Протоиерей Игорь Фомин: «На СВО Бог встречается в людях»

Протоирей Игорь Фомин — настоятель храма Александра Невского при Московском государственном институте международных отношений (МГИМО). Родился в семье программиста и преподавательницы медицинского вуза. Вся его семья пришла к Богу, потому что рядом с их дачей в Подмосковье был храм, где служил замечательный батюшка, который открыл им новый мир. Позднее его отец сам стал священником.

Отец Игорь занимается ассоциацией бездомных. Вместе с единомышленниками основал общественную организацию «Дом трудолюбия «Ной», в которой бездомный помогает бездомному. Те, кто может трудиться, содержат тех, кто трудиться не может (стариков, инвалидов и женщин с маленькими детьми). Для этого снимаются специальные коттеджи. По его оценке, всего в Москве находится около 2,5 тысячи человек, нуждающихся в такой помощи, и «Ной» готов их всех принять.

Также отец Игорь активно помогает бойцам на СВО. Регулярно ездит на фронт с гуманитарной помощью и вместе с прихожанами храма занимается разработкой и производством дрон-детектора «Набат».

В интервью главному редактору ИА Регнум протоиерей рассказал о проблемах социализации бездомных людей и о том, почему желание человека жить одному — асоциально. Поведал историю о своем отце, которая помогла сделать ему важный выбор: быть человеком или не быть. Объяснил, как именно можно отговорить женщину от аборта. И поделился, почему на войне можно найти светлые моменты.

Важно быть кому-то нужным

— Отец Игорь, вы помогаете в том числе и бездомным. Расскажите, пожалуйста, про эту вашу помощь.

— Я считаю, что это один из важнейших пунктов деятельности, который должен быть у православной церкви. Потому что бездомный — это асоциальный человек, который не может вписаться в реалии нашего времени.

Конечно, большинство бездомных — это люди пьющие. Не надо скрывать и говорить, что они какие-то там особые. Но и пьющий человек пьет по разным причинам. И эти причины приводят человека в то состояние, когда у него не остается вообще ничего, и он оказывается на улице выброшенным обществом.

Для государства он невидим, так как у него нет документов. Появляются документы — есть множество вариантов поменять их на какое-то одурманивающее вещество, что слабый человек и делает. Поэтому мы пытаемся помочь людям обратно социализироваться, обратно вернуться в семью.

Я не имею в виду их прежнюю семью, потому что большинство семей их не хотят видеть дома. Они испортили им жизнь. Столько бед натворили, что мало кто хочет этих бездомных людей обратно к себе в семью. Хотя такие тоже есть. И наша организация «Дом трудолюбия «Ной», которая существует уже 13 лет, в общем-то этим и занимается — помогает бездомным.

— Это не является бесплодным трудом? Человека очень сложно «вылечить» от улицы, и лишь небольшое количество может снова социализироваться.

— Половина, наверное, действительно приходит-уходит. Наступает зима, поэтому сейчас опять будет приток. На улице холодно, а здесь и крыша над головой, и поесть, и трудом мы обеспечиваем. Принцип у нас очень простой — надо трудиться. Даже если ты не можешь трудиться — надо трудиться. Вы сами видели, что даже люди на колясках могут плести сети. Так что это не бесплодный труд.

— А почему для человека, от которого все отказались, семья не хочет видеть, сидит в инвалидном кресле, становится важным плести сети, чтобы защитить жизнь солдата?

— Во-первых, в этой жизни очень важно быть кому-то нужным. Чтобы твой труд что-то такое приносил, и ты мог это увидеть. В нашей организации мы находим средства, чтобы человеку хоть что-то платить. Он видит деньги и понимает, что его труд оценен. Это уже какая-то значимость.

Во-вторых, допустим, ты приложил какое-то усилие и поучаствовал в какой-то акции. Совсем недавно наши прихожане собрали средства на машину и на мотоцикл. Каждый — сколько мог.

— На СВО?

— Да, на СВО. Причем машину уже, к сожалению, разбомбили. Не прожила там двух месяцев. Мотоцикл, слава богу, еще ездит. Ты уже поучаствовал в помощи ребятам. Тем, кто в этой грязи, в этом холоде сидит в окопах и не дает этому ужасу прийти сюда. Это тоже важное внутреннее осознание.

— И даже для бездомных это важно?

— Даже для бездомных важно.

— А почему? Им-то, наоборот, должно казаться, что они отверженные. Ведь к ним тоже общество относится, как вы говорите, 50 на 50. Кто-то вообще не понимает, зачем помогать бездомным…

— Когда он один на вокзале, мне кажется, ему безразлично. Неважно, где там какие события происходят. А вот когда он приходит в «Дом трудолюбия», то это как маленькая семья. Они там не пьют, потому что друг за друга цепляются. Они трудятся, кто как может. Потому что каждый трудится, и все это видят. Они помогают Родине, потому что это семья. Это очень важно. Совместный труд облагораживает человека, делает его совершенно другим. И он это понимает. Даже не понимает — чувствует, что становится другим.

— Тогда у меня другой вопрос к вам. А если бы бездомного забрало иное сообщество, которое продвигало бы иные недобрые взгляды, направленные как раз против нашей страны, но они бы тоже помогали ему, и он бы их тоже ощущал как свою семью? Человек был бы готов впитать те идеи?

— Здесь половина на половину. Очень много людей ведомых. Ты им сделал что-то доброе, и они принимают это доброе. Когда тебя все пинают — точно такая же у тебя реакция. Но когда ты видишь, что к тебе кто-то хорошо относится, наверное, половина бы так поступила. А половина людей с убеждениями. Из нашей организации за все это время чуть больше 80 человек ушло на фронт. Кого-то мы уже потеряли, похоронили, к сожалению…

Отвечая на ваш предыдущий вопрос, бесплодная или небесплодная эта помощь: всего в организации «Ной» примерно 1250 человек.

Кормить бездомных на улице — плохо

— Боюсь, что наши читатели вообще ничего не знают про «Ной». Может быть, вы немножечко расскажете?

— «Дом трудолюбия «Ной» — это организация, которая помогает бездомным людям. Точнее, это самоорганизация, где бездомный помогает бездомному.

Есть две категории бездомных. Те, которые могут трудиться, и те, которые не могут трудиться — инвалиды, старики или мамы с детьми… С последними полегче. Государство им как-то быстро помогает. А вот с другими трудно. Допустим, бабушка русская из Прибалтики. Невозможно оформить на нее документы. Сколько мы ни пытались. И вот организация «Ной» таких людей собирает. Тем, кто желает не пить и трудиться, мы даем кров. Снимаем коттеджи в частном порядке и обеспечиваем людей, кто может трудиться, трудом. И они помогают содержать вот этих социальных бездомных.

Но, к сожалению, социальных у нас становится все больше. Раньше было 50 на 50. Сейчас у нас примерно 700 человек, которые не могут трудиться и заработать. Да, есть несколько благотворителей, но это неосновная финансовая масса, которая может им помочь.

А так — есть свои хозяйства, печки где-то. Я не знаю, как это рассказать. Это надо увидеть.

— Вы можете пригласить наших читателей. Если они хотят помогать бездомным, то куда им обратиться?

— Обращайтесь прямо в храм Александра Невского.

Я немножечко скандальный момент сейчас обозначу. Я противник кормлений на улице бездомных. Конечно, если какой-нибудь ковид или холодно зимой — надо кормить. Но вся остальная социальная помощь только способствует, чтобы люди оставались на улице.

— Если бездомного кормить на улице, то ему и самому карабкаться уже не надо? Но ведь система помощи бездомным настолько не настроена, чтобы каждый, кто захотел, мог прийти в какое-то сообщество и обрести кров. Не так-то легко попасть в какие-то приюты. И если человек пытался и не попал, остается на улице, а он еще не кормленный, — как с этим быть?

— По кормлению мы можем с вами судить, сколько бездомных на улице. Сейчас Москва — это самый большой район, где находятся бездомные. Здесь просто легче собрать средства на существование. И в Москве в день примерно раздают около двух тысяч порций еды. Примерно такое количество бездомных сейчас на улице. Это не то, что было там 10 лет или 20 лет назад. Их численность намного сократилась. Стали открываться такие дома трудолюбия, и люди ушли туда.

Может быть, сейчас начнут говорить, что бездомных намного больше, но обедов раздается 2000 в день. Давайте еще добавим с лихвой 500 человек. Всего где-то 2,5 тысячи человек. «Ной» готов взять их всех, но они не готовы идти.

Они не готовы не пить. А зачем? В храме меня оденут, на вокзале меня покормят, в такой-то организации меня перевяжут, здесь я могу помыться, в подъезде переночевать… К сожалению, вы правильно сказали, что еще не налажена система социализации бездомных так, как это должно было бы быть.

Они социализируются. Но процент небольшой. Ежемесячно из «Ноя» уходят примерно 30 человек. Это люди, которым мы готовы снять жилье, которые уже готовы попробовать жить самостоятельно. Но когда ты начинаешь жить самостоятельно, у тебя сразу тараканы в голову начинают лезть. Лишний часок поспал. Где-то не поработал. И так постепенно уже рука к стакану тянется.

Это большая трагедия людей, которые начинают пытаться жить нормальной жизнью. Из этих 30 человек ровно половина нормально выходит в жизнь ежемесячно, а другие обычно возвращаются.

А есть люди, которые живут в «Ное» уже 13 лет и не собираются оттуда уходить. «Я отсюда никуда не пойду. Если выйду, то запью».

— Допустим, не было бы алкоголя, человечество бы не знало, что это такое. Но кажется, что у тех людей, которые не хотят уходить, есть какое-то свойство, что они не могут жить одни. Им всегда нужен кто-то. Как вы объясняете это?

— Я считаю, что никто не может жить один. Каждому нужна семья, какая-то забота. Забота о тебе и тебе о другом забота. Это задумано Творцом. Мы с вами задуманы Творцом для сорадования. Не просто для радости, когда бегаешь по лугу, нюхаешь цветочки и радуешься, а для того, чтобы с кем-то эту радость от цветочков разделить. С детьми, с родителями, с друзьями.

И мне кажется, что когда человек хочет быть один, — вот это ненормально. Вот это асоциально. На это надо обратить внимание.

А если не будет одурманивающих веществ, будут какие-то психические заболевания, когда человек станет социопатом. Его общество должно вытаскивать. Должна быть какая-то добрая бабушка. Говорю про бабушку, потому что у меня были замечательные бабушки и дедушки, которые делали всё, чтобы нам было хорошо.

«Ной» — это как раз та добрая бабушка со своими правилами (вовремя покушать, убраться и так далее), которая социализирует человека.

Научающая любовь

— Вы говорите про бабушек и дедушек. Это ваши родные бабушки и дедушки?

— Да. Таких бабушек и дедушек, мне кажется, миллионы. Те, которые любят детей и готовы всячески вкладываться в них.

— А они до какого возраста вас вытягивали и вкладывались в вас?

— Они, конечно, рано скончались относительно меня. Бабушка, когда мне 16 лет было, уже скончалась. Остальные раньше. Но я помню всех. Помню, как они к нам относились. Для меня это пример.

— А что это за отношения?

— Это такая научающая любовь. Помню, как бабушка рассказывала про свое детство. Она родилась ещё до революции и воспитывалась до революции. Рассказывала, как их наказывали до революции. У меня до сих пор это вот в голове.

У них была большая семья. Они жили в Подмосковье. Говорит, если ты провинился, тебя не брали в поле работать. Вставали рано, шли в поле, а ты просто дома оставалась. Казалось бы, красота. А вечером, когда они возвращались, бросались в ноги к отцу и говорили: «Папа, прости. Только не оставляй дома».

И нормальные бабушки и дедушки прививали такую любовь к труду, к заботе о ближнем. На примере тебя.

Помню, мы с сестрой гуляем на улице. Нам можно было гулять только до десяти часов. Темнеет уже. И домой хочется. А нас всё не зовут и не зовут. Это на даче было, тоже в Подмосковье. Наконец позвали. Бежим домой. Смотрим на часы, а там еще без десяти десять. Бабушка ушла из комнаты, дедушка подходит к часам и переводит стрелки на 11 вечера уже. Говорит: «В следующий раз не опаздывайте».

— То есть он специально перевел, чтобы вы поняли?

— Да. Это и есть правильное отношение. Нам давали баловаться, но нас учили и трудиться. Копать картошку, окучивать её, собирать, пропалывать. Это было не какое-то наказание, а естественное. Все это было нормально встроено в твою жизнь. Мне это очень нравилось всегда.

— А кем они работали?

— Бабушка была домохозяйка. Ушла с работы, когда мы родились с моей двоюродной сестрой. Всю жизнь в советское время получала 15 рублей пенсии, но посвятила себя нам. Дедушка был полковник информационной службы. Наверное, это от него какие-то гены у меня. Другой дедушка был врачом. Главврач в подмосковной клинике во время войны был. В госпитале главврачом, хирургом. И бабушка тоже была врачом.

Из Академии наук — в священники

— А родители военные?

— Нет, отец у меня священник. Он сначала был программистом в советское время. В Академии наук работал. А в 1989 году стал священником.

— Он никогда не говорил, что его подтолкнуло к этому?

— Мы в храм стали ходить регулярно с 1979 года. Попали к одному замечательному батюшке. Отец Василий Владышевский (он уже скончался). В Подмосковье рядом с нашей дачей его храм был. Он переиначил всю нашу жизнь.

— Как это?

— Не знаю. Просто он был очень замечательный, радостный, духовный человек. Показал всю красоту православия. И когда он предложил отцу рукоположиться, здесь не было никаких сомнений. Хотя мама преподавателем в Третьем медицинском была. Ее, как отец рукоположился, сразу уволили: «Что это такое?! Попадья в институте работает?!»

— Она не обиделась на папу?

— Нет, нет. Это все по согласию было.

— И как же она жила без работы?

— Они уехали в деревню жить. Я был в армии в этот момент. Правда, у меня ещё брат младший был. Это же романтика, конец 1980-х — начало 1990-х годов. Прекрасное время было.

— Когда стало можно то, что было нельзя?

— Да. Примерно так.

— Получилось у вашей мамы быть попадьей?

— Она вообще была такой равноангельный человек — очень хороший. У неё было множество друзей. Она умела со всеми решить вопрос. Я не видел, чтобы она когда-либо унывала. Очень положительный человек.

— А вы говорите, что вот этот батюшка, с которым вам повезло познакомиться, переиначил всю вашу жизнь. Неужели вы ребёнком смогли почувствовать, что жизнь вдруг раз и переиначилась?

— Мне понравился вот этот мир, который нам открыл этот священник.

Церковный мир очень интересный. Мир для ребенка особо интересный. Меня вели в алтарь, мы стали ходить в храм. У нас была очень дружная семья. Мы вместе молились, могли паломничать, все время вместе проводили. Не помню, чтобы я что-либо мог сделать без семьи. Мне кажется, и родители ничего не делали без меня. Я был шкет маленький такой, но полноправным участником их застолий.

Мне нравились гости, которые приходили. Нравились совместные чтения. Это же 1980-е годы. Приносят какую-то книжку, а ее надо прочитать всей семье за три дня, и все ее читают. Это же романтика, особенно для подростка была. Красота.

Мы ездили в Троице-Сергиеву лавру. Ночевали где-то на лавочках перед литургией — никаких гостиниц, естественно, не было. Мы с какими-то очень интересными людьми общались.

Знаете, я так благодарен Богу, что Господь нашу семью провел через знакомство с этим батюшкой, с отцом Василием Владышевским. Очень благодарен.

«Оказывается, есть выбор»

— А когда была ваша первая настоящая встреча с Богом, когда вы поняли, что Он есть и неважно, хорошее Он для вас делал или что-то плохое случилось?

— Первая встреча с Богом была в храме Святителя Николы в Кузнецах здесь, в Москве. Там служил такой старенький отец Алексей. Я к нему попал на первую исповедь. На первой исповеди, естественно, очень переживал. Он, наверное, мне и открыл, как Бог меня любит — с каким вниманием, заботой. Мне было девять лет, и вот первая моя исповедь. Я помню, как мы с ним пообщались, поговорили, какие вопросы я ему позадавал, какие ответы он мне дал. Наверное, вот это была первая встреча с Богом.

Еще немаловажная встреча с Богом была связана с отцом. Я в классе пятом-шестом напроказничал как следует. Маму вызвали в школу, ей поставили на вид, отругали, еще что-то такое. Она пришла домой, меня тоже отругала, привела к отцу. Отец на кухне. У нас однокомнатная квартира, а у него на кухне свои перфокарты или перфоленты, когда компьютеры еще старые были. Он там какие-то задачи решал.

Приходит мама и говорит: «Юра, вот он такой-сякой, поговори с ним». Папа на меня так посмотрел и дальше стал своими делами заниматься. Я говорю: «Папа, ну ты хоть накажи меня». Он отвечает: «А зачем? Если ты дурак, это не поможет. Если ты умный, ты и так все понял». И вдруг я понял, что, оказывается, у меня есть выбор — быть дураком или умным. И я очень интересную вещь осознал. Если отец не станет Богом, Бог никогда не станет отцом.

В моем детском представлении мой отец был Богом. Он все умел, все знал. С ним было крайне интересно. Помню, как в три года я с ним боролся и бросил его через плечо. Вы представляете? Я лет до десяти чувствовал себя непобедимым. Это потом я понял, что он через меня перепрыгнул. Но он вселил в меня уверенность, что я многое могу.

Мне легко было почувствовать Бога. У меня родители были такими, что я понимал, кто такой Бог. А когда стал взрослее, я Его нашел уже в евхаристии, нашел в церкви.

— Перефразируем ваши слова. Если сын не научится уважать отца, вряд ли он когда-нибудь полюбит и почувствует, что Бог ему отец.

— Он почувствует, но будет уже поздно и как-то по-другому. Это же дорога с двухсторонним движением.

Мы же себя всегда видим идеально. Я могу оправдать любой свой поступок. Человек может оправдать, ребёнок может оправдать. «Я это сделал потому-то и потому-то». И очень важно, чтобы родитель показал ребенку Бога.

Бог — это любовь, но любовь — это не полный рот шоколада. «А давай как мы еще тебе шоколадинку забьем». Это совершенно не так. Это польза — моя польза.

И когда отец сказал: «Если ты дурак, то это бесполезно», мне не было обидно.

— Но ведь ваш отец вам доверял. Если бы он понимал, что вы не поймете его слова и услышите в них разрешение дурачиться дальше, он бы вам только навредил.

— Значит, они меня как-то научили. Хотя вот это доверие со стороны отца тоже надо рассматривать как и риск. Раз меня не наказали, я мог продолжить. Но он же дал мне возможность почувствовать. Поэтому мне было легко поверить в Бога и найти Бога.

— Вы ездите в зону СВО. А там вы встречали Бога?

— Там Бог встречается в людях. В тех, которые там воюют. Там потрясающие люди — как они восприимчивы к Богу. Есть знакомый один, который вдруг решил, что каждая часть должна брать имя того или иного святого. Насколько я понимаю, он не был воцерковленным или глубоко верующим человеком. Но Господь коснулся его сердца, и это событие для него стало одним из ключевых на фронте. Хотя он с 2014 года воюет, сам дончанин. Это потрясающий момент.

Уже 30 подразделений взяло имя святых. Для чего-то это Богу надо. И вот Он взял и выбрал человека, который это может выполнить. Господь коснулся его сердца, и этот человек стал все делать, чтобы это происходило. Хотя кто-то этому сопротивляется.

Очень много чудес рассказывают военные. Мы привыкли строить все свое мироощущение в последнее время на каких-то отрицательных вещах, а там очень много светлых, положительных моментов.

— Но там же очень много смерти.

— Очень много смерти, но очень много заботы о животных. Приезжаешь в какую-нибудь часть, смотришь, а там военный в обвесе, и вдруг у него кошка сидит где-то на шее. Я спрашиваю: «А кто это?» Он: «Ну как кто? Тот, кто здесь всегда ждет моего возвращения с задания». Он уходит на две недели, а его тут ждут. Кто-то еще щенков спасает. Милосердие там просто потрясающее.

Война — это не то, что мы здесь слышим. Это другое. Да, там много подлости и грязи. Но там и очень много светлого.

Все плохое — оно очень легковесное. Оно обязательно пройдёт. В этом житейском море оно плавает сверху. А все, что имеет хоть какой-то вес, обязательно находится на дне, и это надо искать. Война все это поднимает. Все это перемешивается, и очень хорошо видно эти адаманты и золото на фоне человеческих взаимоотношений страшных. Наверное, так жизнь устроена. Господь так устраивает, чтобы мы сами выбирали между добром и злом. А там это все видно.

— Либо ты дурак, либо ты возьмёшься за ум?

— Да. Либо ты станешь человеком, либо — нет.

— А без выбора мы не можем быть людьми?

— Наверное, можем. Но тогда нужны такие родители, как у меня, которые тебя настроили бы, а ты бы уже с этого настроя не сходил. Но мне тоже иногда приходится выбирать. У меня свободная воля, и есть какие-то греховные желания, которые приходится корректировать.

— Неужели человек, если он не выбирает между тем и этим, может продолжать быть личностью?

— Он всегда остаётся личностью при любых условиях. Если он выбирает отрицательное или положительное — он все равно личность. Личность — это когда ты уже в момент зачатия появился. Неважно, ментально ты здоров или нездоров, овощ ты или, наоборот, как персона развиваешься. Ты личность и останешься ей навсегда.

Именно поэтому церковь выступает против абортов, потому что в момент зачатия появляется личность. Мы за личность. Можно ли без выбора? Наверное, нельзя.

Человек без выбора не может. Просто не может оставаться человеком. Выбор — это всегда трудная ситуация. Это всегда напряжение, но всегда развитие. Можно ли выучить иностранный язык без напряжения? Невозможно. Даже на родном языке ребенок два-три года учиться более-менее внятно говорить.

— И это делает человека человеком.

— Да. Точнее, человек остается личностью в любом случае. Но человек, с которым можно поговорить о будущем — это тот, кто делает выбор.

«Это же человек»

— К вам приходят на исповедь люди. И тем более, вы при МГИМО. К вам, наверное, еще и притекают студенты. А кто-то приходил за советом: делать аборт или не делать?

— Конечно.

— Часто они вас слушают? Ведь сто процентов вы им говорите не делать.

— Точную статистику дать не могу. Тот, кто не послушал, обычно не рассказывает. А те, кто послушал и не сделал — есть.

У меня был случай. Пришла женщина. Мы с ней давно знакомы. У нее уже двое детей. И тут незапланированная беременность. Решила сделать аборт и пришла об этом объявить. Плакала. Я всячески ее отговаривал два или три дня. Потом она сказала: «Точно делаю аборт, нам жить негде». Я говорю: «Хорошо. Тогда идем вместе на аборт». Как это? «Я священник. В подряснике с крестом пойду с вами. Я не могу вас так оставить. Мне не удалось вас убедить, что жизнь надо сохранить, поэтому разделю с вами эту участь».

Это было последней каплей, и она отказалась.

— Не жалела она? Хотя я знаю, что женщина, которая родила, пожалеть не может.

— Не жалеет. Сейчас ее ребенок уже заканчивает институт. Шикарный парень. Красавец. По-настоящему любит свою маму.

— А если бы эта женщина решилась сделать аборт, и вам в подряснике с крестом пришлось ее сопровождать? Вам было бы больно?

— Очень. Жутко этого боюсь. Хотя у меня медицинское образование, я во всех операционных терял сознание. Если бы батюшка пришел и грохнулся в обморок — вот это был бы номер (смеется). Но я бы все равно пошел. Я же пообещал.

Вы спросили: «Что было бы, если бы женщина вас послушала, а потом была бы несчастна?» В нашем храме служил один дьякон, который трех женщин отговорил от аборта. Они родили и отдали детей ему на воспитание. Он сейчас воспитывает троих.

— Их матери потом приходили навестить детей?

— Пока ни разу. Хотя эти дети уже в четвёртом-пятом классе. Три погодки.

— А теперь этот дьякон отговаривает?

— Конечно.

— Он себя чувствует отцом этих детей?

— Да.

— А вы могли бы взять себе ребенка?

— Это вопрос семейный. Я бы это вынес на семейный совет.

— А почему вы вообще не сказали: «Я тебя уговаривал несколько дней, не смог, я умываю руки»? Зачем идти в боль?

— Ну как? Это же человек. И мама — человек, и ребенок — человек. Он уже ощущается. Это уже совершенно новая жизнь. Я прекрасно знал, что если она это сделает, то потом себя не простит.

— Но ведь вы же тоже бы еще очень долго от этого отходили.

— Если бы отходил. Не отошел бы, наверное, от этого ужаса.

Одна из функций — отслеживать ненависть

— Вы сказали, что из «Ноя» бездомные пошли воевать. Кто-то погиб, кто-то вернулся по ранению. Что они говорят? Почему пошли?

— Причины, по которым люди идут на СВО — совершенно разные. Но там происходит перерождение. Там все по-другому. Там жизнь не оценивается 200 тысячами рублей в месяц. Там многие переосмысливают.

У меня был такой случай. Мы приехали в одну часть, и там молебен, исповедь. Перед причастием подходит ко мне один молодой парень и говорит: «Батюшка, я не понимаю, за что я воюю». И что я могу сказать человеку, который вот здесь на фронте? Пытаюсь ему что-то говорить. Мы с ним так минут 20, наверное, проговорили:

— У тебя контракт, наверное, скоро заканчивается?

— Скоро.

— Не будешь продлевать?

— Нет, буду.

— А почему?

— Ну как же? Я пойду домой, а ребята будут здесь воевать? Как я их оставлю?

— Так зачем же ты меня спрашиваешь, за что воюешь?

— Да так. Просто хотел поговорить со свежим человеком.

Господи, помилуй! Я чуть не поседел, пытаясь ответить на его вопрос, а ему просто поговорить захотелось (смеется)!

То есть у всех там разные причины, но большинство там как-то перерождаются.

— А бездомные люди на войне остаются бездомными, или это братство их тоже окружает?

— Это тоже семья, в которую они попадают. Одному не выжить. Очень-очень сложно это все. А если ты живешь в семье, под тебя подстраиваются, ты подстраиваешься. Любая нормальная семья такая. Все у тебя будет хорошо.

— А вы сами почему настолько погрузились в эту военную тему? Не все священники уезжают и там окормляют бойцов наших, а вы ещё дрон-детекторы делаете.

— Да, наш храм активно участвует в разработке и распространении дрон-детектора «Набат». Это защита наших бойцов.

— В каком смысле разрабатываете?

— Пригласили инженеров. Есть отдельный человек, который этим занимается, клирик нашего храма — у него такое направление.

Знаете, когда туда ездишь, там какая-то правда. Среди людей там правда. Там нет границы смерти. Там все это смешано. Где жизнь, где смерть — непонятно. Там люди какие-то другие. Немногословные, но совершенно другие.

— Только наши люди? Или с той стороны тоже все это есть?

— Там такие тоже могут быть. У меня в синодике записано о покаянии протоиерея Алексея, который на той стороне воевал, потому что его ТЦК мобилизовали принудительно. Хорошо, его командир понял, что нельзя священнику брать в руки оружие. Поэтому он выносил раненых и готовил пищу. То есть там тоже есть нормальные люди.

— Он погиб?

— Погиб, да.

— И вы его записали, потому не считаете врагом и никогда не будете считать?

— Конечно.

— Я тоже должна отметить, что у наших бойцов к ним нет ненависти, а есть просто отношение к войне как к работе, которую надо сделать. А почему этой ненависти нет, как вы думаете?

— Я этот вопрос задавал одному командиру. Очень интересный он ответ дал. Сказал, что одна из его функций — отслеживать эту ненависть. Допустим, погибает у бойца друг в какой-то операции, с которым он делил последнее. И если у этого друга будет ненависть или желание отомстить, значит, прямо в ближайшем бою это будет «двухсотый». Говорит, мне его надо забрать куда-нибудь в тыл, чтобы он пришел в себя. Ненависть — это плохая сторона деятельности человека, непродуктивная. Защита Родины — да, а ненависть — нет.

— А почему вы назвали этот детектор «Набатом»?

— Чтобы он громко пищал, когда приближается опасность к нашим воинам.

— И давал понять, что сделано церковью?

— Да. В общем-то, это и сделано церковью. Многие говорят, что Минобороны должно заботиться и помогать. Но мне кажется, что даже если бы у наших военных было все налажено, мы, люди в тылу, все равно должны были бы что-то делать. И «Набат» — это наш небольшой вклад в защиту наших воинов. Дай бог, чтобы это помогало им.

«Это наша страна»

— Почему вы погрузились в эту тему?

— Не знаю. Я всегда любил свою Родину. Люблю Россию, люблю церковь, люблю Бога и творение Божие. Я буду в этой теме обязательно. И пока у меня будет возможность, я всегда буду об этом говорить. Это Россия. Наша страна. Моя земля.

Я ни в коем случае не осуждаю людей, которые на той стороне воюют. Тоже сдерживаю свои чувства. Но я понимаю, что если я буду тратить силы на злость по отношению к ним, я меньше смогу помочь нашим ребятам, которые в окопах. Которым иногда нужно просто наше внимание и забота.

«Набат» — очень важная вещь. Но вместе с ним ты привозишь на передовую письма детей, рисунки. И я пока не могу разобраться, что для солдат важнее: дрон-детектор или рисунки детей. Заходишь в любой окоп — везде есть рисунки. Это потрясающе. Им просто нужно тепло.

— Когда вы вот так погрузились в эту тему, что сработало? Настройка из детства или вам пришлось выбирать? Вдруг бы на вас бы обиделся кто за то, что вы дрон-детектор создаете?

— После фильма «Война и Библия», который мы с Борисом Корчевниковым сняли, я каждую неделю получал угрозы. Первый раз испугался, когда эти угрозы начал получать, а потом привык. Сейчас этого нет, слава богу.

— Когда вы едете по рельсам, которые вам бабушка с дедушкой положили — это выбор или настройке?

— Выбор всегда основательный там, где есть настройка. Это мое личное решение, но без настройки оно бы долго принималось.

— Дедушка переводил часы, чтобы научить вас не опаздывать. А что дедушка и бабушка делали, когда учили вас любить страну? Может, это вообще невербально происходило?

— Так как дед — боевой офицер, у него была планка орденов. И, естественно, на 9 Мая он за одну руку брал меня, за другую — мою двоюродную сестру, и мы шли с ним на парад. Это такая гордость!

А отец показал мне красоту нашей страны. Храмы, монастыри. Бога. Это тоже наша страна. Как-то с молоком матери все это впиталось. Смотрю на своих детей — они такого же плана.