Билетов назад не было. Как и не было ощущения, что все обойдётся. Я чувствовала, что мы должны вернуться все вместе. Единожды не прислушавшись к внутреннему голосу, я не хотела вновь допустить эту ошибку. Вечером, ночью, в перерывах между звонками врачу я молилась. Ситуация была стабильно-тяжёлая, папа был на аппарате искусственного дыхания, у него постепенно отказывало все. В сознание он не приходил. Я молилась об одном – дать возможность вернуться всем, и как можно скорее. Утром я пошла будить детей. Дочь сонно открыла глаза и пробормотала что-то вроде «еще немного», а сын недовольно ворчал, что даже на отдыхе мне неймется. Он перевернулся на другой бок, лицом ко мне. Под правым глазом, там, где вчера ещё была маленькая, почти незаметная красная точка, за ночь выросла огромная, на половину щеки гемангиома. Было видно, как в центре пятна пульсируют сосуды. Это было так страшно, что я не успела даже толком испугаться – мысль о том, что теперь нам очень срочно нужно срочно домой, затмила все остальные чувства. Ровно через десять минут, открыв без всякой надежды сайт авиакомпании, мы обнаружили 4 невесть откуда взявшихся билета на завтрашний утренний рейс. Гемангиому сыну мы удалили на следующее после прилёта утро. Папа был в реанимации, в сознание не приходил. Все вокруг происходило так быстро, что больше напоминало ночной кошмар. Я звонила врачу несколько раз в день, но ситуация была все хуже и хуже. Было очень страшно – горе внутри прибывало, словно цунами, набирающее силу где-то далеко от берега. Гнетущая тишина и всеобъемлющее ощущение скорой катастрофы лишало возможности думать. Оставалось только действовать. В субботу, рано утром, мы поехали в Москву. Накануне вечером врач сказал, что посещения разрешены, правда папа без сознания. Спустя полчаса после того, как мы отъехали от дома, раздался звонок. Звонил врач, голос его срывался. — Настя, вы едете? Хорошо. Нет, отлично! Случилось нечто необъяснимое. Полчаса назад у вашего папы неожиданно заработали почки. Сейчас восстановилась функция дыхания. И... Он ПРИШЁЛ В СЕБЯ. Я работаю хирургом десять лет, и такое у меня впервые. В палате реанимации что-то беспрестанно моргало, пищало, булькало. Папа лежал, закрыв глаза, укрытый белой простыней. На месте правой руки было пусто. — Пап! Ты меня узнаешь? Это я, Настя! Едва уловимое движение глаз. Открыл. Посмотрел. Два раза моргнул. Я взяла его левую руку, она была сухая и горячая. — Пап, все будет хорошо. Мы рядом. Легкое движение пальцами – он как мог пытался сжать мне руку. И следом – протяжный визг кардиомонитора. Я бы очень хотела, чтобы это была история чудесного исцеления, но... Папы не стало на следующий день. Увидев звонок от врача, я сразу все поняла, просто молча передала телефон мужу и тихо заплакала. Ещё вчера мне было ясно, что Господь сделал все для того, чтобы мы могли попрощаться. И, здесь и сейчас, это было самое главное – и для меня, и для него. Отпевание решили провести на родине, в Туле, в храме «Спаса на горе». В вечер перед прощанием в церкви было совсем безлюдно, тихо, безмятежно. Певчая, маленькая, почти прозрачная женщина лет тридцати пяти сказала, что проведёт здесь всю ночь. Она начала читать псалтырь, я обернулась и вдруг заметила, что лицо у папы было непривычно суровым, губы плотно сжаты. Игра теней, а, возможно, издержки бальзамирования... Спустя час мне стало трудно дышать и я вышла на улицу. Обойдя храм несколько раз, я остановилась у неприметной чёрной мраморной таблички на стене. На ней было написано, что на церковном кладбище находится захоронение купцов Лялиных, известных Тульских оружейников. Я улыбнулась. После истории с ветрянкой я стала внимательней относиться к знакам, и то, что я увидела, было понятно только мне. Примерно полгода назад ушёл из жизни папин друг, Виктор Лялин. «Чайник» – Виктор был рыжим, словно медный самовар. Чайник и Фикус, друзья юности, именно он в своё время познакомил моих родителей. Теперь я знала – храм, который мы выбирали сердцем, был выбран не случайно. Утром, в день прощания, на улице светило яркое солнце. Сквозь витражные стекла храма пробивались разноцветные лучи, и горькое чувство потери сменилось ощущением тихой грусти. Уставшая певчая подошла ко мне, я поклонилась ей в пояс и обняла. — Ваш папа, видимо, был очень хорошим человеком. Читалось сегодня удивительно легко. Я наклонилась поправить папе рубашку. Его лицо теперь было мягким и спокойным. Мягко и спокойно было и у меня на душе. Я знала, что смогу его отпустить, потому что вдруг поняла, что любовь остаётся даже тогда, когда уходит человек, что прощание с родными – это не страшно. Это важный момент жизни, момент, когда ты учишься любить безусловно, вне времени, пространства и телесного осязания. Любить того, кого больше никогда нельзя будет обнять. Вдруг оказалось, что смерть – не самое страшное в жизни. Гораздо страшнее, если теряя человека, ты, вместе с ним, теряешь кусочек данного Богом великого счастья – способности любить. Поэтому, отпуская, не нужно жалеть того, кто уходит. Нужно жалеть того, кто остался, если остался он без любви... Каждый раз, приходя в храм и ставя свечу за упокой, я чувствую его незримое присутствие. Это очень хорошее чувство – словно чьё-то тёплое дыхание легко ложится на шею. Я сажусь в уголке, закрываю глаза и вспоминаю. Образы сменяют друг друга чередой. Вот мне шесть, на папе смешная пыжиковая шапка и мы барахтаемся в сугробе, и снег у нас во рту, ушах, глазах. А вот он пришёл в школу, и никто не верит, что этот улыбчивый парень – мой отец. Я вспоминаю его не со слезами – с улыбкой. И каждый раз думаю о том, как велика милость Божья и как много можно успеть сделать, если в нужный момент открыть не только глаза, но и сердце. Не просто слушать, а услышать. Не просто смотреть, а увидеть. Не просто существовать – чувствовать. Верить. И отпускать в последний, самый важный путь с миром, легким сердцем, любя. Ведь настоящая жизнь поистине полна любовью и смертью. Но любовью – полней.