Белая яма. 31 часть

29

На следующее утро после отъезда косцов на стан к таловчанам
приехал скородумский бригадир Агей Марков и не один, а с Евдокией. Поздоровался с Иониным и повёл разговор:
– Дмитрий Михайлович, тут такое дело: мы отметались и сёдни
уезжаем домой, а Дуняша ехать не хочет – просит остаться у вас. Вот
такое дело.

Ионин улыбнулся вышагнувшей из-за спины Акима девушке и сказал:
– Дуню мы всегда рады приветить, если у неё есть такое желание,
– звеньевой подошёл к девушке и приобнял её за плечо. – Назначаю
тебя, Дунюшка, в помощницы к Капитолине – не возражаешь?
– Дмитрий Михайлович, а можно я поработаю в вашем звене?
– Можно и так, – улыбнулся Ионин, – подменишь хоть ту же Любу
Курочкину или другую подскребальщицу.

Девушка просияла.
– Тогда я побегу за своими вещами, заберу их из ходка.
– Полетай…

А в обед того же дня, когда таловские покосники находились в
объятьях Морфея, к ним на стан приехали Михаил и Модест. Поговорив с Капитолиной, они распрягли лошадь, стреножили её и ушли купаться. По первому сигналу побудки они предстали перед Иониным и доложили: «Прибыли к вам на помощь». Звеньевой, глядя на них, улыбнулся:
– Обузой для нас не будете. Один из вас пойдёт в звено Михаила, а
другой ко мне. Кто – куда, выбирайте сами. Работать будете стогомётчиками. Что и как – поймёте по ходу дела.

И жизнь пошла обычным порядком. Утром Ионин будил страдников звучными ударами била о подвешенный к столбу обрезок рельса.

Парни бежали к купальне, а девушки, поёживаясь от утренней про-
хлады, шли к общественному умывальнику, бренчали его «сосками»,
прихорашивались и садились за стол. К ним присоединялись бравые,
крепкие парни и шумная ватага копновозов. Завтракали, обменивались впечатлениями о прошлом вечере: рукопашных баталиях, песенных распевах и шли на работу.

Звено Ионина в привычном темпе ставило к обеденному перерыву восьмитонную скирду и закладывало основу для нового зарода.

С приходом добровольцев положение скирдомётчиков стабилизовалось: лихорадка переходного периода, начинавшаяся при завершении
одного зарода и основанием другого, плавно перешла в хорошо организованный и производительный труд, а песни у вечернего костра
зазвучали душевнее и звонче.

Каждый вечер копновозы подкатывали к костру телеги, а вечеровальщики и вечеровальщицы, принарядившись, рассаживались на них в соответствии со своими привязанностями и пели песни под музыкальное сопровождение о зарождающейся влюблённости, счастливой и трагичной любви.

Костяк хора составляли одиночки-девушки, по разным причинам
оставшиеся без кавалеров, и ребята, проводившие подруг в деревню
или оставившие их там. Пели все, кроме Сучковых. Их девчата в песенный круг не впускали. Как только они приближались к тележному
кольцу и начинали подпевать, девушки переставали петь. Ребята прикрикивали на них, и братья отступали.

В эти дни складывались и новые пары. Миша Молчанюк старался быть поближе к Зое Тоболкиной, и она принимала его ухаживания.

Они сидели плечом к плечу в песенном кольце, руки их в волнительные
моменты соприкасались, голова Зои клонилась к плечу Михаила, и он нежно обнимал её за талию. Сергей Бурдин, оставивший без внимания
приезжих покосниц, оказывал не без успеха знаки внимания Лидии Кобелевой, а к Александру Кремлёву всё чаще подсаживалась Ия Хабарова.

Пётр и Нюра, в предчувствии близкого расставания с ночным
звёздным небом, туманами, звуками и голосами озёрных обитателей,
были так нежны, так бережно любили, что чувства захлёстывали их.
Ласки Петра доводили Нюшу до болезненно-восторженного состояния, до исступления, до слёз. Он утешал её, покрывая мокрые щёки любимой поцелуями, и клялся в вечной любви. Она успокаивалась, обнимала его и затихала. В такие минуты он был полон нежности к ней и больше всего на свете боялся её потерять.

Дуня Маркова, работая в звене Ионина, не упускала из поля зрения
свой цветочек, своего ненаглядного Ванюшечку. Каждую минуту он
был перед её глазами. При взгляде на него сердце её волнительно стучало, а в сознании бились неразрешимые вопросы: «Как я расстанусь
с ним? Как я переживу эти минуты? Как я буду жить без него?» Иван,
чувствуя сердечные токи Дуняши, часто помахивал ей рукой, посылая
в ответ к её сердцу незримые флюиды любви. В минуты перерывов
она сломя голову неслась к зароду, и они уединялись. Он приваливался спиной к скирде, она ложилась к нему на колени и начинала дурачиться. Щекотала сухой травинкой его шею, лицо, то и дело взрываясь смехом от его неуклюжих попыток отобрать у неё засохшее быльё.

Когда это ему удавалось, она с хохотом бросалась к нему, обнимала
и страстно целовала. В минуты меланхолии, вызываемой неразрешимыми вопросами, она становилась печальной. Непрошеные слёзы накатывались на её глаза, и голова её склонялась на плечо любимого…

В тот первый вечер, после её переезда к таловчанам, они самозабвенно пели вместе с покосниками: «Не уезжай ты, мой голубчик, печально жить мне без тебя. Дай на прощанье обещание, что не забудешь ты меня…».

Покинув песенников, они бродили по прибрежной луговине, и
Дуня говорила, говорила и говорила: «Ванечка, я, как та девушка из
романса, когда тебя не вижу, то не нахожу себе места, а когда тебя не
слышу, то мне кажется, что я не живу». Она остановилась, встала на
цыпочки, потянулась к нему и нежно поцеловала. «Я себе места не
нахожу, как вспомню, что мы с тобой расстанемся на целую вечность
– почти на полгода. Но ты меня жди, я приеду на каникулы, и мы с
тобой «попляшем и помашем», как говорит моя бабушка». Дуня обняла его за шею, он поднял её на руки и, как пушинку, понёс к заветной скирде под аккомпонент её поцелуев…

Галина Туркина долго присматривалась к Модесту, боясь наступить на те же самые грабли вторично, но постепенно увлеклась им. Он был по натуре своей весельчаком, хорошим баянистом, рассказчиком.
С ним было легко. Их первый поцелуй выглядел шутливым, но окончательно сломал между ними ледок отчуждения. Ей нравилась его ненавязчивость, его мужская сила. «Надо же, – думала она, – был бука-букой, смурый какой-то, а теперь его не узнать – как голубь-воркун».

Однажды она спросила его о причине перемены в его характере. И он
без тени смущения ответил: «Влюбился в тебя с первого погляда, а
как подойти к тебе, как завлечь, не знал. А тут, откуда ни возьмись, как
черти из коробки выскочили твои ухажёры с угрозами. Но, вспомнив,
что капля камень точит – набрался терпения и стал самим собой. И
ты это оценила». Она тогда поцеловала его, и он, ответив на поцелуй,
предложил ей руку и сердце. Она промолчала, но позже вернулась к
этому разговору: «Ты решил, как я поняла, на мне жениться, но дело
это серьёзное – не рубашку в магазине купить. Её, при случае, выбросить можно, а женятся и замуж выходят один раз. Ты должен убедить меня в своей любви, доказать, что твои прежние связи с женщинами остались в прошлом, что я для тебя – свет в окошке. Но не забывай, что я живой человек, у меня есть душа, и если она будет переполнена любовью к тебе, то я твоя. Если этого не произойдёт, то свадьбе не бывать». Тогда он согласился с ней безоговорочно. После этого объяснения отношения их стали более искренни и сердечны. К моменту переезда Модеста в таловский стан их молодые сердца пылали яркой взаимной привязанностью.

Феоктиста, раздумывая по ночам о себе, Михаиле и их отношениях, понимала, что она любима, что любит сама. Она уже свыклась
с пророчеством бабушки Аксиньи о возможном замужестве. Видела
себя хозяйкой в новом просторном доме. Мечты уводили её в будущую счастливую жизнь, наполненную любовью и счастливым смехом
детей. Порой она вспоминала об Иване, и сердце её начинало работать с перебоями. «Вот те на! Видать, крепко зацепил моё ретивое Ванюша. Не думала и не гадала, что всё так обернётся. Началось с шутки, а кончилось сердечной привязанностью». В одном из последних вечеров, погрузившись в колыбель сна, она увидела себя сидящей в лодке, которую несло по безбрежному водному пространству без руля и ветрил. Её обуял ужас, она беспомощно огляделась и начала кричать, но голоса своего не услышала, его поглотила водная пучина.

И тут на линии горизонта она увидела быстро растущую тёмную точку. Та стремительно приближалась. «Лодка, а в ней человек, это моё спасение! – мелькнуло в её сознании. Она безголосо крикнула: – Спасите!». Но, сидящий в ней человек не обернулся, и ладья стремительно пролетела мимо. «Ваня!» – в отчаянии закричала она и проснулась в холодном поту. «Ванечка ли это был? – всполошённо размышляла она. – Да, это был Он! Я его узнала, к чему бы это?.. Да к тому, что я, видать, окончательно потеряла Иванушку». Сердце её защемило, она застонала, и по косицам на подушку скатились два горячих ручейка.

Дуня с содроганием сердца ждала приближения дня-разлучника.
И каждое ночное свидание с Ванюшечкой-душечкой воспринималось
ею как последнее. Ласки и поцелуи Ванюши распаляли её до крайней степени восторга, она трепетала. Огонь желания пылал, сжигал её. Она готова была отдаться милому, раствориться в нём без остатка, стать его плотью, чтобы никогда не расставаться с ним.

Иван ласкал и целовал Дуняшу, доводя себя «до белого каления»,
но разумом понимал, что они у грани запретной черты, переходить за
которую нельзя – за ней нравственное падение, крах их общим мечтам
и надеждам. Он снижал градус своих страстных порывов: напряжение
его мышц слабело; лёгкие, касательные прикосновения к губам, шее,
груди приходили на смену проникающих, страстных поцелуев… Он
ощущал, как расслабляется её тело, как по нему волнами скатывается
утихающая страсть, как они, теснясь в гортани, часто и порывисто
сотрясают её грудь. «Боженька, продли эти сладостные страдания, –
шептали её губы, – отодвинь день нашего расставания»…

Но этот день настал.



Ну вот и закончили мы читать роман "Белая яма"