Прерванный путь

Марина Алёшина, 31/07/2020 — 15:45
Печать
История Проза Рассказы
Тобольск, сентябрь 1737 года
Нарочный из губернской канцелярии поклонился Владыке Антонию и отдал бумагу.
— Ступай, не жди, — ласково сказал старец и сломал печать.
Прочтя, он пристроил свиток на аналой и позвал, хмуря брови:
— Иван!
Канцелярист приблизился неслышно, взял послание и развернул.
То был монарший указ: Березовских священников, что служили у Престола верой и правдой и совершали Долгоруким молебны, всенощные и Литургии, наказать и сослать в Охотск.
— Прочесть вслух? – спросил Ваня, потрясенно водя взглядом по бумаге.
Старец покачал головой.
— Надо бы по форме в губернскую канцелярию отписать, что получен указ.
Секретарь сник.
— Сделаю. Но неужто всех? За отца Федора все опасались, но он при острожком храме… А Васильевых трех братьев за что? И отца Илью? Да диакона отца Павла… Как же это? Почему?
— Тише, Ваня, — прервал его владыка, — Васильевы — из Спасской церкви. А там чтимые иконы: Спаситель и Казанская. Вот и переносили их ближе к острогу. Акафисты отец Андрей служил. Но, стало быть, где один брат, там и Тимофей с Артемием… А диакон Павел Кокоулин каждому из них помогал.
— Да как иначе? Кто из священников в Березове хоть проездом был, все старались в стороне не остаться… И любой бы… Вот даже…
— Осторожнее! Без имен, — предостерегающе поднял епископ ладонь. — Кроме тех, кто в указе, не называй, не надо.
Секретарь прикусил было язык, но не стерпел и зашептал:
— А что занесем в ответную? Вашего решения неотменно запросят.
Владыка кивнул.
— Эх, не отсылать в Охотск не получится! – Иван задумчиво скрутил свиток и сунул его под мышку. Поднял голову, тревожно глядя на старца.
Тот раздумывал, прикрыв глаза.
— Правда твоя. Не отвечать не можем, а затянуть – грех не попытаться. Готовь письма к Императрице да в Синод, что мол, епархия у нас широка, вон как растянулась она на восток. А священников не наберешься. Если стольких-то сразу — да в Охотск — храмам без службы остаться? Но спокойно пиши, обстоятельно и по делу.
— А эту, Владыко святый, с подписью им назад?
— Подай-ка ее сюда, начертаю своей рукой.
Распрямив свиток и прижав большим пальцем низ обратной стороны, он огорченно держал перо над чернильницей, не обмакивая, и перебирал в уме заменить взятых под стражу. Решение давалось трудно.
О епархии он сказал чистую правду. Только прекословить следовало неспешно, гнуть свое — с умом, чтобы никому не навредить.
Уже несколько лет Биронова контора щедро оделяла епархию наказанными, но не лишенными сана церковнослужителями. Пополнялись причты. Среди таких попадались и приговоренные в Охотск, но оставленные Владыкой в Тобольске у разных приходов.
И тут также можно бы, да за делом, верно, следят с самого верховного верха.
Преосвященный Антоний вздохнул и стал медленно, обдумывая каждое слово, приписывать на обратной стороне: «Послать в Березов священнослужителей: Абалацкого протопопа Авдея Михайлова, да Воздвиженского Тобольского Матфея Никифорова, да Енисейского Афанасия Зотова, да четвертого - Абалацкого попа Симеона Шелковникова, да диакона Успенского Собора Козму Казимерова".
Тут его рука застыла.
— Все ли, Владыка? – подал голос Иван, наблюдая сбоку.
— Погоди. Тех, гонимых, надо бы ближе сюда... Легче будет и заступить.
— Ох. Смекнут там-то — не услали бы за ними следом…
— Непременно узнают. Да только не сразу. Когда еще письма доедут, да сложат ответы… Узники хоть сколько-то переждут, не в Остроге, не под батогами…
Помолчал немного и добавил: «А Березовских попов и диакона взять в Тобольск чрез нарочнопосланного под караулом для учинения по Ея императорскаго Величества Указу».
Копия этой приписки и дерзкого по тем временам вопроса владыки поплыла да понеслась в сумах дальними дорогами в Санкт-Петербург, и Синод дерзнул не согласиться на несправедливость.
6 июня 1738 года Кабинет министров получил оттуда прошение: нельзя ли священников и дьякона, которые за то, что у князей Долгоруких бывали и обедывали, посланы из Тобольска в Охотск, ради нынешней в епархии скудости в священных служителях определить к церквам в Томск и другие дальние города?
Березов, 20 мая 1738 года
Отец Авдей, закончив молиться, задул свечу, нащупал приготовленную котомку. Поразмыслил, все ли собрал. Шапку еще нахлобучил на белую, как лунь, голову: хоть и май, а плохладно.
Он уже крался к выходу, когда скрипнула половица, а из тьмы зазвучал шепот матушки, нарочито спокойный и кроткий:
— Собрался куда?
Батюшка вздрогнул, переступил с ноги на ногу, затем поднял твердый горящий взор:
— Мать, прикуси-ка язык.
— Так и думала! Кто-то из них опять попросил!
— Ну, а что же? Поп я. Должен идти.
— А не запамятовал, вместо кого тут? Кто под стражей сидит? Кого на допросы день водят? Кого вот-вот в Тобольск под конвоем отправят?
— Где уж. Разве ж ты позволишь? Ну, Маша, давай-ка не будем спорить. Я решился идти и пойду.
Обсуждать было нечего. Еще лет семь назад в село Абалак, где служил отец Авдей протопопом у храма Знамения, долетели вместе с вестью о воцарении новой государыни слухи об опальных князьях. Следом достиг их и чин благодарственного молебна, сложенный в столице в то же самое время.
Листая сию содержательную книжицу, батюшка многое почерпнул для себя. О теперешних ссыльных тут между строк проступало ясно. «Внутренними смятении и внешними напастьми умерщвленную иногда Россию оживил еси…»— говорилось там. И даже: «В бурныя воды вверженную рабу Твою Анну невредиму, яко Иону изъял еси». А уж прочтя: «да посрамятся вси, злая являющии рабе Твоей, нами владеющей, Анне, и крепость их да сокрушится», можно было смело предположить: место кончины Александра Даниловича Меньшикова не запустеет.
Так и вышло.
Для новых изгнанников готовилось самое худшее.
Потом появились в их дальней дали свежие слухи: Долгорукие едут сюда, на восток, по пути же священство с народом встречают их с благословениями.
Наконец, подоспели и очевидцы с повестями о содержащихся в Березовском остроге юных князьях и княжнах, и о княгине Наталье с родившимися уже в здешнем холодном краю детишками.
Крепко жалели ссыльных князей и охрана, и священство. За что и поплатились. Потому-то, присланный в 1737 году указ от митрополита Тобольского Антония заступить на службу в Березов вместо взятых под следствие священников не удивил: отец Авдей знал, на что шел.
Матушка тем временем не унималась:
— Минул год, как мы тут, а сколько ты для них потрудился? И из Спасской церкви образы к ним носил, и молебны с акафистами служил. Не довольно ли? Ведь пропадем.
Скорбно сделалось на душе у о. Авдея от этих слов.
— На «авось» не надейся, — не отставала матушка, — мне Гриши нашего вот как хватило.
Батюшка отвел взгляд. Если уж сына помянули, разговору конца не видать.
Как отец и дед, прослужил о. Авдей в Абалацком верой и правдой, двадцать лет попом, еще столько же — протопопом. Сын всегда рядом был. Читать, петь, пономарить — он первый. С детства Божий храм полюбил. Но выхлопотать грамоты на церковный чин все было им недосуг. Жаль в Тобольск от себя отпускать.
А в 1737-м году нагрянула беда, откуда не ждали: указ о взятьи без разбору священно- и церковнослужительских детей в военную службу. Вот и забрили Гришу в рекруты.
Как он там теперь? Вестей нет. Бог один ведает.
— Не молчи, батюшка, — смягчилась Марья Александровна. — Беспокоюсь я. Говорят, капитан этот, столичный, каждой почтой отправляет кипу бумаг. Ежели попадешься, заведут дело. Слышно, всех отцов, что под караулом сидят, не сегодня-завтра в Тобольск свезут.
— А Владыка? - молвил отец Авдей.
— Только и слов у тебя, что он самый верх написал дерзновенно. Но ответа пока что нет. Да послушают ли его?
Батюшка переступил с ноги на ногу и сделал шаг к двери.
Матушка охнула и всплеснула руками.
— Все же пойдешь?
— Да.
— Страшно мне.
— Неужто и нам за свою шкуру трястись? За что на земле держаться-то? Ну, перестань реветь. Не в открытую ведь. А если беда — что ж, и в ней Господь не оставит. От любви Божией она не разлучит. И Елена просит. День Ангела у нее, как не помочь? Ну, мать, полно. Пожалей лучше княжну. С четырнадцати лет во остроге живет безвинно, и в такой-то молодости сколько ей довелось перенесть. Скажи без утайки: случись что, поедешь за мной в Сибирь?
Матушка улыбнулась и вытерла слезы.
— Все шутки тебе. И так в ней живем.
— Ну, с Богом.
Ночь была беспросветная. Отец Авдей спустился с холма, выбирая тропы между домами.
Мал Березов, да незнаком. Не родной Абалак, где памятен каждый кустик.
Церковь Рождества Богородицы утопала во мраке.
Окно, смазанное накануне, подалось без скрипа. Батюшка ступил на подготовленную заранее чурочку, кряхтя, подтянулся на руках, влез и осторожно, чтобы не шуметь, опустился на пол.
— Алена! — позвал он.
— Здесь я, батюшка.
— Начнем, благословясь?
Но княжна шагнула вперед и поникла головой, и тут отец Авдей увидал три мрачных фигуры, маячившие у нее за спиной. Вгляделся...
— Простите! Не вышло одной уйти.
— Стало быть, с нами Иаков, Андрей да Алексей… Так ли?
Но солдаты будто набрали в рот воды. Подняв ружья, с трех сторон окружили княжну.
Всю службу наизготовку и простояли.
Теперь уже некого стало таиться, некуда и спешить, неторопливая горячая молитва лилась из самого сердца.
Едва забрезжило, невольные богомольцы увели именинницу.
А отец Авдей с особым старанием убрал в алтаре. Все разложил по местам, вылил воду из рукомойника, аккуратно вытряхнул из кадила золу. Придется ли его разжечь? Неведомо.
Грустные именины выдались у княжны.
Он выходил из дьяконской двери, когда конвой подхватил его под руки.
Березов, 1 сентября 1738 года
Ночь выдалась дождливой, промозглой и непроглядной.
И хозяева, и мужички замуровались в теплых домах да подбросили крепких поленцев прожорливому огню.
Потому-то никто не заметил, как с раскинувшейся рукавами, озерами и заливами Оби свернуло на Сосьву неприметное судно и у Березовского причала и аккуратно пришвартовалось.
Из-под навеса явились несколько человек. Ежась и кутаясь в накидки, пряча лица, они рассеялись по городу острожным шагом.
Каждый вернулся не в одиночку, сходни тонко скрипели, звякали цепи, и никто не проронил ни звука.
Только дождь шуршал, падая на листву и воду.
Тридцать один раз громыхнули на палубе кандалы, прежде чем раздалось едва слышно:
— Отдать концы!
Борт снова двинулся по Сосьве к Малой Оби.
Стража тем временем размещала заключенных, а места для них оказалось мало. Князя Ивана держали отдельно. Под особый присмотр попал и бывший товарищ служивых, караульный майор Семен Петров. Десять священнослужителей очутились рядом, тут же — и поселяне из тех, кто хоть когда-нибудь оказал малейшее благодеяние Долгоруким.
Было им неведомо, что вахтенные сержант Челищев и порутчик Шульгин брали каждого, кто приближался к острогу, на карандаш. Пухли дела в березовской канцелярии, затем переправлялись Сибирскому губернатору Бутурлину, а уж тот отсылал их в Санкт-Петербург.
Там блистательные властители Бирон, Остерман и Черкасский всерьез решали судьбу каптернамуса Павла Кузьмина, который навестил дворового человека узников, и вдовы Анисьи Ероховой, подарившей князю Александру утят. На многостраничном деле о «двух утенках» по повелению Бирона и Остермана выводил секретарь кабинета министров, уже нимало не удивляясь: «Отдано в тайную канцелярию».
Вот почему стража в трюме скрипучего судна вытянулась в струнку и держала ружья наизготовку.
Поначалу отцов одного за одним задерживали и допрашивали в воеводской канцелярии. Дело с надписью: «О наказании Березовских священников и дьякона, за короткое обращение с князьями Долгоруковыми» хранилось под ключом. Вменялось в вину дружелюбие — как прежде отправленным под военный суд, и все, в чем оно выражалось.
На допросах выпытывали то, что никто из батюшек и не думал скрывать. Отец Андрей Васильев признался, что по желанию арестантов приносил из Спасской церкви в ту, что близ острога, иконы Неркотворного Спаса и Казанскую, да еще перед ними акафисты Иисусу Сладчайшему и Богородице служил.
Также и остальные иереи Березова: Тимофей и Артемий Васильевы, Илья Прохоров.
Но и присланные на их место отцы Матфей Никифоров с Авдеем Михайловым тотчас согрешили пред властью тем же самым: первый — молебном пред принесенной иконой Богородицы Одигитрии из одноименного собора, а последний сверх молебнов и акафистов еще и тайно влез в окно приострожской церкви ради всенощной по просьбе княжны Елены в день ее Ангела.
Батюшка из соседнего Сосвинского села Димитрий Ерофеев заглянул как-то в Березов, помолился с Долгоруковыми и тут же оказался под следствием. Подражавшие ему священники и диакон сельца Обдорского заслужили ту же неотвратимую участь.
Меньше других проштрафился диакон Павел Кокоулин, который всем сослужил. Самую тяжкую вину возложили на отца Феодора Кузнецова, который исповедовал Ивана Долгорукова.
Все они сидели теперь в тесном трюме и слушали, как водоросли в обмелевшей за лето Сосьве трутся о дно да как разрезают водную гладь удары весел.
Но вот развернулся пред ними разливный рукав Оби. Когда же влились в основное русло, мощный неумолимый поток стал против гребцов, с трудом уступая милю за милей.
Отец Авдей подал голос в непроницаемой тьме:
— Помолимся, братие.
Перекрестился.
Но приклад остановил его руку.
— Тихо тут! - бросил ему часовой.
— Молчи ты отец, молчи! — прошептал, сдвинув брови, отец Феодор.
Три священника, братья Васильевы с дьяконом Кокоулиным поникли головами на грудь, и молитва их, словно туман, поплыла над кораблем.
Никто из отцов не отрицал сочувствия арестантам. Это означало: они признали вину, а по указу императрицы таковые подлежали мирскому суду без учета звания и даже почтенного возраста.
Им предстояли немилосердные наказания.
В той же безвестности и давящей тишине провели сутки, чувствуя неторопливую мощь обратного теченья, заносы на поворотах и петлях.
Не иначе, Иртыш-река.
— В Тобольск, значит, везут, — проговорил одними губами отец Феодор.
Неизвестность изводила узников крепче бессоницы, холода и недоедания. Отгоняли мысли о будущем, чтоб не удумать лишнего.
Готовились к голоду: в тот год от небывалых дождей река так разлилась, что изменила до неузнаваемости всю окрестность, лишила и хлеба, и сена. Пуд муки продавался за цену неслыханную: по рублю, а копна сушеной травы — за пятьдесят копеек. Вмиг обедневший люд копал коренья, чтобы не умереть, скоту собирал тальник. А вслед за этими бедами нагрянули и болезни.
Много ль могло достаться отверженным арестантам?
Одна надежда — на святого Владыку, за которого молился теперь в Тобольске стар и млад, всякий, у кого в животе выли волки: он открыл нараспашку житницы архиерейского дома.
Голод, болезни, мрак одиночества ожидали отцов, плывущих теперь к Тобольску.
Но никто из них не мог и предположить, что за выполнение долга священников Прохорова и Васильевых с дьяконом Кокоулиным накажут плетьми, иерея Феодора Кузнецова — кнутом с вырываньем ноздрей, и первые пятеро без лишения, а последний — с лишением сана, сосланы будут в Охотский порт, в соловаренную работу.
А когда они наконец достигнут Тобольска и предстанут перед судом, на всю ширь государства русского лишь один человек решится стоять за них до конца. Получив известие о постигшем невинных горе, наденет он рясу, возмет в руки епископский посох, поспешит и к следователям, и ко властям.
Явится владыка Антоний и на заседанье суда. Скажет:
— Ручаюсь за них!
Но страж закона лишь отведет равнодушный взгляд и озвучит присланный издалека приговор.
Смелость и уговоры уважаемого за дела старца-митрополита ничего не изменят.
Еще не предполагая всего этого, узники поняли только: ледяное молчание с той мрачной, промозглой ночи ареста до земного конца обручилось с ними. Так отныне их и будут встречать: глаза — в пол, рты — на замок.
Ну, а вякнет кто — пропадет.