— Любка!

Да где же ты там?! — опять крикнул Андрей Викторович, зашел в комнату, посмотрел на дочку. — Ай! Опять ты с этой ерундой возишься! Таня приезжает! Любка! Танюшка звонила, приедет завтра, вот ведь порадовала отца! Мы не ждали, а она приедет! Хорошо хоть позвонила! Надо, Любка, в магазин бежать!
Люба спокойно поставила на стол стакан, закрыла пробкой пузырёк, вздохнула, обернулась, прошептав чуть слышно губами: «А мы не ждали вас, а вы п р и п ё р л и с я…»
Отец, с утра бледный, уставший, теперь весь светился, даже глаза загорелись каким—то молодцеватым, радостным светом, какой бывает только от большого счастья.
— Ты не слышишь, что ли?! — Андрей Викторович подошел к дочери, стал трясти её за плечи. — Да проснись же! Ай, убери стакан, не стану пить! Татьяна звонила, завтра приезжает. Так! Так… — судорожно запустил он в ёжик волос руку, потом стал чесать подбородок. — Надо на стол что–то… На стол. Вот! Беги на рынок, Любка! — вздернул отец палец. — Ну возьми там чего… Чего…
Андрей Викторович забыл. Он всё постоянно забывает и от этого нервничает, ему стыдно и неудобно, от этого мужчина становится сердитым. И Люба всегда смотрит на него то с состраданием, то раздраженно. Ну а что делать, если старый он уже, голова не варит…
— Ну ты же сама всё знаешь! Любка, чего же стоять?! Расхватают всё! Вот деньги! Да не лезь ты ко мне с этими каплями! Я не стану! Не буду я их принимать. Сами глотайте! — Люба поднесла к его губам стакан, но отец раздраженно оттолкнул его, вода расплескалась ему на рукав рубашки, на Любино платье, красивое, нежно–голубого цвета, с тонким пояском на изящной талии. Она купила это платьице на прошлой неделе, подогнала по фигурке, долго крутилась перед зеркалом, потом, дождавшись, когда отец вернется домой, вышла и, улыбаясь, встала перед ним. А он не заметил… Ничего не заметил, бросил тогда ей в руки газету и пошел на кухню пить чай…
— Но, папа! Доктор сказал, что надо принимать! Что же ты всё разливаешь?! Мне на платье прямо… — Люба нахмурилась, потом отвернулась.
Андрей Викторович как будто усовестился, погладил дочку по плечу.
— Ну, полно! Полно, Любка! Высохнет. Деньги возьми и иди. А я пока дух переведу, что–то голова кругом. Таня же приезжает, радость! Неожиданно так… Присяду…
Он тяжело опустился в кресло, вытянул ноги, руки легли по бокам его худого, с впалой грудью тела. Андрей Викторович прикрыл глаза, глубоко задышал.
Люба хотела что–то сказать, но только махнула рукой и ушла, раздраженно хлопнув дверью.
Любка купит, всё купит, что любит младшая сестра. И рыбку купит, запечет её потом в духовке, и картошки свежей пожарит, и редиски. Танечка ведь очень любит редиску, только не горькую, а длинненькую, сладкую, молодую. Её сейчас не найти, но Люба постарается, поедет на сельский рынок, найдет знакомую продавщицу, тетю Зину, у неё и купит. Возьмет там ещё домашней колбаски, творога. Его любит папа.
И кабачков возьмет, перца, нафарширует всё; и помидоров огромных, с мужской кулак, «Бычье сердце», из которых потом на тарелку потечет ароматный, с крупицами сахаринок сок, и хрустящих, с желтым цветочком огурцов, и… Словом, купит всё, чтобы… Нет, не чтобы принять, как следует, сестру, почти знаменитость, певунью и плясунью в ансамбле, гастролёршу и вертихвостку. Купит и приготовит всё для папы, чтобы он не переживал, что не очень достойно приняли Танечку, не накормили досыта, не напоили допьяна, не обогрели. Таня переживет, а вот папа…
Накроет Люба круглый стол красивой, с кружевами по краям скатертью, вынет из горки фарфоровую праздничную посуду, начистит вилочки и ножи. И будет праздник. У папы.
Отец много болеет. Люба — при нём. Она постоянно то на работе, то дома. Папа не любит быть один, начинает нервничать, переживает, грустит. Люба никуда не ходит — в театр, кино, просто погулять…
Один раз она задержалась, после работы побежали с девчонками в гастроном, очень уж захотелось помадки и мороженого. В их гастрономе продавали самое вкусное мороженое, какое только Люба ела в жизни. Таня, конечно, сказала, что оно не идет ни в какое сравнение с московским, но Любашке и так хорошо.
Ох, как же тогда было вкусно, и Люба с подружками шла по аллее парка, смеялась, потом стали прыгать в нарисованные детьми «классики»…
Девушка вернулась домой только к десяти вечера. Отец сидел в темноте, сложив на столе руки, раскачивался и укоризненно посмотрел на неё, когда Люба включила свет.
— Ты чего не ложишься? Поужинал? — спросила она, все ещё напевая какую–то песенку.
Андрей Викторович отрицательно замотал головой.
— Ты что же делаешь, Любка?.. Я уже не знал, куда звонить, где тебя искать! У меня сердце теперь болит, а таблетки ты запрятала куда–то! А вдруг что с тобой случится, а?! Я как буду без тебя? — Он говорил так строго, срывался на шёпот, сглатывал, вытирал лоб рукой.
Люба подошла, хотела проверить, нет ли у отца температуры, но он не дался, отпрянул, зацепился ногой за стул, чуть не упал.
Любаша тогда очень испугалась. Даже не того, что отец ругает её, а его глаз. Это были совершенно детские, испуганные глаза, потерянные, со стоящими в них слезами.
«Как же так, а, Софья, Павловна? — потом говорила Люба соседке. — Что же с ним такое? Он же всегда был таким… Таким смелым, самостоятельным, помогать себе не позволял, на даче такие бревна таскал, ого–го! Силища в нём была, я всегда знала, что папа — богатырь, а вчера…»
Тётя Софа села рядом с Любой, погладила её по плечу.
«Люди стареют, детка. Старость выпивает из нас всё до капельки, из кого–то быстрее, из кого–то тянет понемногу, смакует. Ваш с Танечкой папа много выстрадал, а мужчины, они, Люба, по–другому все переживают. Нам, женщинам, что? Поплакала, повыла, побилась головой о подушку, вот вроде и полегчало. А отец твой так не мог. Когда мама ваша умерла, царствие ей небесное, он ни слезинки не проронил. Ни одной, Люба! Так навеки это горе в сердце и запечатал. Потому что вас берег, вот, как ты говоришь, чтобы вы его сильным видели. Мой–то Петя к нему и с самогоном ходил, ну чтобы, значит, проплакаться ему, отцу твоему, ан нет… И работал за двоих, чтобы вас накормить, одеть, обуть в лучшее… Ты не сердись на Андрея, детка, он сам себе не рад!»
Люба очень старалась не сердиться, тоже как будто запечатала всё внутри, каждый день вставала, кормила завтраком отца, шла на работу, возвращалась бегом, чтобы он не испугался…
Татьяна, младшая Андреева дочка, давно с ними не живет. Ещё в школе она стала заниматься в кружке народного танца, неплохо пела, была, как говорила про неё концертмейстер, легка и очень артистична.
Андрею Викторовичу нравилось, он гордился дочкиными успехами.
— Ты, Танюша, как мама, будешь! Мама твоя тоже танцевала в молодости, её даже в нашем городе на афише печатали, в доме культуры на сцене я её и увидел впервые, полюбил. А афишу ту со стенда ночью унес и в своей комнате повесил. Ты, Танечка, старайся, слышишь? Маму не опозорь! — шептал он, гладя Танины косички.
И Татьяна старалась. Она даже, кажется, любила кривляться на сцене, любила, когда на неё все смотрят, аплодисменты любила тоже. Но особенно ей нравилось, что её хвалит папа. Это значило, что маму она точно не позорит.
А что же Любка? А Любка водила Таню на занятия, забирала, шила ей костюмы для выступлений, причесывала и заплетала косички, помогала с уроками. Одним словом, была дома за старшую. Её бы мамой назвать, признать и уважать за то, что взвалила на себя эта пятнадцатилетняя девчонка, но… Но Таня главенства сестры признавать не хотела, не слушалась, капризничала, жаловалась отцу, тот выговаривал «Любке» за то, что уж больно разошлась, а Таня, она же, как мама, нежная, ей от криков сразу плохо делается!
Артистичная Таня быстренько всё усвоила, впадала в истерики, переставала есть, чуть деспот–Люба повышала на неё голос.
И Любаша смирилась. Она окончила школу, поступила в институт, но на заочное — кто–то же должен помогать Танечке с уроками и прочим!
Татьяна доучилась до восьмого класса и ушла в ансамбль Денисовой, очень известный в их городе. Так началась Танечкина гастрольная жизнь. Сначала ездили по соседним городкам, потом, выиграв какой–то конкурс, стали знаменитыми, чуть ли ни в Кремле танцевали на праздниках, иногда ездили по Золотому Кольцу с концертами. Таня — солистка, умничка, красота неземная, дома появляется наездами, посидит день–два, а потом снова уезжает.
И ради этих нечастых и недолгих пребываний сестры в лоне семьи Люба каждый раз носится по магазинам, чтобы все были довольны.
Если ансамбль показывают по телевизору, то отец в этот день вообще ничего не соображает, мается, ходит из угла в угол, ругается, что Любка ему мешает своими нудными рассуждениями про лекарства, отталкивает тарелку с супом, не хочет пить чай. Он ждет. А потом стучит по старому телевизору кулаком, потому что то и дело картинка становится черно–белой или пропадает вовсе.
— Любка! Опять ты пыль протирала, да? Опять руками своими кривыми лазила? А как я теперь Таню погляжу? Ну? Ну чего, только хуже сейчас будет! — кричал он, а Люба уже лезла к проводам, к антенне, пыталась что–то наладить. Давно пора купить новый телевизор, но нет денег. Таня могла бы помочь, Люба в этом уверена, вместо того, чтобы привозить из Москвы эти вечные флаконы с духами и платья немыслимых расцветок, сэкономила б и подарила папе новенький телевизор. Но, как любила говорить тетя Софа, свою голову всем не приставишь, уж жили, как получается…
… Пока Люба выбирала на прилавке помидоры, к ней сзади подошел парень, протянул руку, хотел выхватить сумку.
Люба ойкнула, обернулась и со всего маху дала воришке кулаком в нос.
Парень охнул, закрыл лицо руками.
— Люба! Ты шего?! Ты мне нош шломала! — забасил он. Люди вокруг заволновались, стали глазеть.
А Люба, на миг замерев, вдруг рассмеялась, да так весело и заразительно, что продавец, который уже нащупал в кармане свисток и приготовился звать милицию, тоже улыбнулся.
— Славка? Ну я же не знала, что это ты! Дай, посмотрю… Ну, дай! — Люба полезла к молодому человеку, стала оттягивать его ладони от носа, дуть на его нос, как на разбитую коленку.
Славик зашмыгал, шумно захрипел.
— Так же и убить можно! Тяжелая у тебя рука, Любашка! Ну чего, сломан—не сломан? — скосил Славка глаза на распухший нос. — Как я теперь буду ходить, а?
— Хорошо будешь ходить. Всё у тебя там нормально. Ну, не обижайся. Прости. Славик… — Люба надула губки, приподняла бровки.
Парень вздохнул, махнул рукой и велел–таки отдать ему Любины авоськи.
— Чего, Танька приезжает? — сразу всё понял он.
Люба кивнула.
— Да, позвонила, завтра приедет. Папа уже весь на нервах, готовится, лекарства пить отказался, ругается на меня. Пойдем, я хотела ещё картошки купить, нажарим с грибочками, вкусно! — Любаша потащила Славика к другому прилавку.
Жареную на чугунной сковородке картошку, да с грибочками, что собирали летом, Андрей Викторович очень любил. Это было воспоминание из детства, родное и яркое. Люба научилась так готовить, что отец съедал всё, до последней шкварочки. А вот Татьяна к такому блюду была равнодушна, ей бы что из «московского».
—…Недавно, Любка, — в очередной свой приезд рассказывала артистка, сидя на кухне в байковом халате, с накрученным на голову полотенцем и качая тапочкой на своей изящной, подтянутой ножке, — нас кормили в «Интуристе». Ты себе не представляешь, как там всё вкусно! И как дорого! — Таня выпучила глаза, потом рассмеялась, разглядев своё отражение в стоящем на столе чайнике. — Мы с девчонками сидели, как в музее, боялись вилки в руки взять.
— А чего ж бояться? Вилки что ли у них другие, не знаете вы, как ими пользоваться? — усмехнулась Татьяна.
— Ой, вот серая ты, Любка! Блюда там такие красивые, что жалко их портить… А не эта ваша картошка! — Танюша оттолкнула тарелку, которую только что поставила перед ней сестра. — Сами ешьте этот пережаренный лук, если так хотите!
— Ну и будем! А ты сиди голодная тогда, ничего другого нет! — Люба обиженно отвернулась.
Андрей Викторович слышал этот разговор и потом отругал Любку, что она расстраивает сестру, цепляется к ней.
— Ну не привыкла она так есть, приготовь ей что–то другое, макарошки отвари, салатик порежь! Это же артистка, понимать надо! Раз в год сестру дома принимаешь, неужели нельзя по–человечески?! — шептал он сердито, подловив Любу в коридорчике, когда она несла уставшей Тане чай прямо в комнату, «в постель».
— Знаешь, что, папа! Раньше ела — и ничего! У нас тут не ресторан! Не хочет питаться дома, пусть уезжает! — Люба говорила нарочито громко, плюхнула отцу в руки поднос с чашкой и печеньем, развернулась и ушла на кухню.
А Андрей Викторович, бочком протиснувшись к Тане в комнату, вздохнул и виновато сказал пристроившейся на кровати с огурцами на глазах дочке:
— Не сердись, Танечка. Это Любка просто так! Не знаю, что на неё нашло… Ну, ты же понимаешь, она у нас…
А Таня и не сердилась, она уснула, облокотившись спиной о подушку. Андрей Викторович поправил дочке одеяло, погасил свет и тоже пошёл спать.
Поэтому угодить Татьяне было трудно, угодить отцу — проще. Люба выбирала второе…
… Славик помог Любаше дотащить до дома сумки, у подъезда полез целоваться, но девушка его оттолкнула.
— С ума сошел?! Соседи увидят, отцу донесут! — зашипела она.
— И что? Ну вот и что?! — вскинулся Славик. — Я, между прочим, тебе уже два месяца назад предложение сделал, я с намерениями серьезными, а ты молчишь…Чего тебе не так, Люба? Чего не хватает? Жилплощадь у меня есть, руки–ноги в наличии, да и ты вроде говорила, что меня любишь.
— Люблю. Я и не отрицаю, Славка! Но как я сейчас от отца уйду?! Подожди, ну хотя бы ещё месяца два, врачи сказали, что, если папа будет принимать лекарства, то всё наладится и…
— И я состарюсь, Любашка! Ей–богу состарюсь! Ладно, пойду. Раз целоваться нельзя, жениться нельзя, то и пойду! — Славка всё же быстро чмокнул невесту в губы и побежал вниз по лестнице, чуть не налетев на тетю Софу. Та строго на него поглядела, поцокала языком, потом зыркнула на юркнувшую в квартиру Любу.
— Люба, Люба… Отца бы берегла, а не шашни тут крутила! — проворчала женщина и зашагала дальше…
… Татьяна приехала к обеду, выпорхнула из такси, сунула Любе чемодан, обняла отца.
— Привет, папка! Привет! Что–то ты похудел… Любка! Осторожнее, там сервиз! Дорогой, слышишь! — уже кричала она сестре, пока та тащила чемодан по лестнице на третий этаж.
— Ничего. Она осторожно. Пойдем, Танюша! Звездочка моя, как же хорошо, что ты приехала! Любка там уже всё наготовила, как ты любишь! Пойдем! — Андрей Викторович радостно зашагал к подъезду, увлекая за собой дочку, но та почему–то за ним не успевала, вырвала свою руку.
Таня шла, как будто тяжело ставя ноги перед собой и то и дело хватаясь за поясницу.
— Ты чего, детка? Устала? Скорее домой! Скорее! — Андрей подождал, пока Таня зайдет, осторожно, чтобы не хлопнула, прикрыл подъездную дверь. — Надолго ты к нам? Любка там наготовила, наготовила… — Мужчина смутился. — Я, кажется, это уже говорил…
— Надолго, папа. Поживу, — тихо ответила Таня.
Андрей Викторович сначала обрадовался, потом удивленно обернулся.
— Ну что ты, папа, веди уже, где там стол… — поморщилась дочка…
Пообедали. Отец то и дело принимался «угощать» Таню, подсовывал ей то селедку, то огурцы, то картошку, то, раззадорившись, наливал ей в рюмку водки, но Татьяна только морщилась.
— Не вкусно? Не как в «Интуристе»? — отчего–то рассердилась Люба, но, увидев, как затравленно смотрит на неё сестра, замолчала.
У Тани что–то случилось, что–то очень странное!
— И что же, Танечка, куда теперь вы поедете? Мы тебя по телевизору смотрим, не пропускаем. Очень красивая ты у меня, Танюшка! Очень! Вот гордость фамилии, что называется! В люди вышла, себя показала, солистка, умница! Любка! — без какой–либо паузы крикнул отец. — Принеси ещё селедки! Хорошо пошла! А меня про тебя, Танюшка, на работе спрашивают, как, мол, Татьяна? Может уже в «Березке» танцует? А я отвечаю, что скоро и туда возьмут! «Березка» ваша, говорю, не резиновая, не всем там ноги отбивать. Молодец, Танечка! Не жалко теперь и помирать, раз ты остаешься — умница, талант!
Андрей Викторович разомлел. Он давно не пил водки да ещё переволновался. Почему–то сегодня он был особенно рад приезду дочери, как будто это был не обычный визит, знаменательный.
— Пап, хватит тебе уже, врачи же сказали… — Люба отставила от отца графин, хотела уже предложить крепкого чаю, но тут Андрей Викторович хватил кулаком по столу, девушки вздрогнули.
— Хватит мне указывать! Иди ты со своими врачами, знаешь, куда?! Что ты, Любка, всё возишься вокруг меня, лезешь, как муха на варенье?! Отстань! В собственном, моем доме, и водку мне не пить? Знай, Любка, своё место, поняла? Вот когда на сцену выберешься, когда овации тебе будут и известность, как у Тани, вот тогда и указывай! — Отец бил по воздуху пальцем, как будто оставляя зарубку каждому своему слову.
Любу как будто кнутом по спине полоснули. Она вскочила, бросила на стол вилку, обняла себя за плечи, а потом выпрямилась, гордо вскинула подбородок.
— Ну извини, папочка, что не удалась! Вот какая есть у тебя, такая и выросла! Зато утки из–под тебя, когда ты в больницу попал с переломом, я выносила, а не Таня твоя, и я ведь всю жизнь, всю свою сознательную жизнь, как только умерла мама, я у вас как прислуга! А что ты так смотришь, папа?! Разве нет? — Люба сорвалась на крик. — У вас концерты, ансамбли, праздники души, водка эта проклятая, а я только «Любка», всю жизнь «Любка»! А меня мама Любушкой звала, Любашей, Любаней. Я тоже, папа, человек! Я за тебя переживала, за здоровье твоё, вон, из другой больницы врача к тебе притащила, помнишь? А ты мне рот затыкаешь? И в твоей квартире я, видите ли, молчком должна жить? А Танечке все удобства и пир горой?
— Люба, замолчи! — чуть не плача, испуганно пролепетала Татьяна. — Замолчи ради Бога! Отца пожалей!
Андрей Викторович весь затрясся, задрожал, побледнел и скомкал рукой уголок скатерти.
— А он меня пожалел? Никуда не отпускает, вечно при нём должна быть, как пес на цепи! А я замуж выхожу, поняли? Да, замуж, за Славика. Не буду больше стеснять тебя, папа! А что за твой счет жила, так это ерунда. Твоей пенсии не хватило бы на все эти угощения а–ля «Интурист», я всё на свои деньги покупаю. Твоя пенсия там, в коробочке, ни копейки не брала я.
— Любка, стой! — окликнул её отец, потом спохватился. — Люба… Пожалуйста…
Но она и слушать не стала, выбежала из комнаты.
Пойти бы на улицу, но там льет дождь, простудится только. Любаша выскользнула из квартиры, уселась на ступеньках, оперла локти на колени, задумалась. А может, и правда, выйти замуж, и дело с концом? И всё это закончится. Только вот начнется другое — метания между мужем и отцом...
Через некоторое время рядом с сестрой примостилась Таня, положила Любе голову на плечо.
— А я больше не поеду никуда, Любаш, — прошептала Таня. — Тут жить буду.
Любаня, резко выпрямившись, уставилась на сестру.
— Как это?
— А вот так… Я беременна. Так бывает, знаешь ли… Мужа только нет и не будет, — Татьяна горько усмехнулась. — Ему карьеру делать надо, ногами трясти. Ну, ничего! Ничего, выкарабкаюсь! И рожу, и будет у меня самый–самый лучший ребеночек на свете. Назову Мишкой, будет у меня Михаил. Вот так! — Танюша говорила горячо, как будто убеждала саму себя.
— А если родится девочка? Таня, как же девочка может быть Мишей?! — нахмурилась Люба.
— Ну тогда назову Верой. Будет у меня моя собственная Вера. Или Надеждой, — пожала Таня плечами. — Я отцу сказала, а он, представляешь, отругал меня. Как же я так его подвела, он–то всю жизнь положил, чтобы я на сцене плясала… Выходит, зря…
— Он меня от себя не отпускает, — всхлипнула Люба. — Никуда и никогда. Я даже в кино не хожу, с работы бегом домой. И все равно я во всем виновата, всё не так. Тётя Софа говорит, что я должна терпеть, жалеть его, потому что он пережил трагедию, у него жена у м е р л а. А мне надоело, понимаешь? Я… Я…
— Понимаю, Любань. Я всё понимаю. А я в ансамбле осталась только для него, чтобы он хоть чему–то радовался, по совету тёти Софы. И что жизнь проживаю не свою, а чужую, папину, понимаю. Как и ты. Помнишь, ты мне перед каким–то концертом, кажется, у нас, в Доме Культуры, волосы в «пучок» собирала, а я плакала, что больно. Помнишь?
— Да, — кивнула Люба.
— А папа тогда стоял рядом и говорил: «Волосок к волоску надо! Туже ей затяни, Любка! Как положено, делай!»… Господи, как я вас тогда ненавидела! Назло после школы пошла в труппу, назло, «волосок к волоску», пусть, зато жить хорошо, только бы от вас подальше. А всё равно не получилось. Ты думаешь, у меня на сберкнижке миллионы? Да нет там ничего. Я отцу всё переводила, себе оставляла немного, он всё говорил, что не хватает вам… А духи, что на полке стоят, это всё подделки, мы с девочками с рук покупали. Ты их выкини, ерунду не храни. Ох, Любашка, как же всё теперь будет, а? Что с папой станется?
— Не знаю. Но он же взрослый человек, да, стареет, да, память подводит, но хватает же ему ума распоряжения отдавать. А нам свою жизнь надо лепить, как получится, так и лепить. Да ты не волнуйся, тебе нельзя! И сидеть тут нельзя, холодно же! — спохватилась Люба. — Пойдем чай пить. Я твой любимый торт купила, медовый. Отец ругался, что надо было суфле брать, а я знаю, что это он суфле любит, а ты — медовый. Я соскучилась по тебе, Танюша… Господи…
Отец к чаю не вышел, заперся у себя в комнате, даже не ответил, когда Таня спросила, всё ли у него хорошо.
А у него всё плохо. У него, Андрея Викторовича, нет своей жизни, он жил дочками, но это оказалось ошибкой, это они жили им, Люба — вместо жены, хозяйки в доме, Таня — талантливой дочерью, «волосок к волоску». Однажды Татьяна, лет в десять, решила бросить танцы, задумалась о геологии, но папа отругал её, приказал даже не думать. Таня не думала, запрещала себе. И Люба старалась не думать, у неё роль без раздумий, ясная, простая, знай себе, откликайся на «Любку» и прислуживай…
… «Горько! Горько!» — кричали гости, Славик, смущенный, красный, как рак, встал, встала и Любаша. Она сегодня была чудо как хороша! Платье заказывали у Таниной знакомой, туфельки тоже от сестры, очень изящные, пришлись Любаше впору.
Поцеловались, как клюнули друг друга, а потом жених осмелел, и поцеловал Любашу так, как всю жизнь, кажется, мечтал.
Андрей Викторович отвел глаза, прослезился.
У Любки новая жизнь, своя, без него. И Татьяна что–то темнит, как будто тоже уехать надумала.
— А что же вы, Андрей, такой невеселый?! — вдруг подсела к соседу Софочка. — Радость, свадьба же! Любка теперь взрослая, внуков вам нарожает. Как, впрочем, и Таня. Уже живот виден… Позор.
— Она не Любка, а Любовь Андреевна. Запомните это, София Павловна, — одернул женщину Андрей.
— Да и пожалуйста! — соседка обиделась, отсела…
«Любкой» дочку Андрей Викторович больше не называл, боялся, что не будет приезжать в гости, погрустил, позлился, попробовал командовать Татьяной, но она не поддалась. «Волосок к волоску» больше не лежал, каждый жил так, как хотел и умел.
У Тани родилась девочка, рыжая, хорошенькая. Назвали Варварой.
— Ну вот, — довольно кивнул дедушка. — Будущая артистка!
— Посмотрим, папа! — отмахнулась Таня.
Варька была артисткой, ещё какой! Вязала из деда узлы, он на неё насмотреться не мог, потакал во всем.
— В кого же она такая, а, Тань? — иногда спрашивала Любаша.
— В себя. И пусть такой остается. Не хочу ломать, под свои желания подгонять. Неправильно это! — пожала плечами Татьяна.
Каждый раз, смотря на спящую дочку, Таня надеялась, что та проживет свою собственную, желанную жизнь, с выбором и радостью от того, что когда–то приняла решение сама, с сожалением и раздумьями, но принадлежащими только ей и больше никому. Она имеет на это право. А Люба и Таня ей помогут, если будет нужно…
Автор: Зюзинские истории. Группа Жизненные истории
Если Вам нравятся истории, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/lifestori (нажав: "Вступить" или "Подписаться")
ТАМ МНОГО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ИСТОРИЙ
Ваш КЛАСС - лучшая награда для меня ☺Спасибо за внимание❤