[А. Дьяков]. Воспоминания илийского сибинца о дунганско-таранчинском восстании в 1864—1871 годах в Илийском крае // Записки Восточного отделения Императорского Русского археологического общества. Том 18. 1908.

III. Первая битва войск Илийского цзян-цзюня с бунтовщиками и осада последними маньчжурской крепости Баянтай

25-го числа 10-й луны третьего года правления Тун-чжи (в 1864 году) хуй-юань-чэнские маньчжуры совместно с сибинцами, солонами и китайским артиллерийским отрядом, стоявшим в суйдинской крепости [г. Суйдин, в коем теперь имеется китайская крепость и «лу-ин» под командою чжэнь-тая и живет начальник области (чжи-фу), отстоит от г. Кульджи в 60 верстах. До войны в нем также стоял полк зеленого знамени (лу-ин)], выступили из города Хуй-юань-чэна и пошли по направлению к крепости Баянтай [Баянтай — это громадная крепость, верст пять в окружности, разрушенная дунганами и таранчами; Баянтай находится в девяти верстах от г. Кульджи, возле дороги в г. Суйдин]. На половине дороги от г. Хуй-юань-чэна до крепости Баянтай соединенное войско встретило бунтовщиков-дунган и таранчей. Во главе войска стояли бездушные и гордые начальники, которым не было никакого дела до своих солдат. Сам цзян-цзюнь не счел нужным командовать войском и остался в городе.

Мусульмане, одушевляемые чувством мести, отчаянно напали на стоявших в центре маньчжуров, уже совершенно потерявших всякую воинственность в течение столетнего беспечного сидения в городе. Соединенному войску не помогла и артиллерия китайцев. Маньчжуры и китайцы были разбиты; их офицеры первые бросили поле сражения, после чего все отдельными группами бежали обратно в г. Хуй-юань-чэн, бросив в добычу бунтовщикам пушки [Пушки принадлежали китайскому отряду из г. Суйдина. Китайцы 25-го числа Х-й луны оставили мусульманам 3—4 больших пушки с лафетами и 20 малых пушек. Тогдашняя китайская артиллерия состояла из пушек двух родов: большие чугунные пушки ставились на лафеты, маленькие пушки клались во время сражения на плечи двух солдат, причем сзади становился третий, который и зажигал фитиль; в ряд устанавливалось пять таких пушек.], ружья, порох и холодное оружие, чем и усилили бунтовщиков.

Что касается сибинцев и солонов, то они (сначала) непоколебимо стояли на флангах. Хотя бунтовщики к ним и не подходили близко, но они (сибо и солоны), боясь, как бы мусульмане, бросившиеся преследовать маньчжуров и китайцев, не зашли им в тыл, — тоже бросили свои позиции и бежали в г. Хуй-юань-чэн.

В этой битве таранчи были вооружены только палками с железными наконечниками, а у дунган были длинные палки с привязанными к концам ножницами для стрижки баранов.

После такого успеха и державшиеся нейтралитета богатые и знатные таранчи примкнули к повстанцам, которые того же 25 числа также завладели крепостцой в 8 ли от г. Кульджи — Чэн-пань-цзы, где жило 250 китайских солдат, в том числе и артиллеристы, при нескольких орудиях [автор сообщил мне, что в Чэн-пань-цзы тогда было около 5—10 маленьких пушек].

Вечером того же дня таранчи и дунгане большою толпой, около 10.000 человек, подошли к маньчжурской крепости Баянтай и окружили ее. Главнокомандующим над всеми таранчами был кульджинский таранчинец Абдурасуль Чоруков, ему помогал «халпе» [собственно «хальфа» — глава религиозного (дервишского) ордена у мусульман] Шамс-эддин Худай-Кулинов, командовавший таранчинским отрядом из восьми деревень. Потом прибыл из Ташкента сарт Эмир-хан-ходжа, который также много помогал таранчам. Всеми дунганами командовал дунганин Ма-и, называвшийся по-таранчински Ягур. Дунганам особенно помогал дунганин Ханджа-ахун, отличавшийся изобретательностью и геройством. Таранчи и дунгане, вооруженные деревянными палками и ружьями, подойдя к Баянтаю, плотно окружили его. Мусульмане, воздвигнув к югу от крепости три земляных насыпи, поставили на них пушки на лафетах, отнятые ими у суйдинских китайцев в большом сражении 25-го числа 10-й луны. Таранчи под угрозой смерти заставили чэн-пань-цзыских китайских артиллеристов стрелять по крепости, сшибая зубцы ее; из крепости маньчжуры отвечали огнем из больших пушек. Канонада раздавалась особенно сильно по утрам и вечерам. Звук выстрелов доносился до сибинских рот, и я (автор этих воспоминаний) сам лично слышал его.

На выручку Баянтая цзян-цзюнь решил послать 27-го числа ХI-й луны войско, составленное из маньчжуров, сибо, солонов, чахар, киргизов и калмыков.

Что касается последних, то они кочевали к югу от гор, расположенных по левому берегу р. Или. А так как на пути к калмыкам, к югу от сибинских рот, находились таранчинские селения, то передача калмыкам приказа от цзян-цзюня и посылка ими вспомогательного отряда к Хуй-юань-чэну представляли рискованное предприятие. На совете у цзян-цзюня было решено послать к калмыкам 40 сибинских конных солдат, под начальством маньчжурского ротного командира и его помощника, 2 сибинских чиновников («фуньдэ бошоку» и «араха хафань» [Этот «араха хафань», как передавал мне автор Воспоминаний, был самый младший брат дедушки автора. Последний хорошо помнит тот вечер, когда эти 2 сибинских чиновника и маньчжурский ротный командир с помощником, перед отъездом к калмыкам, собрались в дом отца автора записок, в 3-й сибинской роте.]), 7 калмыков из числа живших в сибинских землях и двух переводчиков с сибинского языка на калмыцкий, сибинцев — Мэршана и Ланго. Всего набралось 53 человека. Этому отряду было приказано пройти со всеми предосторожностями мимо таранчинских сел и привести с собой калмыков. Отряд прошел через Хонохойское ущелье, но не мог разыскать калмыков, а потому через 7 дней отправился в обратный путь. Но оказалось, что таранчинцы из селения Кальджат [ныне Кальджат находится в русских пределах, возле границы], из 5 сел, расположенных в Хонохое, и 2-х — в Боро, заняв ущелье, преградили дорогу отряду. Но начальник над 12 таранчинскими селениями к югу от сибинских рот, шанбек Тогулак [сын этого шанбека, тоже Тогулак, — русскоподданный и живет в Кальджате, — известный богач], живший в Кальджате, приказал таранчам пропустить этот отряд, тем более что сибинцы были хорошо вооружены — у всех были луки, а у некоторых и ружья [тогда у сибинцев, как сообщает автор записок, были ружья, выстрел из которых происходил от медленно тлеющего фитиля; запас последнего всегда находился у стрелка в коробочке, привешенной к поясу], таранчи же были вооружены только дубинами и большинство их были пешие, так как другая, большая, часть таранчей на лучших лошадях отправилась к северу от р. Или сражаться с войсками цзян-цзюня. Стычка с сибо могла окончиться для таранчей плохо, и потому они обратились к сибо с коварными словами: «Мы с вами добрые соседи и никогда не сделаем вам зла. Теперь переночуйте у нас; к тому же отвезите от нас к вашему цзян-цзюню бумагу. Вы не бойтесь — мы худого вам не сделаем». Отряд не хотел верить таранчам. Но переводчик Мэршан сумел победить все сомнения своих товарищей, говоря, что он и Тогулак — большие друзья, и что все сибинцы могут спокойно переночевать у таранчей, а на следующий день отправляться далее; если же встретят препятствие, то проложат себе путь с оружием в руках.

Тогда сибо, 2 маньчжура и калмыки слезли с лошадей; таранчи подошли и стали здороваться с сибинцами, с которыми многие были знакомы. Благодаря тому, что сибинцы и таранчи были соседями, совместно пахали землю и вообще издавна находились между собою в хороших отношениях, много таранчей нанимались работниками к сибинцам. Этим и объясняется доверчивость последних. Но как только солдаты сложили свое оружие, таранчи захватили его и дубинами перебили всех; успел бежать только один молодой калмык.

Не убитого переводчика Мэршана таранчи хотели обратить в магометанство и обрить ему голову. Но Мэршан отказался, заявив, что он не может один жить, когда убиты, по его вине, все его товарищи. Тогулак ответил Мэршану: «Что касается меня, то я не желал убивать сибинцев. На это была воля Божия. Ты же должен все-таки сбрить волосы на голове». Мэршан ответил: «Разве может баран сделаться свиньей?» Тогда таранчи, стоявшие за спиной Тогулака, который сидел рядом с Мэршаном, ударили Мэршана дубиной по голове и раскроили ему череп. Трупы всех убитых были брошены в степь. Подробности об этом событии рассказали впоследствии сами таранчи.

К 27-му ХI-й луны в Хуй-юань-чэн были собраны чахары и несколько сотен киргизов. Чахары жили в Боро-тала, на пути к ним не было таранчинских сел, а потому чахар и удалось призвать на помощь.

Затем цзян-цзюнь взял 500 сибинских телег (арб) и отдал их под охрану 500 вольным (не военным) сибинцам, бежавшим с поля сражения при Хара-усу, — с тем, чтобы днем на этих телегах везти пищу, ночью же делать из них баррикады. Но эта затея цзян-цзюня не удалась, так как в том году снег был очень глубок и телеги едва только тащились по дороге, ставить же их в стороне от дороги и вообще там, где было нужно, чтобы делать баррикады, не было возможности.

Собранные цзян-цзюнем 10.000 всадников и несколько тысяч пехоты 27 числа ХI-й луны выступили из Хуй-юань-чэна, направляясь к Баянтаю. Сам цзян-цзюнь отдал приказ непременно помочь Баянтаю, но сам опять не вышел с войском. Командовали же войском трусы. Следуя позади войска, они лишь дрожали, и весь поход носил характер детской забавы. Как же при таких условиях победить!

Войска еще не были приведены в боевой порядок, как многочисленная толпа дунган и в особенности таранчей ринулась на них. В самом же начале сражения обратились в бегство чахары и киргизы [это киргизы из рода кызай]. Бежали также с поля битвы и все командиры из маньчжуров. После непродолжительной перестрелки маньчжуры и китайцы были крайне стеснены. Таранчи ворвались в их ряды и кололи их нещадно: маньчжуры и китайцы падали подобно подкошенной траве. А так как в том году снег был очень глубок, то немногие китайцы и бывшие при обозе сибинцы могли убежать и спастись. Китайцы оставили пушки, оружие и порох, отчего сила бунтовщиков чрезвычайно увеличилась.

Что же касается сибо и солонов, шедших отдельно от остального войска, то, так как они были известны по своей храбрости, таранчи не посмели войти в их ряды. В правильном сражении сибинцев погибло мало; больше погибло на разведках в мелких стычках. Вообще, сибинцы держались стойко; сильные из них защищали слабых. К тому же среди сибо не было голодных, как у маньчжуров, и лошади их были сыты. Дело в том, что сибо и солоны получали муку из своих рот от ротных командиров; фураж же для лошадей (овес и клевер) они получали от своих старших или младших братьев — вообще от родственников [Жившие в «ниру» (роте) родственники сибо и солонов, стоявших лагерем под Хуй-юань-чэном, привозили им фураж для лошадей. Автор этих записок передает, что и он, когда р. Или покрылась льдом, привозил на санях в г. Хуй-юань-чэн 3-м своих дядям фураж дли их лошадей.], не состоявших солдатами и живших у себя дома. Одним словом, набранные из рот сибинцы и солоны, не изведавшие городской жизни, отличались мужеством и силой; в своих ротах они постоянно занимались охотою и упражнялись в стрельбе из лука, а потому были отменные стрелки.

Маньчжуры же, проживши спокойно в течение 100 лет в городах, потеряли всякую воинственность и физически настолько ослабели, что не могли натягивать упругого лука; выпущенные ими стрелы летели недалеко и не могли пробить толстую ватную одежду таранчей. Изнеженные маньчжурские офицеры забросили обучение своих солдат стрельбе из лука, а только щеголяли своей одеждой и вели распутную жизнь. Во время столкновения с таранчами и дунганами маньчжуры были одеты в толстые одежды, что стесняло их движения. В довершение всего они были голодны, так как в Хуй-юань-чэне не было хлеба. Хлеб, собранный ранее китайскими чиновниками в г. Кульдже и предназначенный для отправки в г. Хуй-юань-чэн, был захвачен восставшими таранчами. Лошади маньчжуров также отощали от голодовки, так как фуража для них не хватило, — и они не могли скакать в глубоком снегу. Таранчи и дунгане догоняли застрявших в снегу маньчжуров и убивали их.

Помимо вышеописанного сражения, бывали неоднократные мелкие стычки на дороге из Хуй-юань-чэна к Баянтаю. Случалось, что маньчжуры разбивали мятежников — но не преследовали их. Когда побеждали бунтовщики, то они, преследуя и убивая маньчжурские войска, доходили до их лагеря.

В это несчастное время цзян-цзюня окружали недостойные чиновники из маньчжуров, клеветавшие ему на сибинцев. Лучшие же чиновники советовали освободить сибинского ухэриду из тюрьмы и поручить ему с сибинцами разгромить бунтовщиков. Цзян-цзюнь вызвал из тюрьмы к себе ухэриду Дэхэду и спросил его, может ли он разбить восставших? Ухэрида, отвечая цзян-цзюню, поставил следующее условие: «Если я, ухэрида, не уничтожу бунтовщиков, то тогда вы, цзян-цзюнь, казните меня и всю мою родню, а также и всю четвертую роту. Но если я разобью бунтовщиков, то вы обещайте мне выдать тех немногих злых людей, которые посоветовали вам отправить 500 вольных сибинцев пешими с телегами в битву и тем погубили их». Цзян-цзюнь не захотел далее выслушивать ухэриду и отправил его снова в тюрьму. Там его, по приказанию цзян-цзюня, отравили и сказали, что он умер естественною смертью. Тело было выдано жене и детям.

После этого события еще более усилилась вражда между сибинцами и маньчжурами, жившими в городах: маньчжуры при встрече называли сибинцев друзьями бунтовщиков.

В довершение всех несчастий сам цзян-цзюнь только задавал обеды и вовсе не думал о мятежниках, как бы их и не существовало. Когда понадобилось цзян-цзюню отштукатурить комнаты в ямыне, то глину и известь разводили водою, наполовину разбавленной ханшином (водкою) [вода, по случаю холодного времени, замерзала, но, разбавленная водкой, она сохраняла свое жидкое состояние, и в ней можно было разводить глину]. Таким образом значительная часть хлеба, из которого гнали ханшин, ушла на прихоти цзян-цзюня.

Во всех бедах, которые постигли несчастный Илийский край, виновны цзян-цзюнь и чиновники; дунгане и таранчи тут ни при чем. Чиновники не заботились о солдатах, солдаты же презирали чиновников. Последние, когда вспыхнуло восстание, не думали о том, чтобы стать во главе войск и мужественно подавить волнения; наоборот, увидев бунтовщиков, они обращались в бегство. Хотя при этом они и заботились о сохранении своей жизни, но не знали того, что в конце концов они будут истреблены, а их жены и дети сделаются добычей мятежников. Как все это жаль!

IV. Падение Баянтая и мелкие стычки маньчжуров, солонов, сибинцев и китайцев с дунганами и таранчами. Гибель суйдинского китайского артиллерийского отряда

Между тем осажденные в Баянтае маньчжуры отчаянно защищались в течение 3 месяцев, при чем убили немало бунтовщиков, но положение гарнизона к концу 3-го года Тун-чжи (1864 года) все-таки стало критическим. Дунгане и таранчи, разделившись на 4 отряда, вели осаду и днем и ночью.

12 числа 1-й луны 4-го года Тун-чжи (1865 года) Ханджа-ахун объявил, что в этот день мусульмане обязательно должны взять Баянтай. По его совету, дунган и таранчей накормили до излишества, а вечером приостановили канонаду. К этому времени гарнизон крепости, не ведая ни днем ни ночью покоя, чрезвычайно устал. Маньчжуры напрасно поджидали в этот день дунган и таранчей — в лагере последних все затихло. Вплоть до 10 часов вечера маньчжуры ожидали, что бунтовщики опять полезут на стены крепости и будут врываться через пробитые уже в стенах отверстия. Но бунтовщики словно вымерли — ни криков, ни выстрелов не было слышно с их стороны. Измученные ожиданием и истомленные продолжительною борьбой, маньчжуры после 10 часов вечера заснули.

В час или 2 ночи дунгане и таранчи тихонько стали взбираться на стены крепости. Маньчжуры спали настолько крепко, что проснулись только тогда, когда половина таранчей уже была на стенах. Маньчжуры живо схватили ружья и луки, стали стрелять и привели в смятение таранчей [Нужно заметить, что во всех сражениях с маньчжурами и китайцами отчаянно боролись только дунгане. Они всячески побуждали таранчей; без дунган таранчам не завладеть бы Баянтаем и Хуй-юань-чэном.], которые стали прыгать обратно, сваливаться и спускаться по лестницам со стен.

Но тогда Эмир-хан-ходжа схватил в руки саблю и стал направо и налево рубить таранчей, побуждая их войти в крепость чрез пробитые отверстия. И вот ночью 12 числа 1-й луны дунгане и таранчи наконец вошли в крепость. Но в течение семи дней маньчжурский гарнизон [до начала осады гарнизон крепости состоял из 2.000 человек] еще отчаянно боролся с ворвавшимися в крепость бунтовщиками; даже женщины взялись за оружие для защиты себя. Но все было напрасно — все были убиты мусульманами. Уцелело только небольшое число детей и женщин, которых мусульмане взяли себе.

Незадолго до падения крепости, четыре командира знамен и мэень-амбань совещались относительно участи хлебного склада, находившегося в крепости, причем некоторые предлагали сжечь его. Однако мэень-амбань, человек очень даровитый и умный, сказал следующее: «Находящийся в этом складе хлеб собран таранчами. Вот уже в течение 100 дней мятежники осаждают Баянтай. Между тем в Хуй-юань-чэне имеется, не считая пехоты, 10.000-й конный отряд, находящийся от нас всего в 80 ли. Раз он не выручил нас, то я уверен, что бунтовщики обязательно завладеют всем Илийским краем. Так пусть мятежники едят наш хлеб и берут Или. Не сжигайте этого хлеба». Когда командиры знамен ушли от мэень-амбаня, он поджег хранившуюся в его доме корзину с порохом и погиб вместе со своей семьей в пламени.

Так как у дунган и таранчей вооружение было плохого качества, то цзян-цзюнь, сидя в Хуй-юань-чэне, полагался на силу огнестрельного оружия, бывшего в большом количестве у его войск. Для усиления своей артиллерии он приказал сделать большую деревянную пушку. Кроме того, обучили до 300 мальчиков 12—13 лет стрелять из ружей. Этот отряд цзян-цзюнь назвал «отрядом летящего тигра». Означенные мальчики были размещены на телегах и отправлены в составе войска, вышедшего в 3-й луне 4-го года Тун-чжи на борьбу с бунтовщиками. В авангарде этого войска поставили артиллерийский отряд из китайцев с большими чугунными пушками; была взята также и новая деревянная пушка.

Кто посоветовал цзян-цзюню взять мальчиков на телегах, неизвестно. Указывали на то, что мальчики не знают страха и потому пригодны для нападения…

В то несчастное время цзян-цзюня окружали хитрые и злые чиновники, которые угождали ему и всякую глупость выдавали за важное; хорошие же и честные люди находились вдали от цзян-цзюня.

Конница и пушечный отряд направились по дороге к Баянтаю и, остановившись у лагеря бунтовщиков, выстроились впереди, отряд же «летящего тигра» стал в арьергарде, за пушечным отрядом. Когда артиллеристы выстрелили из деревянной пушки, она разорвалась с страшным шумом, причем было убито осколками свыше 10 человек прислуги. Таранчи, увидя такую неудачу китайцев, удвоили усилия и, с криком «хун» бросившись на стоявших впереди маньчжуров, потеснили их.

Маньчжуры обратились в бегство, то же сделали и пушкари, оставив победителям свои пушки.

Отряду «летящего тигра» не пришлось подойти близко к таранчам; мальчики, соскочив с телег, стали стрелять, но, подавляемые большим числом бунтовщиков и не поддерживаемые своими, должны были отступить. Отступая шаг за шагом, они храбро отстреливались от дунган и таранчей, но в конце концов были перебиты ими. Только три мальчика, 15—16 лет, успели спастись, вскочив на лошадей. Весть о судьбе этого отряда скоро дошла до Хуй-юань-чэна, и во всех концах города громко рыдали родители юных воинов, павших в бою.

Почувствовав под собою почву, таранчи силою заставили и аким-бека Майсемсата участвовать в сражениях с войсками цзян-цзюня. Но Майсемсат не хотел причинять зла маньчжурам и китайцам, а поэтому приказал своему отряду из 700 человек стрелять в маньчжуров только холостыми зарядами. Таранчи узнали об этом и убили его. После смерти Майсемсата начальником был избран один таранчинец, которого стали называть султаном. [Майсемсат был обезглавлен по приказу Кайра-ходжи, который после смерти Майсемсата и был султаном в течение 85 дней. Нужно при этом заметить, что Кайра-ходжа посадил в тюрьму друга Майсемсата — таранчинца Обул-аля. Брат этого Обул-аля Шамс-эддин Худай-кулинов — главнокомандующий над всеми таранчинскими отрядами и называвшийся потому Кази-аскером (собственно, «Кази-аскер» значит — военный судья) — поставил себе целью отомстить за брата. Что касается Кайра-ходжи, то он не пользовался любовью у таранчей, так как он был пришельцем и захватил много земель. В довершение всего Кайра-ходжа возбудил неудовольствие среди таранчей из-за пушки: по указаниям Кайра-ходжи, была сделана из дерева пушка и обернута 12 бычьими кожами; в пушку вложили 1 пуд пороху и 1 пуд пуль; при выстреле пушку разорвало и убило многих из прислуги. Этим неудовольствием на Кайра-ходжу и воспользовался Кази-аскер. Он отпросился у Кайра-ходжи из таранчинского лагеря в г. Кульджу — по своим делам; затем Шамс-эддин подослал семерых убийц, которые ночью подползли к юрте, где спал Кайра-ходжа, и, отрезав ему голову, доставили ее в г. Кульджу Шамс-эддину. Последний, воткнув голову Кайра-ходжи на шест, возил ее по улицам г. Кульджи, возвестив тем народу, что нелюбимого султана более уже нет в живых. Кази-аскер освободил из тюрьмы в г. Кульдже своего брата Обул-аля и послал его в лагерь принять таранчинские войска под свое начальство. Обул-аля был популярен среди таранчей, которые провозгласили его таранчинским султаном и впервые надели на его голову особую султанскую шапку. Обул-аля был султаном до самого прихода генерала Колпаковского в г. Кульджу. Генерал Колпаковский отправил Обул-алю в Верный, где он до самой смерти получал от русского правительства пенсию в 5.000 рублей в год. Сын ex-султана Обул-аля, Кебир-бек Обул-аляев, и теперь живет с семьею в г. Верном и получает от казны 2.500 рублей в год. Эти сведения сообщил мне таранчинский аксакал (старшина) г. Кульджи, Закир-ахун Курбанов, стоявший близко к Кази-аскеру Шамс-эддину Худай-кулинову.].

Как уже сказано выше, маньчжуры обвиняли сибинцев в измене. На этой почве возникла в 4 луну ссора между солонскими солдатами и маньчжурами в казенной меняльной лавке, находящейся за восточными воротами гор. Хуй-юань-чэна. В это время цзян-цзюнь как раз возвращался из лагерей [Лагери были расположены к востоку от г. Хуй-юань-чэна, в 3 ли, и заключали в себе отряды: сибинский (цзян-цзюнем было вызвано 1.000 человек кавалерии и 500 свободных сибо — «сула»), китайский, солонский и маньчжурский. Все эти отряды были расположены в одной ограде (импань).], куда ездил для ревизии. Он послал узнать, в чем дело. Оказалось, что находившиеся в меняльной лавке молодые маньчжуры, один — сын ротного командира, а другой — внук командира знамени, увидя двух солонов в соседней винной лавке, сказали им, что солоны — хорошие солдаты, а сибинцы во главе с своим ухэридой — изменники. Солоны оскорбились такой аттестацией их товарищей и сказали двум маньчжурам: «Как мы, так и сибо бросили свои семьи и живем здесь, одинаково защищая вас. Почему же вы одних хвалите, а других хулите?» Затем солоны стали бить маньчжуров.

Узнав о происшедшем, цзян-цзюнь сильно разгневался на молодых маньчжуров и сказал им: «Зачем вы напрасно вносите смуту в среду моих солдат?» После этого он приказал принести из ямыня «стрелу смертной казни» (фафуни ниру), держа которую, он мог в военное время, не докладывая предварительно богдохану, казнить любого преступника — солдата или офицера. Стрела была принесена, и молодых маньчжуров казнили, а головы их повесили по краям дороги; солонов же не наказывали.

Такой энергичный поступок цзян-цзюня положил предел распространению слухов о том, что сибо вошли в соглашение с бунтовщиками.

12-го числа 5-й луны того же года цзян-цзюнь приказал суйдинскому артиллерийскому отряду из китайцев ночью выступить и подождать в том месте, где расходятся дороги — одна в Суйдин, а другая в Хуй-юань-чэн, хуй-юань-чэнских кавалеристов, которым было приказано выступить в тот же день и соединиться с артиллерией. Китайцы выступили, но цзян-цзюнь, найдя этот день несчастливым для похода, задержал конницу, китайцев же обратно не вернул. В результате получилось то, что пушкари-китайцы в числе 500 человек были окружены бунтовщиками и перебиты, а пушки перешли во владение победителей. Выступившие на следующий день кавалеристы увидели только трупы китайцев. Но в этот раз маньчжуры лихо сражались и разбили бунтовщиков, хотя преследовать их не решились.

Итак, бунтовщики овладели Баянтаем и продвинулись близко к Суйдину и Хуй-юань-чэну, остановившись лагерем на дороге.

В это время цзян-цзюнь отдал приказ чахарскому мэень-амбаню привести чахар из Боро-тала, но последние наотрез отказались идти на помощь и отправили своего мэень-амбаня обратно, к цзян-цзюню, верхом на корове.

V. Осада бунтовщиками города Суйдина и единственное за все время войны славное дело сибинского отряда под начальством ротного командира Ургуна

В 6-й луне того же года (т. е. в 1865 году) дунгане и таранчи — пешие и конные — прошли горами к северу от г. Кульджи и, приблизившись к г. Суйдину, окружили его. Чжэнь-тай [начальник суйдинского китайского гарнизона] известил цзян-цзюня об осаде города. Цзян-цзюнь приказал сибинскому ротному командиру Ургуну, известному по своей храбрости, идти на помощь к окруженным в г. Суйдине китайцам. Ургун отправился с 500 сибинцами и, приблизившись к речке Са-хэ-цзы, к востоку от г. Суйдина, остановился на западном ее берегу, а дунгане и таранчи, около 4.000 человек, расположились на противоположном, восточном берегу речки. Открылась стрельба из луков и старинных ружей; сибинцы не выдержали и подались; таранчи, перейдя мелкую речку, загнали сибинский отряд к самым стенам суйдинской крепости. Видя критическое положение своего отряда, ротный командир Ургун обратился к своим солдатам с речью, в которой указал, что если они не будут отчаянно бороться, то все погибнут. Тогда солдаты удвоили свою отвагу; выпущенные ими стрелы летели подобно саранче. Но таранчи, превосходя сибинцев в 8 раз, продолжали наступать. Тогда командир Ургун, заметив, что пеших таранчей подгоняют дунгане, ехавшие верхом на лошадях сзади таранчей, приказал прекратить стрельбу по таранчам и стрелять над их головами в дунган. Когда туча стрел полетела над таранчами в лица дунган, последние побежали, за ними пустились и таранчи, которых сибинцы убивали вплоть до речки Са-хэ-цзы. Потом было насчитано более 300 трупов убитых таранчей. 500 с лишком таранчей и дунган было ранено; из них почти все умерли, так как стрелы у сибинцев были отравлены.

В это время была нестерпимая жара; сибинцы и их лошади чрезмерно устали. Лошади, увидев воду, остановились и стали пить, то же сделали и всадники. Бунтовщики успели за это время убежать. Утомленные сибинцы не захотели их преследовать и возвратились в суйдинскую крепость. Здесь чжэнь-тай угостил всех солдат сытным обедом из мяса свиней и баранов. Цзян-цзюню чжэнь-тай сообщил о победе.

Нужно сказать, что 2 маньчжурских солдата, посланные цзян-цзюнем с поручением наблюдать за исходом битвы, увидев первоначальное бегство сибинцев, прискакали на лошадях в Хуй-юань-чэн и сообщили там о поражении сибинцев. Каково же было изумление цзян-цзюня, когда чжэнь-тай донес ему о победе сибинцев! Цзян-цзюнь тогда сильно разгневался на 2 маньчжуров-разведчиков и приказал казнить их; головы казненных были выставлены у дороги из Хуй-юань-чэна в г. Суйдин.

Победителей-сибинцев торжественно встретили в г. Хуй-юань-чэне; сам цзян-цзюнь вышел навстречу им из города. Когда он увидел ротного командира Ургуна, то снял со своей головы шапку с шариком 1-й степени и надел ее на голову Ургуна. Затем Ургун был назначен и. д. сибинского мэень-амбаня.

Таранчинцы, бежав от Суйдина, не остановились в общем лагере бунтовщиков, а возвратились в свои селения. Они получили хороший урок и, видя, что теперь сибинцы изменили прежнее доброжелательное к ним отношение, не хотели больше примыкать к восставшим дунганам. Но главным вожакам бунтовщиков все-таки удалось снова привлечь таранчей на свою сторону и стянуть в свой лагерь.

VI. Калмыки идут на помощь к цзян-цзюню, но из-за коварства чиновников последнего уходят обратно. Битва маньчжурско-китайских войск с дунганами и таранчами

В 7-й луне того же года (т. е. в 1865 году) калмыки 4-й, 6-й в 10-й рот («сумунов») решили помочь маньчжурам. Во главе калмыков стал геген (хутукта), и они в количестве нескольких тысяч человек двинулись к Хуй-юань-чэну. По дороге они разграбили в местности Тегус-шара восемь таранчинских поселков и навели такой страх на таранчей, что они опять стали колебаться и на своем совещании решили было захватить врасплох всех дунган и представить их цзян-цзюню, а самим вымолить прощение.

Между тем калмыки, подойдя к Хуй-юань-чэну, остановились против этого города на южном берегу реки. Геген письмом просил цзян-цзюня послать к калмыкам в подмогу 500 сибинцев, и тогда хутукта обещал цзян-цзюню уничтожить все 12 поселков левобережных таранчей, чтобы затем усмирить без труда и таранчей, живших к северу от р. Или. Но цзян-цзюнь не обратил внимания на мудрый план хутукты, а послал калмыкам приказ, в котором говорил, что в бунте виновны только дунгане, которые увлекли таранчей; что касается левобережных таранчей, то они почти вовсе не участвовали в бунте, а потому если убить их, то можно прогневить небо. Вместе с тем цзян-цзюнь приказал калмыкам переправиться на северную сторону р. Или, чтобы сообща с маньчжурами разбить главный лагерь бунтовщиков; после этого цзян-цзюнь надеялся без всякого труда усмирить всех илийских магометан.

В то же время, по совету командиров восьми хуй-юань-чэнских маньчжурских знамен, был принят коварный план — завладеть калмыцкими лошадьми, когда калмыки прибудут в г. Хуй-юань-чэн, и посадить на этих лошадей маньчжуров, у которых лошади совершенно отощали; самих же калмыков предполагалось назначить на работы — частью по укреплению крепости, частью по сбору с полей пшеницы в Цин-шуй-хэ.

Во исполнение приказания цзян-цзюня отряд калмыков в 50 человек с гегеном-хутуктой во главе переплыл на лодках р. Или. Здесь их окружили маньчжуры, пришедшие с уздами, и отняли у них лошадей. Тогда калмыки прокричали оставшимся за рекой своим товарищам, чтобы они возвращались скорее в свои кочевья, так как маньчжуры у них, калмыков, отняли лошадей и таким образом сделали их пехотинцами.

Калмыки, находившиеся на южном берегу р. Или, немедленно отправились в обратный путь. Цзян-цзюнь дал предписание сибинскому ухэриде Карманге догнать калмыков и привести их в Хуй-юань-чэн. Но ухэриде не удалось этого сделать.

Бунтовщики, услышав о неудачном исходе мобилизации калмыков, почувствовали в себе еще большую силу.

Итак, цзян-цзюнь не сумел воспользоваться помощью калмыков.

А ведь они, разгромив 8 таранчинских поселков в Тегус-шара, навели страх на таранчей. И если бы цзян-цзюнь послушался совета калмыцкого хутукты и дал калмыкам на подмогу своих солдат-сибинцев, то калмыки вместе с последними уничтожили бы 12 таранчинских сел, расположенных к югу от р. Или, а тогда бы восстание быстро прекратилось. Но раз небу угодно было, чтобы бунтовщики уничтожили маньчжуров и китайцев в илийских пределах, то, очевидно, никакая человеческая сила не была в состоянии предотвратить этого. Подобная катастрофа неминуемо должна была случиться, так как цзян-цзюнь действовал нерешительно и, подобно женщине, выказал жалость к изменникам.

В это время положение маньчжуров и китайских солдат было плачевное: не получая вовсе от правительства содержания за много месяцев, они должны были на собственные средства одеваться и питаться. Цзян-цзюнь, докладывая императору о бунте в илийских пределах, сообщил, что войск у него вполне достаточно, но что нет средств для уплаты им жалования. Богдохан выслал жалованье солдатам чрез русские пределы [в то время весь Китайский Туркестан был охвачен пламенем восстания, и деньги этим путем в Илийский край посылать было нельзя], но оно дошло до Илийского округа как раз незадолго до взятия восставшими маньчжурско-китайских городов в Или. А потому присланные деньги были задержаны в русских пределах и впоследствии переданы солонам, которые, после занятия их лагерей бунтовщиками, ушли в Тарбагатайский округ.

В 20-х числах 7-й луны 4 года Тун-чжи (в 1865 г.) илийские войска (сибо, солоны и маньчжуры), вооруженные луками, взяв калмыцкий отряд из 50 человек с гегеном-хутуктою во главе, выступили против бунтовщиков к месту их стоянки [лагерь мятежников находился в 20 ли от крепости Баянтай, по направлению к г. Суйдину]. С этими войсками шел также артиллерийский отряд из г. Суйдина.

Когда войска подошли к лагерю мятежников, то геген сказал войскам: «Выстройтесь в ряды, но пока не сражайтесь. Я взойду на гору и буду читать священную книгу. И вот, когда я, кончив чтение, брошу горсть земли в сторону бунтовщиков, то все войска пусть нападут на них». Сказав так, геген взобрался на вершину горы и стал читать священную книгу. Бунтовщики в это время стали стрелять удачно из захваченных прежде у китайцев пушек. Маньчжурские войска не устояли и, бросив свои пушки, побежали. А так как сибо и солоны стояли в стороне и не помогали маньчжурам, то бунтовщики, увидя, что пушкари побежали, отчаянно ринулись на маньчжуров; строй последних был прорван и все, кто куда мог, побежали. Калмыки также поспешно бежали и укрылись в русских пределах, их геген скрылся неизвестно куда.

Таким образом, маньчжурские командиры, устранившие сильный отряд калмыков в несколько тысяч человек, уже пришедший было на помощь, и взявшие взамен него маленький их отряд в 50 человек, а затем положившиеся на чтение гегеном священной книги, — поистине были подобны играющим маленьким детям.

С другой стороны, в Илийском крае в то время было много богатых купцов. Цзян-цзюнь мог бы занять у них под проценты денег для уплаты содержания войскам, с тем, чтобы вернуть долг после подавления восстания. Впоследствии цзян-цзюнь сам отнял у купцов деньги и заполнил ими свой ямунь. Но ни перед восстанием, ни теперь у начальников не было любви к войскам; не было ни разумного плана, ни храбрости. Могли ли при таких условиях мятежники не иметь успеха?