II. — Вы как-то выразили удивление, заметив мою любовь рыться в старых рукописях и книгах, — начал мой молодой собеседник свой рассказ. — Это просто привычка; она правилась ко мне с детства. Как только я начал помнить себя, я находился среди массы книг, больших и толстых, старых и ветхих. Многие из них были чуть ли не больше и не толще, а уж во всяком случае старше меня, ползавшего среди них в кабинете моего воспитателя. Это был старик профессор, ученый, академик, одно из тех лиц, о которых с уважением говорят в образованном обществе люди, чтоб не прослыть невеждами, и сочинений которых никто никогда не читает, зная, что в них нет ничего интересного и общего с жизнью. Как и когда я попал к нему, право, не могу вам сказать. Меня подкинула ему одна из его родственниц, моя мать, когда мне было года два — подкинула не так, как это делается обыкновенно простыми бабами, не к входным дверям, не украдкой, не ночью, а среди белого дня она привезла к старику и бросила меня у него. Едва ли он оставил бы меня у себя, если бы у него не было кухарки, Домны Савишны, ворчавшей на него сердито с утра до ночи за все, — и за то, что он неряха, и за то, что он всю квартиру завалил хламом и мусором, как она называла книги и древности, и за то, что он о ребенке не может подумать. За последнее ему доставалось более всего, и каждый раз при этой воркотне старый холостяк терялся, как провинившийся школьник, и начинал суетиться, решительно не зная, что надо ему сделать. Он знал, на какую полку нужно поставить новую книгу, но куда и как приткнуть ребенка — до этого он сам не мог додуматься, она, его домоправительница и руководительница в практической жизни, настояла, чтобы он взял меня к себе; она же пилила его, когда, по ее мнению, нужно было что-нибудь сделать для меня. Мой воспитатель не был ни зол, ни груб, ни ворчлив. Он просто забыл обо всем существующем, стараясь разрешить вопросы о том, что давно перестало существовать, и даже о том, что, может-быть, никогда не существовало. Его забывчивость доходила до того, что нередко он забывал умыться утром, пригладить всклоченные волосы перед выходом из дома, отереть бороду во время еды и даже взять вилку, когда нужно было есть, при чем он, не отрывая глаз от книги, наугад тянулся пальцами в соус, за жарким, за жареным картофелем. Домна Савишна за все это ворчала долго и пространно, заканчивая постоянно воркотню одним и тем же припевом: “Вот у Вяченьки штанишек нет, а вам и дела нет”, “вот Вяченьку учить, чай, надо, а вы и ухом не ведете”. И тогда у меня появлялись штанишки, тогда меня начинали учить. Ворча на старика, Домна Савишна, тем не менее, старалась всячески оправдать и возвысит его в моих глазах, толкуя мне, что он “мухи не обидитъ”, “что он прост, что ребенок”, что “всякий проходимец его провести может”. Все это я видел и понимал и без нея и по-своему любил своего воспитателя уже за то, что он не теснил меня, не бранил меня, не муштровал меня. Тем не менее, Домну Савишну я любил больше; я почти обожал ее, и мне казалось, что на свете не было лучшего существа, чем она. Я дорожил каждою ее лаской и едва ли я мог бы спать так сладко и спокойно, если бы перед сном Домна Савишна не подходила к моей кроватке, чтобы взглянуть, сплю ли я, и погладить пухлою мягкою рукою меня по волосам с тихим шепотом: “спи, ангелочек, Христос с Тобой”. Почти все свободные от учебных занятий часы я проводил в кухне в обществе Домны Савишны. Она рассказывала мне сперва сказки, потом передавала свои воспоминания о прежнем житье-бытье крепостных людей; Я читал ей вслух книги, которые она прослушивала, кажется, более из любви ко мне, чем к ним, но чаще всего я читал ей Евангелие, которое она очень любила слушать и почитать которое просила меня каждый раз, когда я забывал сам сделать это. Так прошла моя жизнь до пятнадцатилетнего возраста. На минуту рассказчик остановился, точно затрудняясь продолжать свою исповедь. — Когда мне минуло пятнадцать лет, мой приемный отец опасно захворал, — продолжал он, наконец, снова. — Домна Савишна сильно встревожилась и ходила за ним, как за ребенком, иногда горько плача при мысли, что он умрет. В это-то время впервые сказалось в моем характере что-то новое. — “Как же мы-то будем жить тогда?” — спросил я однажды Домну Савишну. — “Что мы! — ответила она. — Бог даст, не помрем с голоду. Он-то сокрушает меня. Мучится так, что и не приведи Господи”. Она о себе вовсе и не думала, но я начал все сильнее и сильнее думать и о себе, и о ней. Неужели нам придется идти по-миру? Неужели у старика не сделано духовного завещания? Неужели имеющиеся у него деньги перейдут к чужим? Муки старика меня уже не беспокоили вовсе, и иногда, представив себе, что он не сделал духовного завещания, я начинал злобствовать на него: “Вот весь век копался во всякой литературной мертвечине, а о живых людях и не подумал! Хоть погибай они — ему все равно! Книгоед!” В то же время какой-то другой внутренний голос упрекал меня за эти чувства и мысли: “Рядом страдает и умирает пригревший и вскормивший тебя человек, а ты думаешь только о том, что будет дальше с тобою!” Недели две происходила во мне эта первая внутренняя борьба, мешавшая мне даже учиться в гимназии, как вдруг однажды моему воспитателю сделалось совсем худо, и началась агония. Домна Савишна в слезах прошептала: “Кончается!” Меня точно ножом резнуло от этого слова. Я приблизился в старику, посмотрел на него, он уже не дышал. “Умер! — воскликнул я в ужасе и тут же задыхающимся голосом проговорил: — Надо скорей поискать, нет ли духовного завещания, осмотреть, сколько осталось денег, а то все, все возьмут чужие”. Домна Савишна с укоризной, почти с негодованием посмотрела на меня. “Глаза не закрыли, а грабить его станем! — резко проговорила она сквозь слезы и более мягко прибавила: — Полно, Вяченька!” Я растерялся и стал сбивчиво, точно в лихорадке, говорить ей, что ей не по-миру же идти, что надо же знать, чем она будет существовать. Я говорил все о ней и думал о самом себе. Она перебила меня: “И по-миру не пойду, и воровкой не буду! Перебьемся как-нибудь…” И вот явились люди — чужие люди, как говорил я, — и взяли все, что было у моего воспитателя. Мало того, они распоряжались на похоронах, с пренебрежением смотрели на меня и делали намеки, что Домна Савишна, вероятно, украла часть капиталов старика. Они были убеждены, что у него было гораздо более денег, и искали на ком бы сорвать, свою злобу за обманутые надежды. Я не стерпел этого и вечером горячо высказал Домне Савишне: “Вот и дождались, что нас выгонят отсюда чужие люди, да еще как выгонят-то, обвиняя и ругая, как грабителей!” — “Полно, Вяченька, они не чужие, а родня. Мы вот так чужие”, — сказала старушка. — “Это ты-то чужая, когда ты весь век няньчилась с ним?” — воскликнул я. — “Я прежде крепостной его была, а потом за жалованье служила, — ответила, она: — а они кровные родные”. — “Ну, если ты не родня ему, так я не чужой”, — запальчиво выразил я. — “Полно, Вяченька! — тихо и ласково сказала она. — Конечно, мне не след бы тебе этого говорить, да теперь не обойдешься, видно, без этого. Мамаша твоя племянницей доводилась покойному Петру Дмитриевичу, а ты не родня ему, голубчик, потому, да простит ее Господь Бог, венчана она не была с твоим папашей…” Опят рассказчик оборвал рассказ, угрюмо смотря вдаль и как бы переживая в душе все то, что, казалось, уже давно было забыто. Потом он отрывисто в сильном волнении прибавил: — В эту минуту я возненавидел, казалось, весь мир, своего воспитателя, свою мать, своего отца, своих незаконных родственников!..