда берёшь перископ в руки; затаиться, словно охотник, но вообще наблюдение — очень весёлое дело. Учишься, как именно смотреть, и никогда не надоедает: вдалеке слева лежат препятствия моего соседа, затем приснопамятный овраг, через который солдаты прибывают в левую часть моего сектора; в его конце вижу косу. Очень чётко видно лёжки, используемые русскими снайперами, и систему их траншей. Я заметил часового в одной из этих лёжек, его выдало движение. Он слишком выдался вперёд, хотя и сокрытый в темноте своей прикрытой сверху позиции. Чтобы выстрелить по нему, пришлось бы в открытую лечь на насыпь, но это равносильно смерти из-за снайперского огня. Как только углубят первую траншею, хочу построить для себя собственную стрелковую позицию внутри насыпи. Я сразу же позвонил лейтенанту Йенсену, который послал очередь из MG в сторону вражеского часового, после которой тот исчез. Это успех, потому что если ничего не делать, те ребята совсем от рук отобьются.

Пока суд да дело, замечаю на косе свежую землю, лежащую на снегу, видно новый окоп и новый блиндаж, да и количество лёжек увеличилось. Они там роют каждую ночь: что бы это значило? Там когда-то был дорожный мост через овраг, сейчас взорванный, и узкая тропинка, которую с той стороны не видно; можно проползти и достичь позиций ближайшего соседа. Дальше в овраге расположено немецкое минное поле, но какой от него прок, никто не знает; мины поставили ещё в начале октября. Я запросил у командующего сапёрами офицера чёткую схему этих закладок и инструкции о том, что делать с минным полем у меня под носом. В передней правой части оврага расположены мои позиции, левее — блиндажи, пулемётные точки, позиции тянутся вдоль поваленных стен, живой изгороди и руин домов, достигая края деревни Купоросное. Эта часть деревни холмиста и дальше, 30 или 50 метров за хребтом, среди других поваленных стен идут уже русские.

У них наблюдательный пункт в так называемом «Красном доме», который они всё время занимают и с которого они всматриваются и ведут огонь по нашим позициям. Мы так до сих пор и не попали по этому дому, несмотря на многие попытки, а теперь у меня и снарядов-то нет, чтобы дальше упорствовать. Траншея ведёт к «Красному дому», я часто видел бегающих там русских. Даже сегодня там двое сидят: один у окна, другой у дырки, где кирпич убирается. Так-то их и не увидишь, только если неутомимо следить за их маршрутами, привычками и перемещениями, на что уходят дни; так охотник поступает, наблюдая со своей позиции. За деревней в Волге видны остовы двух потопленных моторных лодок: поскольку берег реки очень высокий, видно только половину. На другом берегу видны прохаживающиеся русские, у них там оборудованы пулемётные, противотанковые и артиллерийские позиции. До них где-то 2000 метров.

Смотря вдоль берега, за центральным сектором и самоходным орудием, можно увидеть русские укрытия, которые идут к траншее Утеха. Пока русские не прорвались в октябре, ту позицию держали немцы, она замыкала правый фланг моих траншей. Она теперь наполовину полна, виден русский с пистолетом-пулемётом, метрах в 30 от траншей Утеха: между ним и позицией лежат «испанские наездники». Видны дым, идущий из наших и русских блиндажей, весь мой правый фланг, соседний сектор и всё, что правее него, остовы русских танков, опять немецкие траншеи, «санаторий», где русские, русская дорога на фронт, по которой они шагают пешком, на санках или небольшими подразделениями едут на грузовиках, а на заднем плане видна Бекетовка, город, который нам надо было держать под абсолютным контролем, чтобы владеть Сталинградом, который теперь стал нашей судьбой.

Это в Бекетовке русские устроили большой плацдарм, день и ночь туда подвозят припасы и пополнения. Чтобы понаблюдать за городом, я иду вдоль железнодорожной насыпи к «кожаной фабрике» в левом секторе, через дырявую крышу которой видна южная сторона. В Бекетовке дымят трубы, работают заводы и русские упражняются, как в мирное время. Да уж, я бы и не поверил, если бы пехотинец на наблюдательном посту не дал бы мне перископ. Я вижу их, построенных по отделениям и взводам на большой центральной площади, засыпанной снегом. Это позор, что у нас так мало боеприпасов, и мы не можем открыть по ним огонь: здесь не больше 4 километров. В итоге, русские могут выставлять свежие войска каждый месяц, давать им отдыхать в Бекетовке, сплачивать их в тренировке, избавлять их от вшей, давать им лучшую кормёжку и отдых. А у нас — один комплект униформы, начиная с июля 1942 года, через битву за Сталинград в сентябре и нервотрёпку окопных боёв с конца октября, и всё с великими лишениями.

Когда я спустился по железной лестнице в «кожаную фабрику», там, к своему ужасу, я увидел немецких солдат, сдиравших кожу или шкуру со старого, сгнившего остова быка. Воняло просто чудовищно, кожу должны были использовать к лету. Когда я сделал замечание, что из-за неё они заболеют, они с непониманием посмотрели на меня, как если бы говоря «ну дай тогда что-нибудь ещё!» Когда перепрыгивал через насыпь, направляясь назад в окоп, проснулся русский пулемёт: очередь прошла широко, я быстро спрятался за руинами фабрики, пока не смог добежать до своего наблюдательного поста. Изначально я всегда стоял там на куче снега, наблюдая через небольшую дырку — а тут снег растаял, и я увидел, что всё это время стоял на целой куче мёртвых русских! Меня это не беспокоит. Слава богу, они все уже промёрзли. Так что я привстал на череп, только чтобы дотянуться до дырки. Я ничем не мог им помочь.

В 13:00 я прибыл назад к себе на командный пункт, страшно голодный, но по прибытии узнал, что хлеба нам не выдали и что последние 200 грамм надо было растягивать на 4 дня. Отныне лишь 50 грамм — один кусок — в день! Это всё со всей очевидностью означало, что впереди нас ждут ещё более тяжёлые времена, а «освобождение» всё менее вероятно. Поскольку провизия не прибыла до 04:00, я написал письмо домой, хотя с недавних пор я и бросил надеяться хоть когда-нибудь получить почту. Последнюю нормальную посылку я забирал 6 ноября: с тех пор лишь авиапочта от 1 декабря — наверное, просто повезло — дошла до меня…