- Гляди, Семёновна!

- пророкотал Михаил, и стекла в окнах мелко задрожали. - Гляди, что творится! Катька-то его, мать родная, голодом морит! Нелюдь! Я к ним зашел соли попросить, а он сидит в углу, корку сухую грызет. А у нее в печи пироги румянятся! Себе печет, стерва, а сыну - корку!
У меня сердце будто в ледяную воду окунули. Я Ванечку знаю с самого рождения. Тихий мальчик, молчаливый. И мать его, Катю, помню еще девчонкой-невеличкой с косичками, как пшеничные колоски. Муж ее, Дмитрий, года три назад в городе на стройке с лесов упал, насмерть… Осталась она одна с сыном. Жила замкнуто, ни с кем особо не дружила, но чтобы такое… Не верилось.
Я взяла Ванечку на руки. Легкий, как перышко. Ручки-тростиночки, шейка тонкая, и под кожей каждая косточка прощупывается. А глаза… Боже мой, какие у него были глаза! В них не было ни слез, ни обиды. В них была такая взрослая, такая всепонимающая тоска, от которой у меня самой душа в пятки ушла.
- Ванечка, - спрашиваю тихонько, - ты кушать хочешь?
Он молчит, только смотрит на меня своими омутами.
- Может, чаю с сахаром? С печеньем?
Он медленно качает головой. Не «нет», а словно боится. Боится захотеть.
Михаил аж задохнулся от возмущения.
- Вот видишь! Она его до того запугала, что он и еды боится! В опеку надо звонить, Семёновна! Нельзя ему с ней оставаться, пропадет пацан!
А я смотрю на мальчика и понимаю, что дело тут не в одной только еде. Голод телесный - это страшно. Но есть голод страшнее - когда душа ласки просит, а ей в ответ - ледяная стена.
- Погоди, Михаил, не руби с плеча, - говорю, а сама Ванечку к себе прижимаю, его холодные ручки в свои беру, грею. - Я сама к ним схожу, погляжу, что за дела. А ты иди. Только по деревне языком не чеши раньше времени, грех это.
Михаил пофыркал, но ушел. А мы с Ванечкой остались. Я усадила его на кушетку, укрыла стареньким пледом. Заварила чай с мятой, отрезала кусок яблочного пирога, который с утра испекла. Поставила перед ним на табуретку.
- Это тебе, Ванюша. Не бойся, кушай.
Он долго смотрел на пирог, потом на меня. И я увидела, как в его глазах-омутах дрогнула слезинка. Одна, скупая. Он протянул свою крохотную ручку, отломил малюсенький кусочек и положил в рот. Жевал медленно, сосредоточенно, будто не пирог ел, а совершал какое-то важное, почти священное действо. И от этого зрелища у меня внутри все перевернулось.