Дитя послушания

Однажды в Васкнарве после всенощной протоиерей Василий Борин беседовал с нами о Царствии Божием, что дороже всех земных сокровищ и превыше всего. Слова старого священника обжигали с такой силой, что душа уже устремлялась в горняя, но тут одна женщина сказала:
— Батюшка, в горняя, конечно, хочется, но и кушать хочется. А цены как бешеные растут. Колбаса втридорога, не укупишь, а кушать что?
— Эх вы, навоз едите и на навоз надеетесь, — сказал отец Василий, оборвав беседу.
— Вот и я такая же, — посетовала я незнакомке, выходившей со мною из храма, — не о Царствии Божием думаю, а о том, где денег достать.
— Вам денег дать? — достала кошелёк незнакомка.
— Да нет, тут другое. Благословили меня купить дом возле Оптиной, а денег не хватает.
— Давайте адрес, я пришлю. Сможете — отдадите, а нет — берите так.
— А вы что, богатенький Буратино? — обернулась я к ней, с интересом рассматривая красивую незнакомку в скромненьком платье от Версаче.
— Муж богатый. Но я вам из своих денег дам.
Так я познакомилась с будущей монахиней N., не догадываясь о том, что она уже втайне готовится к постригу и через девять лет уйдёт в монастырь, уладив наконец-то свои мирские дела. Дела же моей подруги с Кавказа (назову её так — люди ведь все живые) были настолько запутанными, что я не могла ничего понять. Как так — у её мужа есть уже двое младенцев на стороне и фактически другая семья, а он с ревностью собственника требует от жены раболепного повиновения, и она уважительно слушается его? А через девять лет я наблюдала завершение той кавказской истории, когда бывший муж целовал землю у ног этой кроткой женщины и благодарил Господа, пославшего ему ангела, благоустроившего его грешную жизнь.
По-разному люди уходят в монастырь, но эта женщина приняла постриг лишь после того, как воцерковилась вся её прежде неверующая семья. Дети уже имели профессии и работали, а бывший муж, обвенчавшись с матерью своих детей, усердствовал в восстановлении храма и с упоением чадолюбивого отца показывал всем фотографии малышей, родившихся в новом браке.
Многого я не знаю о моей подруге, всегда улыбчивой и, казалось, безмятежной. Твёрдо знаю одно — своей веры она никому не навязывала, но лишь молилась за ближних и жила в беспрекословном послушании своему старцу схиархимандриту Илию (Ноздрёву). Мне тоже очень хотелось научиться жить в послушании. Хотелось, а не получалось. И Господь послал мне в помощь подругу.
То, что послушание — бесов ослушание, я знала не хуже подруги. Но «буквоедское» понимание послушания вызывало во мне протест, а подруга была «буквоедкой».
Вот конкретный пример. Приехала подруженька ко мне погостить, а я уже купила дом возле Оптиной. У подруги был обратный билет на самолёт, а поскольку мне тоже надо было съездить в Москву, то решили мы ехать вместе. Я узнала расписание автобусов, а подруженька, признающая одно расписание — «как батюшка благословит», пошла в монастырь за благословением к старцу Илию. Возвращается и говорит от порога:
— Ну всё, поехали. Батюшка благословил и сказал: «Сразу же бери вещи, и уезжайте».
Интересуюсь: а на чём мы поедем? Ближайший рейс на Москву только в полдень, а сейчас, кстати, утро и на улице дождь. Но подруга моя — дитя послушания: для неё сразу — значит сразу. Подхватила наши вещи и спешит на остановку. Я за ней — пререкаемся, не замечая, как рядом с нами притормозил «Мерседес».
— Пойми, — говорю, — автобуса на Москву полдня ещё не будет!
А тут хозяин «Мерседеса» окликает нас:
— Вам в Москву? Садитесь.
Юркнули мы в тёплое нутро «Мерседеса», блаженно отогреваясь после стылого дождя со снегом. А хорошо всё-таки ездить по благословению старца — тут и «Мерседес» тебе подают. Но сколько же стоит такое удовольствие? Таксу до Калуги знаю, а до Москвы? Денег же у меня было в обрез. Но когда в Москве мы достали кошельки, водитель даже обиделся:
— Да вы что? Не возьму. Я во славу Христа.
Вот она, радость благословенного послушания, когда всё ладится и все славят Христа.
Благословение старца ехать сразу же имело для моей подруги особое значение — на следующее утро у неё был билет на самолёт, а старец велел непременно съездить в Троице-Сергиеву Лавру и разузнать об условиях поступления на регентское отделение семинарии. Рейсовый автобус прибывал в Москву уже вечером, в семинарию было бы не попасть. А так она успела съездить, всё разузнать и запастись необходимой литературой для своей дочери Елены, заканчивавшей школу в этом году.
О том, что Елена готовится поступать на регентское отделение, дома старались не говорить, зная гневливость неверующего отца.
— Не будет этого, запомни! — властно сказал он жене. — Хватит того, что ты меня опозорила на весь Кавказ, а дочку позорить не дам.
«Позор» же заключался в том, что подруга давно перестала носить бриллианты и богатые ювелирные украшения, подаренные ей мужем. Словом, она оказалась отступницей в той языческой среде, где на всё свои табу и предписания: в чём прилично и престижно появляться на приёмах и какие нынче в моде меха и духи. Муж подруги даже радовался, что жена не ходит с ним на светские приёмы, страшась увидеть рядом с собою «нищенку».
Между тем Елена уже окончила школу и теперь то готовилась поступать в семинарию, то бросала учебники, повторяя уныло:
— Папа всё равно ни за что не разрешит!
— А ты готовься, доченька, за послушание, — убеждала мать. — Так батюшка благословил.
Сколько же они молились тогда преподобному Сергию Радонежскому, выучив акафист святому почти наизусть!
До начала приёмных экзаменов оставалось четырнадцать дней, когда Елене приснился преподобный Сергий и сказал: «Иди ко мне». Снам Елена не доверяла и потому выкинула сон из головы. А 18 июля, на день обретения мощей преподобного Сергия Радонежского, в их город вошла кавказская война. Возле их дома разорвался снаряд, застрочили автоматы, и люди в панике хлынули в аэропорт. Самолёты брали штурмом, швыряя пачки долларов. И отец Елены заплатил немыслимые деньги, чтобы мать с дочкой улетели в Москву.
— Увози дочку, — кричал он жене срывающимся голосом, — хоть в семинарию, хоть на край света, лишь бы дочка осталась живой.
Елена улетела в Москву, в чём выбежала из дома — в одном сарафанчике. Других вещей у неё не было. И уже в самолёте она простудилась так сильно, что слегла с температурой под сорок. Готовиться к экзаменам она была не в силах, благо, что за послушание старцу изучила учебный материал заранее. Но к главному экзамену по пению она была фактически не готова. То есть музыкой Елена занималась с детства, могла пропеть с листа любую вещь и даже объехала пол-Европы, солируя в детском хоре. Но православную музыкальную культуру не усвоишь вне храма, а в церковь отец запрещал ей ходить.
Помню, как возмущали меня эти запреты и я убеждала подругу, что ребёнок всё же должен ходить в храм, пускай и тайком от отца.
— Ты совсем как моя Еленка, — возражала она. — Та тоже мне говорит: «Папа ничего не узнает. Я ему с три короба навру — на дискотеку пошла, то-сё». А зачем мне такой ребёнок, который врёт, не стесняясь, в глаза? Я ведь спрашивала батюшку, как поступить, а он велел жить по заповеди «Чти отца своего…»
И мать учила дочь почитать отца:
— Давай лучше, доченька, дома помолимся, а то папа расстроится из-за нас.
И от этой кротости домашних умягчалось сердце отца. Нет-нет, да и уступит просьбам дочери: «Ну уж ладно, сходи». И Елена тут же бежала на клирос, желая единственного — петь для Бога и славить Его всю жизнь.
К экзаменам она успела разучить с регентом женского монастыря только одну вещь — «Разбойника благоразумного». И когда Елена спела её на приёмной комиссии, все притихли: голос — дар Божий, воистину талант.
— Пойте, пойте ещё, — попросили её.
— А я больше ничего не знаю.
— Как не знаете? А «Богородице, Дево, радуйся», «Достойно есть»? Вы ведь в церковь ходите?
— Редко, — заплакала Елена. — Не выгоняйте меня. Возьмите в семинарию уборщицей. Я полы буду мыть, всё, что скажете, вымою, а то папа второй раз не отпустит меня.
О дальнейшем мне рассказывала уже подруга:
— Ушла моя Еленка на экзамен и пропала, а я с утра у раки преподобного Сергия с колен не встаю. Плачу, молюсь, а время уже к вечеру. Смотрю, идёт моя Еленка и от слёз говорить не может. Только показывает мне один палец — это значит, что её приняли в первый класс.
* * *
Настоящая кавказская война началась много позже того времени, когда Елена поступила в семинарию. А тогда жизнь в городе моей подруги опять вошла в мирную колею. События прошлого теперь уже расценивали как мелкую заварушку или дворцовый переворот под канонаду. И совет старца уезжать с Кавказа муж моей подруги отверг как чепуху. А зачем уезжать, если жизнь налаживается? На Кавказе, наконец, было дело его жизни — фирма, вилла, много недвижимости, а большие деньги давали чувство неуязвимости. Между тем моя подруга, уже оформившая развод с мужем, получила от старца новое послушание — купить два дома: один возле Оптиной пустыни, а другой на Ставрополье, откуда они с мужем были родом. Зачем два дома одному человеку, я не понимала, но у подруги на всё был один ответ: «Так батюшка благословил».
Как раз в это время подруга получила родительское наследство и тут же истратила всё до копейки, купив хороший дом в родных краях. С покупкой же дома возле Оптиной ничего не вышло. То есть дом мы нашли, и бывший муж обещал выделить деньги не только на его приобретение, но и многажды больше, считая себя обязанным обеспечить достойную жизнь матери своих детей. Но когда этот человек, охотно вкладывавший деньги в недвижимость на Кавказе, осмотрел наш сельский объект недвижимости, то изрёк:
— Хижина дяди Тома. Нет, на эти фазенды с удобствами на грядках я денег никогда не дам.
Итогом поездки стал ультиматум — пусть моя подруга выбирает любой дом или виллу из его кавказских владений и возвращается с дочкой домой, а иначе ни она, ни дочь не получат даже копейки на хлеб.
Предприимчивая Еленка, не собираясь бросать учёбу, тут же устроилась в семинарии уборщицей. А подруга поселилась в доме на Ставрополье, чтобы, как благословил старец, перед уходом в монастырь отремонтировать его. В письмах подруги теперь сообщалось, как по великой милости Божией печник из храма, где она пела на клиросе, сложил ей бесплатно печь с камином, а ещё нашёлся покупатель на её шубу и теперь можно начать ремонт. Из писем угадывалось, что подруга бедствует, распродавая с себя последнее. И я досадовала, жалея её: да что за прихоть — благоустраивать дом, в котором не собираешься жить? Но подруженька у меня, повторю, дитя послушания, и сокрушалась она лишь о том, что никак не может выполнить благословения старца и вывезти с Кавказа свои и дочкины вещи — муж, мол, сразу заболевает при мысли, что дочка уже не вернётся домой. «Значит, надо терпеть и молиться, — писала она в письмах, — чтобы Господь даровал душе его мир».
Дом в станице на Ставрополье был наконец благоустроен. На окнах уже висели нарядные занавески, а в камине весело потрескивали дрова, когда грянула большая кавказская война. Город, где жил муж моей подруги, пылал в кольце огня, и очевидцы рассказывали потом — это был залитый кровью ад. Никакие самолёты и поезда оттуда уже не ходили. Телефоны молчали, а подруга с батюшкой снова и снова пытались дозвониться в пылающий город. Неожиданно ответила бабушка-соседка, оставшаяся умирать в этом аду.
— По-моему, ваши живы, — сказала она спокойно. — Я видела в окно, как ваш сын, муж и эта новая жена с малышами садились в машину. Правда, у подъезда их обстреляли — даже стёкла брызнули, но крови, кажется, не было.
А потом, уже из приграничного селенья, позвонил сын:
— Мама, мы живы и едем к тебе. Правда, машина у нас подбита, но едет пока. Мама, не волнуйся, у папы есть план, как пробиться… Мама, молись! — вдруг закричал сын. — Мы погиба…
Связь прервалась. Батюшка взял у помертвевшей матери гудящую трубку и, ничего более не услышав, велел пройти по станице, собирая людей на молебен.
Много людей пришло тогда в храм. Граница здесь рядом, почти в каждом доме беженцы. И станичникам не надо было объяснять, что это такое, когда машина с детьми пытается прорваться под обстрелом через линию фронта. Молебны служили весь день — святителю Николаю Чудотворцу с акафистом, Божией Матери с акафистом в честь иконы «Взыскание погибших», а потом Всем Святым, в земле Российской просиявшим. Когда же по времени стало ясно — они не доехали, начали читать акафист святой великомученице Варваре, умоляя если не о жизни, то о «христианской кончине живота». Уже дочитывали акафист, когда кто-то крикнул: «Едут!»
И все бросились из храма навстречу покорёженной машине без стёкол, вихлявшей подбитым колесом. Люди целовали и обнимали приехавших:
— Родные, вы живы! Мы молились за вас!
А те уже входили в храм, плача и целуя иконы. Бывший муж положил земной поклон перед Распятием и сказал:
— Это чудо — мы живы! Батюшка, отслужи благодарственный молебен Спасителю. Будут деньги — отстрою храм.
Так появилась на приходе новая семья, уверовавшая во Христа, по их признанию, за миг до смерти. А дом на Ставрополье, как уточнил старец, благоустраивался, оказывается, для них. И надо быть беженцем, лишившимся не только всех своих сбережений, но и крыши над головой, чтобы понять, что это такое — у тебя есть дом, где в камине весело пылает огонь, а твоим детям приготовлена чистая постель.
* * *
Настоящей беженкой в этой войне, потерявшей дом и всё до копейки, оказалась, по сути, моя подруга, поселившаяся теперь возле Оптиной пустыни в чужом углу.
— Ну что, теперь в монастырь? — спрашивал её старец. — Все дела уже уладила?
— Батюшка, дочку бы ещё замуж выдать. Вы же сами благословили.
А дело было так. Когда старец благословил мать на монашество, а дочь на замужество, семнадцатилетняя Еленка сказала строго:
— Батюшка, только мне нужен такой муж, как мой папа, чтобы я слушалась его. Обещаете молиться?
— Помолюсь, — улыбнулся старец.
Женихи же попадались до того несерьёзные, что девица обидчиво говорила старцу:
— Батюшка, вы же обещали молиться.
— Я молюсь, — отвечал старец. — Подрасти сперва.
— Молитесь, молитесь… Может, мало молитесь?
А потом женихов не стало. На отдалённом сельском приходе, где Елена работала регентом после семинарии, женихи были единственные — пять беззубых дедов. Храм был ветхий, холодный, и единственная печь не согревала его зимой. Но Елена была влюблена в свою работу и рассказывала с упоением:
— Ой, мамуля, какой у меня старичок в хоре — Паваротти! Правда, фальшивит слегка. А бабульки мои! Знаешь, какой у меня скоро будет хор?
Здесь, среди своих любимых бабулек, дедулек и высоких российских снегов, она постепенно смирилась с мыслью, что коротать ей свой век в одиночестве, уговаривая мать:
— Что ты ждёшь моей свадьбы, мама? Уходи в монастырь. Я для себя уже твёрдо решила — лучше состариться старой девой, чем плохую семью заводить.
Подруге уже шили подрясник для пострига, когда произошёл такой разговор.
— Как твои огурцы? — спрашиваю подругу, тоже имевшую свой огород.
— А что, пора сажать?
— Да мы уже первые огурцы едим.
— Ох, сегодня же посажу! — спохватилась выросшая на асфальте моя подруженька-горожанка.
Кто-то сказал ей, что надо читать акафист святым равноапостольным Константину и Елене, чтобы огурцы быстрее росли. Подруга к старцу с вопросом: читать или не читать?
— Читай, — благословил он, улыбаясь.
И вот читает она ежедневно акафист святым Константину и Елене и любуется на огурцы — растут. Вдруг приходит телеграмма: «Мама, благослови. Выхожу замуж за Константина. Твоя Елена». Оказывается, иконой святых равноапостольных царей Константина и Елены преподобный Оптинский старец Анатолий (Потапов) благословлял молодых идти под венец.
Теперь наша Лена — матушка Елена, жена священника. Когда это свершилось, подруга попросила у меня молока и съела тарелку творога.
— Как — ты же говорила, что молочного не ешь? — изумилась я, твёрдо усвоив за эти годы, что у подруги какой-то особенный желудок, не принимающий ничего, кроме хлеба и овощей.
— Всё я ем, — улыбнулась она, — и молочное люблю. Но, думаешь, это просто, когда ни дети, ни муж не веруют в Бога да ещё двое младенцев на стороне? Вот и считай — по году поста за каждого.
— Ты что, и за этих младенцев постилась?
— А как же? У меня сердце изболелось за них.
Трудно улаживаются мирские дела. Но когда они уладились, эта боголюбивая раба Божия приняла монашеский постриг, навсегда умерев для мира сего.