Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890—1930-е годы). Мемуары / Пер. с татарского Ф. Х. Мухамедиевой, составитель Б. Х. Кармышева. — М., 2004.

В Талды-Кургане мы, наверное, остановились у дяди Галиаскара. Я не помню точно. Позже мы жили на самой большой улице села, в недавно построенном угловом деревянном доме. Двор был огорожен плетнем из тополиных ветвей, а дальше — огромный сад и дорога, обсаженная высокими тополями.

Брат Ханмухаммад рядом с базаром арендовал мастерскую и там занимался портняжничеством. Мастерская была недалеко от дома, на другой стороне улицы, и даже была видна нам.

Я большей частью жила у дяди с тетей. Тетя ко мне относилась очень ласково. С ними жила ее мать. Они были чала-казахи. Тетину мать мы называли бабушкой. Бабушка была старенькой, ни одного зуба во рту. Ходила она в большом белом платке, повязав его на татарский лад, а иногда надевала на голову казахский кимечек. У тети был еще брат моложе ее. Звали его Якуб. Всю работу по хозяйству выполнял он. А хозяйство было большое: они сеяли хлеб, имели много овец, несколько коров. Жили они на окраине, далековато от нас.

По соседству с нами жили одни богачи-торговцы. Поскольку здесь татары перемешались с казахами, они в основном разговаривали по-казахски. Жило здесь еще много украинцев (их называли хохлами) и мордвы, а также русских — казаков и москалей. Все они были хлебопашцы. Украинцы запрягали волов, а москали — упитанных лошадей. Народ здесь очень трудолюбивый. Мы не видели ни одной бедной семьи.

В Талды-Кургане мы то и дело ходили по гостям. Свадьбы богатые. То женщин собирают в гости, то девиц. Было там весело, скучать некогда.

Наша улица с утра полна народу: кто едет или идет на базар, кто в свой магазин или лавку. Два торговца — один еврей, Михаил, а другой татарин, Джиханшах, — ездили в свои магазины на таратайках, а потом лошадей без кучера отпускали, и те сами возвращались домой.

Когда случались православные праздники, то стар и млад, мужчины, женщины, девушки (в основном украинцы и мордва) шли в церковь. Парни в черных брюках, красных рубашках, а молодые женщины и девушки в пестрых разноцветных — красных, зеленых, голубых — юбках и кофтах, в передниках, в платках, завязанных под подбородком, торопились, текли рекой.

Украинцы жили богато. Но богатством нисколько не наслаждались. Они все время заняты работой: сеяли много хлеба. Одевались в домотканые льняные рубахи; полотенца, мешочки и мешки — все было своего изготовления. Хозяин дома, где мы жили, тоже был зажиточный. Иногда я к ним захаживала. Их двор был отделен от нашего — между ними был сад. Детей у них было много: дочь моего возраста, взрослый сын и замужняя дочь. Хозяин с женой мне казались уже стареющими, но у них был еще и грудной ребенок.

Много было у них и скота: коров, быков, телят, лошадей, выкармливали двух кабанчиков. Половина помещения, где находились кабанчики, была заполнена грязью чуть не до колен. Как они там валялись! Мне было интересно на них смотреть. Я, вернувшись домой, рассказывала маме: «Бедные кабанчики, валяются в грязи. Зачем они их так мучают? Неужели нельзя их держать в сухом месте? Если не верите, пойдите посмотрите!» Мама сказала: «Наверно, так положено. Только мне и не хватало на них смотреть, делать нечего!»

Я к нашим хозяевам и в комнату заходила. Там воняло. Видно, никогда не убирали. Хозяйка одна. А девочка, моя ровесница, нянчила ребенка. На пол стелили солому, все дети вповалку там спали.

Ложки, половники — все у них было самодельное. Хозяин их сам сделал из дерева. Они уже все старые, почерневшие. Посуда такая же.

У хозяйки была единственная юбка в мелкий цветочек, которую она надевала только в праздники. Она говорила, что эта юбка сшита, когда она была молодухой. Был у них очень старинный самовар. Ставили они его на Пасху и Рождество. В праздники их дети заходили к нам и сообщали: «У нас сегодня ставят самовар, будем кушать чай!» Делились своей радостью. Дети их разговаривали и по-казахски.

Как-то перед гаетом (праздником) мама в котел положила много бараньего сала, растапливала, чтобы жарить праздничные пирожки и баурсаки. В это время вошел хозяин нашей квартиры и спросил у мамы:

— Что Вы делаете? Вода что ли в котле?

Мама ответила:

— Нет, сало.

Он покачал головой:

— Ай-яй-яй, сколько денег у вас пропадает! Денег вы не жалеете.

Спустя некоторое время следом за нами переехал в Талды-Курган и Джалал-ака с семьей. Они сказали, что хотят жить там, где мы. На нашей же улице, через несколько домов от нас, они сняли квартиру у одного украинца. У Махбубы-апы еще один сын прибавился. Этот уже от Джалала-аки. Ему было года полтора. Звали его Сираджетдин. Джалал-ака и здесь стал мясником. Я к ним ходила. Иногда они пили чай за низеньким круглым столиком, на полу постелено одеяло. Там сидит Джалал-ака, рядом с ним сидят неродные сыновья: Сагидулла, Сафаргали, Мухамадгали. Джалал-ака их любил, они были ему как родные. Я никогда не видела Джалала-аку сердитым. Этих детей он одевал, обувал, кормил.

Приближалась осень. Созревали дыни, арбузы. Всего много, все дешево. Мы купили корову у одной татарки. Торговец Джиханша после смерти своей жены в качестве фидия — жертвы для искупления грехов покойной — дал нашему отцу лошадь.

Наш дядя Галиаскар был человек болезненный, любил полеживать. Нашему отцу это не нравилось. Мама сказала ему несколько раз:

— Галиаскар, твоя болезнь от безделья, от лежания.

Мама его как следует отчитала за бездеятельность. После этого он, как увидит, что мама идет к ним, второпях надевал свой камзол, выходил во двор и начинал рубить или пилить дрова. А сам смеялся и говорил, что он больше всех боится невестки и, как увидит ее, старается делать вид, что работает. И в самом деле, ему стало лучше. А осенью отец сказал ему:

— Галиаскар! В вашей махалле некому учить детей. Знания у тебя есть. Давай, займись, учи детей, в доме у тебя будет веселее. И наши дети, Ахмадхан и Галия, будут ходить к тебе.

И вот мы стали учиться. Дядю и раньше называли Галиаскар-мулла, поскольку он грамотный человек. За две недели набралось шесть-семь учеников. Когда в комнате, где мы занимались, находилась бабушка, то она к тому месту, где обычно сидел дядя, нас близко не подпускала, говоря: «Там мулла сидит, не наступайте на это место». И сама не подходила. Когда дядя был дома, бабушка ходила неслышно, как кошка. Тетя, жена дяди, тоже его уважала. <…>

Как-то к дяде приехал казах по имени Атамкул с семьей. Поставили они во дворе юрту и стали жить. Жена его была высокая, краснощекая, дочка лет шести-семи, тоже румяная, и еще грудной ребенок. Жена стелила за юртой кошму и, греясь на теплом осеннем солнце, теребила и пряла шерсть. Мне было интересно, как эта женщина закладывала насвай за нижнюю губу, потом выплевывала и некоторое время разговаривала, странно прижав губу к зубам. Она мне рассказывала казахские сказки, нередко выдавая их за действительность. Так, она мне говорила, что собственными глазами видела змей с ногами, похожими на куриные. Рассказывала много и про лебедей. У них в юрте к решетчатой стенке-кереге была повешена фляга для кумыса — турсык, сделанная из кожи лебединых лапок. Я заходила к ним в юрту именно для того, чтобы посмотреть эту флягу. Мне было жалко лебедей, когда-то с наслаждением плававших по озеру с прозрачной водой.

Еще запомнилось мне, как эта женщина уже начала учить свою маленькую дочь исполнять прощальные песни невесты. Песни эти ей понадобятся, когда она вырастет, выйдет замуж и расстанется со своей семьей и всей родней. При отъезде из своего аула невеста, по обычаю, обращается с прощальной песней к каждому своему родственнику поименно, подойдя и обнимая его или кланяясь, начиная с самых старших и кончая сверстницами. В моей памяти остался только один куплет:

Кони мои, пасущиеся на высоком склоне, еще не собраны в табун.
Шелкового моего платья подол еще не подшит.
Есть ли кто на свете горемычней девушки!
Ведь ей не суждено жить на родной земле.

Пришла осень с холодными ветрами. Мы снова начали учиться. Ахмадхан абый вечером после занятий уходит домой, а я остаюсь. Я не понимаю того, что читаю. Дядя Галиаскар сначала сам прочитывает несколько строк два раза, а потом говорит: «Прочитав несколько раз, подойдешь ко мне и будешь читать при мне», — и уходит заниматься с другими детьми. Мне было непонятно, как из букв складываются слова. Читаю несколько раз, получается по памяти, и тогда подхожу к дяде, читаю. Читаю только свою книгу, ничего другого читать не умею. А он решил, что теперь я могу свободно читать, и дал мне тяжелую большую книгу с мелким шрифтом. Нельзя сказать, что с этой книгой я не справилась. Дядя сначала сам прочитал ее при мне вслух два раза, а когда я стала читать, он мне подсказывал. Читать читала, но ничего не понимала. А если не понимаешь, то и читать не хочется.

Однажды дядя высказал недовольство мальчику Мухаммадгали. И мне попало. Я расплакалась и со своей книгой отошла в сторону. Села и стала внимательно всматриваться в текст, не замечая ничего вокруг, и вдруг отдельные буквы у меня стали соединяться с предыдущими, и стали получаться слова, а после долгих мук я прочитала несколько фраз. Как я тогда обрадовалась, не забыть мне никогда! В тот день я не стала подходить к дяде с книгой, потому что он был сердитый, а на второй день я ему прочитала. Он был очень мной доволен.

Наконец и зима пришла. Наша тетя (жена дяди Галиаскара) собралась по делам в Капал [Капал/Копал — уездный город Семиреченской области. Одно из старейших русских поселений — Копальское укрепление — было заложено в 1847 году. Ныне — село Капал в Аксуском районе Алматинской области.] и меня захотела взять с собой. В сани запрягли пару коней. Правил ими Якуб, брат тети, и мы поехали. Ночевали в пикете Акички, под горами. Горы, через которые нам предстояло перевалить, славились своей высотой и крутизной. Все путники, ночевавшие в пикете, расспрашивали друг у друга, нет ли бурана на перевале, беспокоились. Запомнилось мне еще, как мы на другой день утром сели в сани, закутавшись в одеяла. Остальное я не помню. Видимо, я уснула, встали ведь очень рано.

В Капале остановились у старого купца Харрамшах-бая. Дом у них был двухэтажный, на первом этаже кухня. Дом был богато обставлен. Гостей и просто посетителей было у них много. Помню, как их стеганые одеяла пахли гвоздикой. Оказывается, когда стегают одеяла, по углам кладут несколько зерен гвоздики. Была у них взрослая дочь Махинур. Она на больших пяльцах вышивала крючком шелковыми нитками полотенца из шелковой же материи.

Ходили по гостям. В отдельных домах оставались ночевать. В некоторые дома даже стесняешься заходить не то что в гостиную, но и в обычную комнату в женской половине. Я удивлялась: на полу ковры, над кроватями висят шелковые пологи, обрамленные бахромой из шелковых ниток, пуховые перины, подушки в атласных наволочках, шелковые вышитые простыни, бархатные и тоже вышитые шелком молитвенные коврики-намазлыки, шелковые полотенца спущены с боков больших зеркал. По углам комнат, даже около печки-голландки, висели дорогие украшения. Хорошие шкафы. Какой только дорогой посуды не было в них! Всюду нарядные подносы, на столе блестящий самовар. Для сиденья гостей узкие стеганые одеяла длиной в два-три метра, сшитые из ярких шелковых материй. Комнаты бывали особенно нарядно убраны в тех семьях, где были молодицы. Капальские девушки славились как хорошие вышивальщицы.

Мы там прожили не то неделю, не то десять дней. Мне Махинур подарила для кукол большие шелковые и ситцевые лоскутки. Это была большая радость для меня. <…>

В те времена не так далеко от Талды-Кургана, в местности Аралтюбе, ежегодно летом устраивалась ярмарка. Родители, услышав, что там бывает много кумыса, начали подумывать, не арендовать ли там юрту для сына Ханмухаммада, чтобы он мог сочетать работу с кумысолечением. Вообще, родители заботились о его здоровье, считая, что он слишком рано начал работать. Родители, когда выбирали ему профессию, думали, что портняжничество легкий труд: когда захочет, тогда и будет работать. Так не получилось. Оказывается, портняжничество — тяжелый труд, потому что все торопят. Заказчик приносит ткань и просит: «Мне срочно нужно, пожалуйста», другой спрашивает, готов ли его заказ, третьему срочно нужен парадный чапан. Если брат отказывает и говорит, что некогда, то заказчик говорит: «Оставляю тебе, как-нибудь найдешь время и сошьешь». Брата все степные казахи знали. Они приезжали толпами. Всегда у коновязи перед его мастерской несколько оседланных лошадей. Казахи называли его «мальчик-портной». Любили его работу. Был у него и помощник, его ровесник.

Потом родители подумали, что если Ханмухаммад там один, то не будет порядка с его питанием, и решили ехать всей семьей. «Лошадь и телега у нас есть. Наймем еще одну повозку», — сказали они. <…>

Родители решили взять с собой все, что понадобится там, а здесь дверь закрыть на замок. Где корову оставляли, не помню. У нас были своя лошадь и телега, еще наняли одного извозчика и поехали. По дороге извозчик сказал: «Есть прямая дорога, по ней и поедем. Но мост через реку Коксу старый. Казахи своих овец гонят по этому мосту. Тут дорога ближе». Недавно через Коксу был построен новый мост ближе к большой дороге. Я ехала и радовалась: думала, что мы поедем по новому мосту. Он крытый и прикреплен железными сваями. По краям моста решетчатые панели. Но мы поехали по другой дороге (по той, что предложил извозчик). На берегу реки Коксу распрягли лошадей, их пустили пастись, а я подошла к реке. Она течет очень быстро, по большим валунам, пенится, шумит. Я отошла, решила делать арычки, собирала камешки, строила мостики. Меня зовут чай пить, а мне хочется играть. Когда позвали два-три раза, только тогда пошла чай пить. Потом снова побежала играть. Уже запрягли лошадей, зовут меня, а мне жалко игру бросать, все смотрю на свои арычки, но пришлось идти, сесть на телегу. Теперь приближаемся к старому мосту. Никто не разговаривает, думает, каков мост. Река Коксу большая, страшная, течение очень быстрое, посреди реки такой большой валун, как дом. А мост прикрепили к этому валуну. По краям моста нет решетки, доски старые-престарые. Мы все слезли с повозок. Когда подошли к мосту поближе, мужчины, поглаживая свои усы и почесывая затылки, задумались. Наша лошадь была молодая, пугливая, еще не ходила по такому мосту. Отец, читая «Бисмилла» и «Аятелькурси», взял лошадь под уздцы и повел ее. Мы пошли сзади. А мост трясется, некоторых досок нет. Но перешли благополучно на тот берег. Потом перешла и вторая подвода. Как мы обрадовались, что все обошлось хорошо! Решили, что хотя эта дорога и ближе, но по ней лучше впредь не ездить.

Дальше дорога пошла по гористой местности. С одной стороны гора, с другой речка протекает. По ее берегу растут деревья. Прохладно, дорога ровная, гора зеленая. Среди зелени распустились пионы малинового цвета. Шли пешком, любовались красотой природы. Приехали на ярмарку, сняли квартиру у одних русских, подальше от базара. Брат арендовал юрту, начал работать. В Аралтюбе [Казачий выселок Попутный; впоследствии станица Фольбаумовская. Ныне — село Аралтобе в Кербулакском районе Алматинской области. — ЛСИ] утрами прохладно, только в десять-одиннадцать часов ветер утихает, становится тепло. Живут здесь исключительно русские казаки. Они очень чистоплотны. У них не увидишь грязной вещи ни дома, ни на них. У нашей хозяйки деревянная лопата для посадки хлеба в печь, кочерга, сковородник — у всего черенки чисто выскоблены, желтые. У хозяйки дочь одиннадцати-двенадцати лет, грудной ребенок и муж. Дочь звали Сарой. Девочка вышивала по канве и нянчила младенца. У него чепчики, распашонки, пеленки всегда чистые, белоснежные. Я его на руки брать боялась, до того он был чистенький. Иногда мы на телеге ездили полоскать белье к речке. Там были удивительно красивые места: вода чистая, прозрачная, течет медленно, а вокруг растут березы. Сестра мне сказала, чтобы я была осторожней: хотя дно речки и видно, но она глубокая. Я знала, что она не так уж глубока, но слушалась сестру.

В Аралтюбе мы жили довольно долго. Обратно возвращались по большой дороге, переехали Коксу по новому мосту и сделали там привал. Я осталась на мосту, осматривала его. Через решетчатые перила высовывала голову и смотрела, как течет река, и только после этого подошла к телегам. Тут на берегу деревьев не так было много. Я опять побежала к берегу. Прыгала по крупным валунам и смотрела, где быстрее течет вода. Смотрела долго. Когда мы возвращались, вода была прозрачной, зеленовато-синего цвета, опять я играла, проводила арычки, строила мостики. Не хотелось мне отсюда уходить.

Вернулись в Талды-Курган, начали жить по-прежнему. Только мама с Ханмухаммадом тосковали по Алма-Ате. В Талды-Кургане люди им казались темными. У них без выпивки свадеб не бывает. На улицах, куда ни посмотришь, бродят свиньи. Богатое место, но мама с братом сказали: «Чем жить здесь и богатеть, лучше быть бедным, но жить в чистом месте». Не хотелось им тут жить. Они мечтали вернуться в Алма-Ату. Отец пошел на базар узнавать, нет ли оттуда извозчиков. Алмаатинцев он не встретил, но ему попались яркентцы. Отец стал их расспрашивать. Двое из них оказались из Кульджи. Отец расспросил их про сына Валишу и про Мусабаевых, у которых он работал, и сказал им: «Сын нас зовет в Кульджу, но нам туда не хочется ехать. Говорят, Кульджа очень грязный вонючий город. Мы, наоборот, зовем сына сюда». Те засмеялись и сказали, что, может, город и вонючий, но зато там живется хорошо. И еще сказали, что там очень много татар. Отец тут же нанял извозчиков-дунган до Яркента.

Таким образом, мы опять едем туда, куда приехали в первый раз из-под Казани, а потом уж к брату в Кульджу. Решили собраться в течение трех-четырех дней. Услышав об этом, в Талды-Кургане родственники и знакомые начали приходить попрощаться, к себе приглашать. Они возражали против нашего отъезда в Кульджу. Женщины говорили: «Мы так обрадовались, что вы вернулись к нам, думали, теперь у нас истинная абыстай будет». А Джалал-ака с женой плакали, когда мы уезжали из Талды-Кургана, говорили: «Мы из-за вас из Алма-Аты уехали, теперь вы нас бросаете». <…>

Переночевали в ауле Ялгызагач. Утром продолжили путь и снова встретились с рекой Коксу. Тут мы с братом Ахмадханом с наслаждением играли под ивами и молодыми топольками, проводя арычки и устраивая запруды.

Вдали перед нами было видно, как дорога, извиваясь, поднимается на коксуйские горы, и телеграфные столбы взбираются по склонам. Это наша дорога: мы должны перевалить горы и добраться до большого селения под названием Кугалы.

Нашими извозчиками были двое дунган. Они одевались по-китайски и говорили по-китайски. Хлеб и вообще пища их тоже не такие, как наши. Они всегда сидели поодаль от нас. Когда они разговаривали между собой, мы боялись, так как нам казалось, что вот-вот подерутся: размахивали руками, временами вскакивали с места, голоса сердитые, жилы на шее и на висках вздувались. И в то же время их разговоры прерывались смехом. Родители наши говорили: «Какие-то злые люди, не дай Бог, еще убьют нас». Побаивались их.

Во время путешествия в летнее время мы обычно на ночь не останавливались в постоялых дворах, так как их содержали казахи. У них были невзрачные дворы, низкие домишки, в комнатах затхло. На этих пикетах настоящие дома были только у содержателей почты. Мы останавливались где-нибудь у реки, где зеленая трава.

Вот и Кугалы позади, приближаемся к известному в Семиречье крутому и высокому перевалу Алтынэмель. Когда поднимешься на его седловину, невозможно стоять — такой сильный ветер, вот-вот сдует тебя.

Наши ямщики часто ездят по этой дороге. Приближение к горе их лошади чувствуют, начинают фыркать, беспокоиться, им не хочется дальше идти. Тут мы остановились. Извозчики проверяли повозки, колеса для торможения перевязывали веревками, проверяли у лошадей хомуты, шлеи. Бедные лошади мучились и когда поднимались на крутые перевалы, и когда спускались. Ямщики даже песни сочинили про эти перевалы. Запомнилась мне эта:

Горы Алтынэмельские, Коксуйские.
Рвутся завязки хомутов.
Связывая эти обрывки,
Тает сердечное сало.

Когда миновали самый крутой отрезок спуска, показалась относительно ровная площадка. Там жили казахи. Может быть, там был пикет, но я не помню. Тут мы дали отдых лошадям.

Дальше дорога была более пологой, и ветер дул не так сильно. Наконец спустились, доехали до пикета Башчи, но остановку сделали в степи. Распрягли лошадей, вскипятили чай, приготовили обед. Тут и переночевали. Дальше проезжали пикеты Айнабулак, Конгурулен, Бураходжа. Наконец приехали в Яркент. Там мы остановились у младшего брата отца, Галиакбара, которого мы называли Мулла-абзый. <…>

Как мы выехали из Яркента, как проезжали через русскую таможню, не помню. Помню только, как мы проехали границу, около арыка остановились под деревьями, вскипятили чай. Отсюда виднелась китайская таможня-крепость.