На морском берегу.

Из воспоминаний моего приятеля
I
Жоржик…
Из длинного ряда ушедших дней встает предо мной хрупкая фигурка. Ясные глаза вдумчиво глядят на меня с бледного личика, и тонкий голосок спрашивает наивно-важно:
– Как вы на это смотрите?..
Где теперь он?
Когда мне становится особенно грустно, иду я туда, где могу встретить детей. Иду на бульвар, присаживаюсь на скамью и смотрю. Шумно и весело играют маленькие люди, и неведомая им жизнь, кажется, сама с улыбкой приглядывается к ним. Смотрю на оживленные лица, слушаю звонкие голоски. И хочется подойти к задумчивому мальчугану лет семи, с бледным лицом и ясными большими глазами. Хочется взять его за тонкие плечики, заглянуть в лицо и спросить:
– Ты не Жоржик?
Нет. Теперь он большой, большой. Теперь он уже не носит коротких штаников и башмачков на пуговках. Теперь уже не играет в лошадки, не горят его щеки и не открываются так широко глаза и не спрашивают, как бывало. Он теперь многое знает. А его сердце… прежнее ли оно?..
Не знаю.
Вспомнишь о Жоржике – и становится рядом с ним тощая и сгорбленная фигура старого Димитраки, с трясущейся головой, с клочьями ваты, вылезающей из продранной куртки. А вот и крупный корпус капитана, дяди Миши. Как сейчас вижу его, рослого и коренастого, словно вылитого из розовой меди, лет за пятьдесят, с обветренным, румяным лицом и седеющими подстриженными усами. Милый капитан! Вспоминаете ли вы о ваших «японских лозах» и черепахах? Милейший капитан! Он искусно водил по морям гигантские пароходы, исколесил океаны и повидал-таки свет. Он вынес сотни штормов и благополучно вошел в тихую пристань. Ему повиновались морские валы и бури, и все же он чистосердечно признался, что маленькое сердце для него неизвестнее морских глубин и течений, которые он знал как свои пять пальцев. Это именно он и высказал при первой же встрече.
– Прошу, – плавным и уверенным жестом указал он мне на кресло сбоку стола. – А-а… – протянул он, бросив взгляд на мою визитную карточку. – О вас мне говорили… Вы математик? А-а… Как раз то, что мне нужно. – Он говорил уверенно и кратко, точно отдавал приказания. – Математика – важная штука в жизни. Мера и цифра. Это важная вещь. Вы как на это смотрите? А в деле воспитания она положительно необходима. Не правда ли?
Я не успел высказать, что в деле воспитания, хотя и математик, прибегаю не только к мерке и циркулю, как капитан продолжал, закуривая сигару:
– Я буду краток. Мне нужен воспитатель к племяннику. Он почти сирота. Отец помер давно, мать, моя сестра, серьезно больна и лечится за границей. Парень на моем попечении… Ему только семь лет. И я хочу серьезно взяться за дело. Почему? Это вы сейчас увидите и, я думаю, поймете меня. – Он затянулся сигарой и продолжал, постукивая рукой по краю стола, точно хотел придать еще больше весу словам: – Парнишка слишком изнежен. Я не совсем точно выразился: он живет больше сердцем, чем рассудком. Вот! Он слишком чувствителен и мягок. Одним словом, у него нет силы воли, нет характера. Вы меня понимаете? Таких людей жизнь завязывает в узел. Я слишком повидал свет, чтобы думать иначе, но сам я… я, видите ли, не рискую взять на себя воспитание… Он слишком меня любит, и… Одним словом, вы понимаете, как трудно…
– Дядя Миша! – раздался за дверью тонкий настойчивый голосок.
– Нельзя. Я занят! – решительно крикнул капитан.
– Но, дядя Миша… Мне нужно!
– Вот-с, – бросил мне капитан. – Когда не нужно, он настойчив. – Я сказал русским языком: я занят!
– Нужно мне! Ты пойми, что нужно…
Дверь кабинета отворилась, и просунулось худенькое личико. Два светлых глаза с любопытством оглядели меня и обратились на дядю.
– Что тебе? – грозно спросил капитан, хмуря брови. – Сколько раз, – он еще более возвысил голос и поднял палец, – сколько раз я тебе говорил: раз я занят…
– Но Маланья опять кота выдрала!
– Выйди…
– Она не смеет! Мой кот! Ты ей скажи, чтобы она… У кота котята!
Дядя Миша грозно поднялся, сдерживая улыбку, причем его розовые щеки вздулись и брови насупились, решительными шагами подошел к мальчугану и торжественно вывел его из кабинета.
– Парень весь здесь как на ладони, – продолжал он прерванный разговор. – Вы его быстро узнаете. Важно, как я уже говорил, обратить особенное внимание на развитие в нем выдержки, силы воли…
И капитан подробно сообщил мне о всех достоинствах и недостатках племянника. Я принял условие.
– Через неделю мы едем на побережье Кавказа… Имение там у меня! – Покончив деловой разговор, капитан говорил совсем добродушным тоном и даже предложил сигару. – Да, море – это моя стихия! А как оно воспитывает характер! Я знаю тысячи примеров… Парню полезно будет пожить там… А вы как на это смотрите?
Выйдя из кабинета, я заметил «парня». Он стоял в передней, в углу, и тер ногу об ногу. Чего-то, очевидно, выжидал. Заслышав мои шаги, он вышел из уголка, смело взглянул мне в глаза и спросил бойко и дружественно, точно мы были с ним давным-давно знакомы:
– Вы будете меня учить?
– Буду учить. Тебя как звать?
– Жоржик. Вы знаете, Георгий…
И протянул маленькую ладошку.
– Ну, будем друзьями. Так у вас кота выдрали?
– Да, – нехотя сказал он, пожимая плечами. – Как вы на это смотрите?
Эту фразу раз пять произнес капитан.
– Ну что же… Ну, выдрали слегка…
– Вовсе не слегка! – решительным тоном сказал Жоржик. – Его нарочно выдрали.
– Нарочно? Это почему же? – болтал я, разыскивая калоши.
– Так. Дядя Миша хочет отучить меня плакать. Вот и велит кота сечь.
– Ну конечно, это не так…
Я взял его за подбородок и потрепал. Он взглянул на меня большими ласкающими глазами.
– Позвольте, я вам подам…
Вскочил на стул, оборвал вешалку у пальто и подержал. Нашел калоши.
Уходя, я слышал, как он гремел ручкой двери и кричал:
– Дядя Миша! Теперь ты не занят! Мне нужно!..
II
Через неделю поезд уносил нас к морю.
Еще на вокзале капитан дал Жоржику рубль и сказал:
– Ты сам будешь тратить на себя в дороге. Вечером будешь отдавать мне отчет.
– Так прекрасно поступают американцы! – сказал он мне. – Не правда ли? Дети постепенно приучаются к самостоятельности…
Вечером Жоржик представил отчет.
– Хорошо. А где еще полтинник?
– Его я стравил[84].
– Что-о?
– Я стравил, – повторил Жоржик. – На большой станции, где я ел пирожки, лежала тьма мужиков… с мешками… А один и говорит: «Скусно?» Я взял и стравил им. Как они ели! – обернулся ко мне Жоржик. – Они сразу…
– Это, конечно, твое дело… но… Так не говорят – «стравил».
– Повар Архип всегда говорил. Смотрите, смотрите! Белые горы!
– И это всегда так… – тихо сказал мне капитан.
– Да, так, должно быть, никогда не делают американцы…
Капитан улыбнулся и махнул рукой.
В купе было душно, и мы с Жоржиком обыкновенно стояли в коридоре вагона и смотрели в окно.
Бежали назад ветряки-мельницы с крыльями, подпертыми колом или медленно-медленно вращавшимися, как усталые. Белели казачьи станицы в зелени ветел и тополей, стада гусей на жирном черноземе. Меловые срезы холмов сверкали в свете полудня. Золотые плантации зацветающего подсолнечника. Горы каменного угля на узловых станциях.
Все это было так ново и так заманчиво-неизвестно. Жоржик положительно засыпал меня вопросами – так сильно работала его маленькая головка. Впервые перед ним жизнь развертывала свои широкие картины. Я не забуду, как широко раскрылись его глаза, когда он узнал, что там, где молнией пролетал по степи наш поезд, глубоко под землей тянутся темные коридоры в пластах каменного угля; что под нами тысячи людей выбивают новые коридоры и выгрызают мотыгами и лопатами новые и новые груды каменного топлива.
– Да, – сказал он задумчиво и зажмурил глаза. – Там, должно быть, очень темно… Темны-ым-темно!.. А вот теперь солнце!
И открыл глаза.
– Да, смотрите, как мало народу здесь! – показал он на пустынные степи, кружившиеся необозримым простором. – Никого… Они все внизу, под нами?
Вечером – это как раз был вечер субботы, – поезд имел остановку на большой станции. Мы вышли на площадку.
– Смотрите, смотрите!
Со стороны пустой степи двигалась толпа черных людей. Очевидно, это шахтари[85] покончили недельную работу и теперь возвращались в поселок, отрезанный линией железной дороги.
– Это они? Они теперь вышли из-под земли?
– Да, это они.
Черные люди, с яркими белками глаз, эта сотня собравшихся трубочистов, но без веревки с веником и чугунным шаром, медленно, усталой, колеблющейся походкой переходила рельсы, обогнула хвост нашего поезда и пропала.
Жоржик смотрел в степь. Огромным красным шаром садилось солнце, и в ярком кровавом отсвете двигалась к линии еще толпа, дальше, за ней еще и еще.
Жоржик смотрел. Двинулся поезд, а он высунул голову и смотрел.
Часто-часто постукивая, поезд делал теперь крутой заворот, огибая холмы, и бежал прямо на солнце, точно хотел успеть домчаться к нему, пока еще не успело оно опуститься за горизонт.
– Ах какое большое солнце! Знаете, оно в субботу, под воскресенье, всегда большое… Знаете, праздничное… – сказал задумчиво Жоржик. – Завтра и они будут видеть солнце?
– Кто – они?
– А вот черные, которые шли…
– Да. Завтра и они.
В вагоне и дяде Мише пришлось отвечать на вопросы. Капитан отвечал обстоятельно и в шутливом тоне, и Жоржику, видимо, это не совсем было по вкусу.
Он слушал и часто поглядывал на меня, не скажу ли и я чего.
– Так-то, брат, – закончил капитан. – Все работают. Кто служит, кто уголь копает…
Жоржик вздохнул и задумался. Зажгли свечи.
– Ты повара Архипа прогнал… – раздумывая, сказал Жоржик. – Он теперь где?
Этот неожиданный переход к повару поставил капитана в тупик.
– Что за странный вопрос! Ну, служит где-нибудь…
– А ведь ты ему сказал, что он запивает и нигде не может служить… Он, должно быть, копает уголь…
– Чудодей! – развеселился капитан. – Это почему же?
– А вот ты сейчас сказал: кто служит, а кто уголь копает…
Капитан ухватил Жоржика за щеку, смеялся, подмигивал мне и повторял:
– Каково! Как вам это нравится!
Поезд мчал нас во тьме, в пустых степях. Нет, не в пустых. Как чьи-то незасыпающие огромные глаза, глядели на нас далекие пылающие огни плавильных печей. Огромные костры. Жоржик лежал на верхнем диванчике и смотрел в окно. Дремалось.
– Дядя Миша! Ты еще не спишь?
– Ну, чего еще… Спать пора.
– Дядя Миша! Ты слушаешь? Ты возьми Архипа… Дядя Миша! Знаешь, какую он песенку пел? Да ты слушай!..
– Не кричи ты! Видишь, спят…
– Ты только послушай… – зашептал Жоржик. – «Матушка-голубушка, солнышко мое…»
Мы оба не удержались и прыснули со смеху. А Жоржик свесил голову и смотрел, чему смеемся.
– Потише, господа, ночь… – сказал чей-то недовольный голос.
Спал вагон. Притих и Жоржик. Начинало укачивать. Веяло степью, ночною, вольною степью в окно. Что-то с шумом, казалось, гналось за поездом и кричало: до-го-ню… до-го-ню… Часто-часто.
– Огни! Огни! – вскрикнул Жоржик.
Капитан спал или притворялся. Я выглянул в окно. Да, опять на горизонте пылали степные огни-печи.
– Смотрите… Опять идут… Во-он… идут…
Жоржик ошибся: какие-то столбы стояли вдали, быть может, вышки артезианского колодца[86]. На ярком фоне далеких костров они были худы и черны, как те, кого мы видели днем с площадки вагона.
– Скажите, – спросил Жоржик, – что такое – «жись безталана»?
– Почему ты спрашиваешь?
– А вот раз Архип… повар у нас был… жарил раз котлеты и все головой крутил, вот так… Да и говорит: «Жись ты безталана!»
– Это значит – жизнь бесталанная… Когда человеку плохо живется, когда жизнь у него неудачная…
– А-а… Я так и думал…
И вздохнул.
Скоро Жоржик уснул. Его тонкая ручка свесилась и качалась от мягких трепетаний вагона. Тонкая, слабая ручка.
Мчал и мчал поезд, а из тьмы глядели бодрствующие огни и невидные, не засыпающие у огней люди.
Утром мы были у моря.
III
Капитан имел полное основание говорить, что после тридцатилетнего блуждания по морям он может твердо стоять на суше. Да, он таки нашел хорошую пристань.
– Небольшое именьице, но как уютно! – говорил он, в первый же день по приезде показывая мне свой уголок. – А сколько труда было! Вот и садоводству не обучался, а посмотрите! Что значит поездить по свету! А какие редкостные экземпляры есть!..
Мы осматривали сад и виноградник. Жоржика не было: утомленный дорогой, он уснул на террасе в кресле-качалке.
Все в саду было чисто и опрятно, как на пароходе. И чего-чего не было здесь! Какие-то особенные «трехфунтовые» груши с острова Мадейра. Капитан сам их вывез. Китайские персики, японская черная слива – такой нигде по берегу нет!
– Ананасы разведу! Прямо с Сингапура выпишу. Повидал я всего. А вот я вам покажу чудо… Повыше, в винограднике… Я думаю, для Жоржика это будет поучительно. Он на примере убедится, что можно сделать почти из ничего, – здесь был пустырь три года назад, – если иметь волю и характер. Вы посмотрите на эту прелесть!
Я посмотрел на «прелесть». Передо мной были виноградные лозы с широкими вырезанными листьями.
– Что это? – загадочно спрашивал меня капитан. – Виноград? Да? Но какой?
Смотрел на меня, прищурив глаз. Я молчал.
– Это знаменитый «ки-о-ри-у» или что-то в этом роде. Из садов самого японского микадо[87]! Вы не знаете… А ягода! Что мне это стоило! Я заплатил по пять рублей за чубук[88]. Только двадцать чубуков… Жаль, что плохо идет. Но я поставлю на своем.
Я равнодушно смотрел на «киу-риу». Грузные даже теперь кисти почти лежали на земле. Уже теперь под них были подложены листья.
– А что стоило уберечь! Но я борюсь и докажу всем, что значит взяться за дело с толком. Никак не могу вбить в голову, что этот сорт нужно разводить. Это необыкновенный сорт! Я ел в Японии… Наш – дрянь. Но что вы поделаете! Садовник мой только посмеивается и пробует меня разубедить. Представьте! Жаль, в прошлом году я не мог получить ни одной ягоды, все объели…
Я посмотрел вопросительно на капитана.
– Вы еще не знаете. Меня одолели черепахи! Да, да… Все начисто отделали, даже побеги… Дрянь, маленькая черепашка, знаете, эта сухопутная… Да вон, пожалуйте!..
Он показал пальцем. В десяти шагах от нас между лоз пробиралась небольшая черепаха. Она деловито ползла, вытянув голову, ползла, как черно-желтый камень, не подозревая, что речь шла о ней. Капитан стремительно направился к ней и подхватил.
– Вот мои враги! Их здесь целая прорва, и никто на это не обращает внимания: перешвыривают из сада в сад. Пришлось взяться за дело самому. Теперь спросите: убавилось ли черепах? Это последние. – И капитан подбросил черепаху на руке. – Жаль, поздно начал. В прошлом году я уничтожил их больше четырехсот. Сейчас у меня за весну сидят до трехсот.
– Как – сидят?
– Очень просто. Я собираю их в яму. Когда набирается, я их свожу на нет. Приказываю засыпать. Что делать! Борьба так борьба! И жрут-то ведь, главным образом, японский сорт!
Капитан говорил совершенно серьезно и подкидывал черепаху.
– Но как они жрут! Пойдемте…
Капитан привел меня к яме, прикрытой досками. Откинул доски и заглянул.
– Смотрите, какая сила…
Я нагнулся. Яма была невелика, но расширялась книзу, чтобы черепахи не могли выбраться. Сперва я увидел черно-желтую сплошную кучу. Она заполняла все дно ямы, возилась, шурша костяными щитками, царапалась лапками по стенкам. Я видел хвостики, лапки и головки. Я различал маленькие черные глазки.
Капитан швырнул черепаху в яму.
– А теперь смотрите…
Он сорвал свежий зеленый побег обыкновенной лозы и бросил в яму. Мы нагнулись. Сперва в яме было все, как и раньше. Наконец начал шевелиться прутик. Вытянулись шейки и головки. Я уже не видел прутика, я видел только сплошной ряд головок. Голодные челюсти схватили пищу, подобно тому, как десятки рук схватываются за палку. Прошло минуты две – и от прутика не осталось следа.
– Вот-с, видели? Так именно они объедали мои японские лозы. – И захлопнул яму. – Иного средства нет. Вот увидите, что будет через пять лет, когда по всему побережью за этим сортом будет признана слава!
И капитан долго и с увлечением рассказывал, как возрастает доход с виноградников, а передо мной стояла виденная картина.
Ложась спать, Жоржик сказал:
– Здесь, по-моему, очень хорошо. А вам как?
– Недурно. Завтра попробуем покупаться. Ты еще никогда не купался в море?
– Нет. Ведь я никогда и моря-то не видал! Мы жили с мамочкой на Волге. Знаете, есть такой лечебный курорт – Ставрополь? Мамочка там и жила. Мы кумыс[89] пили там… А знаете, я уже был на берегу и видел, как один «рваный» человек что-то шарил в камнях… Как вы думаете, что это он делал?
– Не знаю. Может быть, рыбу ловил… А ты бы спросил…
– Я спрашивал издали, а он ничего не сказал. Он, должно быть, глухой. У него даже голова тряслась. Это почему? От старости? Значит, он скоро умрет?
– Вот, – говорю, – завтра мы с тобой на солнышке полежим. Ты будешь крепкий от солнышка, черный. Это хорошо для здоровья.
– Да. Это я знаю. Ведь сегодня понедельник, да?
– Да. А что?
– Значит, теперь они опять под землю ушли? Черные… Которые уголь копают…
– Да, одна смена работает, другая спит.
– Значит, они почти никогда не видят солнца. Ведь когда спишь, не видишь…
Не знаю почему, но я вспомнил черепах. Сейчас они лежат в яме голодные и не понимающие – зачем их сюда собрали. Скребут лапками землю, вытягивают шейки. Лежат во тьме, не зная, куда же подевалось солнце, которое они так любят.
Жоржик, задав мне еще два-три вопроса и не получив ответа, что-то бормотал сам с собой невнятно. Наконец затих. Не спалось что-то. Я тихо поднялся, чтобы не разбудить Жоржика, и подошел к окну. Море дремало, играя полосами течений на бледном отсвете молодой луны. Далеко маячили три огонька: шел пароход. Красный огонь маяка мигал с промежутками, точно усталый, засыпающий глаз.
Легкие шаги голых ног зашлепали за моей спиной, и тонкая рука легла на плечо.
– Ты еще не спишь?!
– Нет… Мне что-то скучно… – тихо сказал Жоржик, вздохнул и прижался щекой к моему плечу. – Вон паро-хо-од. Скажите, отсюда далеко заграница?
– Далеко, брат. А тебе зачем?
– Там мамочка… Она поехала лечиться… Она у меня больная ведь… то-о-ненькая…
Смотрел на море, и я услыхал, как он сказал тихо:
– Ма-ма…
IV
По моему настоянию Жоржик должен был хорошенько отгуляться и загореть. Это было необходимо. Правда, он был бойкий, живой мальчик, но это не была та здоровая живость, которую можно наблюдать у крепких, пышущих здоровьем детей. Его живость была какая-то болезненная, быстро сменяющаяся упадком сил. Бывало, он говорит, говорит, забрасывает вопросами, сорвется с места и начинает прыгать и смеяться, швыряет гальку в воду… И вдруг затихнет. Смотришь – сидит на бережку, охватив руками колени, и смотрит в морскую даль.
– Ты чего, Жоржик? Устал?
– Да… Мне, знаете, что-то скучно…
Часами лежали мы на берегу, под солнцем, распустив исполинский «солнечный» зонтик капитана. Это были прекрасные часы покоя. Легкий прибой тихо-тихо нашептывал нам, и дали морские звали к себе, сияющие дали… Дремали фелюги[90] с уснувшими парусами на реях[91]. Курились берега мигающими струйками, как в жаркий день играют перегретой влагой поля. Смотрю на Жоржика. Его худенькое, бледное лицо, с синими на висках жилками, чуть тронуто желтизною загара. Он лежит на горячей гальке, подперев голову ладошками, и смотрит задумчиво в синеющие дали.
– Вы как думаете, там что? Там еще другие страны?
Его манила даль, ее тихая синеющая неизвестность.
Где-то там, за этим синеющим простором, лежали неизвестные страны – так мечтал Жоржик. Сколько раз рассказывал я ему, что теперь все страны известны, – он мотал головой и повторял:
– Ну зачем… Ну пусть известны… А мне хочется… Мне хочется, чтобы еще были страны… Понимаете, другие, особенные…
– Какие же это – особенные?
– Ну… я не знаю… Вот вы опять смеетесь… А может быть, есть… Вот, когда я прищурю глаза, так вот, только ма-аленькая щелочка… вот мне и кажется большая-большая страна… далеко-далеко… Голубая вся… как небо. Там цветы… – Он щурил глаза. – Большие…
– И цветы голубые?
– Нет… Ну да… Только у них бутоны белые такие, из снега… Ти-ихо там… Смотрите, краб!
Он стремительно вскакивал и крался за крабом, но хитрый краб пугался тени и быстро убегал под камень.
В одну из таких прогулок, когда мы спускались с холма к берегу моря, Жоржик таинственно зашептал, показывая пальцем:
– Смотрите, это он… Он опять что-то шарит…
Мы спустились к морю. Шагах в пяти от берега, по колено в воде, стоял старик. Как верно подметил Жоржик, его голова тряслась, должно быть от слабости. Время порядком-таки согнуло его и сильно потрепало костюм. Очевидно, он был беден как церковная мышь. На его голове как-то сиротливо сидела сильно прогоревшая соломенная шляпа с порванными полями. Засученные по колено штаны во многих местах были прохвачены ниткой, и из затертого зимнего пиджака, без пуговиц, торчала клочьями вата. Да, это был вполне «рваный» человек, как сказал Жоржик.
Он стоял среди груды выступавших из моря камней и что-то высматривал. Нет, он удил. Держал коротенькую бечевку и ждал. Мы подошли и смотрели.
– Он ловит, он ловит… Что он ловит?!
Раза два старик вытянул коротенькую бечевку, что-то оправил на ней и снова опустил между камнями. Скоро он выкинул на берег порядочного краба.
– Краб! Краб! – закричал Жоржик.
Старик оглянул нас и приподнял шляпу. Мы увидали сморщенное, совсем коричневое от солнца лицо и еще не совсем побелевшие усы. По виду это был грек.
Жоржик следил за крабом, который старался пробраться к морю и прятался за камни. Старик выбрался на берег, оправил штаны и поднял краба.
– Вам зачем краб?
– Караб? Продавал нужна… Хорош?
Он, посмеиваясь, поднес к носу Жоржика краба, яростно пощелкивавшего клешнями. Жоржик откинулся.
– Хе-хе… Большой маленький боится… Совсем как таракан. Бери спинку…
Жоржик осторожно взял краба, но тот выскользнул и боком стремительно ушел в воду.
– Ушел! Простите… я нечаянно… – растерянно бормотал Жоржик.
– Ни твой, ни мой… домой пошла, – засмеялся старик.
Он надел кожаные чувяки[92], достал табачницу[93] и стал делать кручёнку[94]. Я предложил ему папиросу. Жоржик трогал пальцем мешок, в котором возились крабы.
– У вас тут разорвано, – показал он на клочья ваты. – И тут…
Старик с улыбкой посмотрел на меня, оглянул прорехи.
– Такой игла нет… Не берет. Новый нет…
– Да, пожалуй, вам нужно новый, а вы вот что… Вы скажите жене вашей, она заштопает…
– Эге… Помер, все помер. Какой хороший! – обернулся ко мне старик. – Какой беленький, хороший…
– Почему помер? – тихо спросил Жоржик.
– Пришел смерть, сказал: «Димитраки один хорош». Бог знал…
Вдумчиво смотрел на него Жоржик. Тихо плескало море.
Старик посмотрел на Жоржика и, должно быть, заметил его пристальный взгляд. Порылся в кармане и вынул горсть мелких цветных камешков.
– На, на… Беленький, хороший… Бери, у меня дома много…
– Мерси… А вы где живете? У вас дом есть?
– Дом нет. У барсука нора, у черепах нора, у Димитраки нора… Хе…
– Как – нора? Вы в норе?.. – протянул удивленный Жоржик. – Вы, значит, под землей живете? Может быть, вы добываете уголь?
– Что? Какой уголь? Земля нора есть. Все есть. И дверь есть, печка есть…
– А-а… Я знаю. Это пещера называется… Святые в пещерах жили…
Димитраки покачал головой.
– Какой маленький, все знает! Иголочка тонкий… А?!
– А где ваша нора? К вам можно? Можно к нему в нору? – спросил меня Жоржик.
Я кивнул головой, а старик ласково потрепал Жоржика по плечу и сказал, показывая рукой на холмик, на краю городка, где заворачивало шоссе к горам:
– Прикади… Во-он, большой ореха… тут. Краб дам большой, сухой, совсем красивый… Папаше покажи…
– У меня папы нет, умер папа… У меня мамочка…
– А-а… Мамы покажи… Фелюг есть, морской кот есть, лисиц есть…
– У вас? И лисица есть?
– Сухой морской лисиц… На хвост гвоздик… Эге! В море есть, у Димитраки есть. Море дает… Человек ничего не дает… Море не был – помирал. Бог море дал…
– К вам в гости не ходят?
– Кости ходит? Какой кости? Не ходит. Черепах один ходит, песни поет… – усмехнулся Димитраки, подмигивая мне.
Жоржик понял шутку и засмеялся. Нам было время уходить. Жоржик поднялся неохотно.
– А мы непременно зайдем к вам, – сказал он, протягивая руку Димитраки. – До свиданья. Вы все-таки приходите сюда. Ведь мы каждый день на берегу. Вы приходите.
– Можно? – улыбнулся грек. – Приду, приду… Какой веселый, и!..
Когда мы шли к дому, Жоржик, по обыкновению, засыпал меня вопросами. Почему Димитраки живет в норе? Зачем у него черепаха? Почему у него сухие руки? Оборачивался и следил, куда направлялся Димитраки.
– Как вы думаете, он не святой, а? Он тоже в пещере живет… А?