Двадцать лет его тут не видели.

Уехал в город мальчишкой, за длинным рублем да красивой жизнью, и как в воду канул. А мать его, Степановна, все эти годы у окошка его ждала. Высохла вся, как яблонька без воды, а все ждала.
Стоит он, значит, на пороге. Не тот кудрявый паренек, которого я помню, а мужчина седой, уставший, с глубокими морщинами у глаз. Дорогое пальто, ботинки чистые, а глаза… Боже мой, какие у него были глаза. Как у побитой собаки. Смотрят, а не видят. Будто сквозь меня, сквозь стены, сквозь всю нашу деревню в какую-то свою, ему одному ведомую, бездну.
- Здравствуйте, Валентина Семёновна, - голос хриплый, тихий. - Я… я Толя. Сын Марии Степановны. Мне сказали, она…
А я стою и слова вымолвить не могу. В горле першит. Не от простуды - от горечи. Вся жизнь Степановны перед глазами пронеслась. Как она его письма ждала, как бегала на почту каждый день, как ночами плакала в подушку, чтобы никто не слышал. Как перестала выходить на улицу, словно стыдилась за сына своего.
Он приехал на похороны. Молча нес гроб, не поднимая глаз. А за гробом шла вся деревня, и каждый взгляд, брошенный в его сторону, был тяжелее камня. Люди не шептались, нет. Они молчали. И это молчание было страшнее любого крика, любой ругани. Оно было ледяным, колючим, оно кричало: «Ты чужой! Ты мать свою в могилу свел своим беспамятством!»
Рядом с ним шла его сестра, Вера. Вся в черном, лицо - застывшая маска скорби и праведного гнева. Она шла так, будто между ней и братом невидимая стена стояла. Ни словом, ни взглядом не обмолвилась. А когда он на кладбище хотел горсть земли бросить на крышку гроба, она его руку перехватила. Жестко так, зло.
- Не смей, - прошипела она, чтобы только он слышал. - Не твоя это земля. Ты ее предал. И мать предал.
У него желваки заходили под небритой щекой, а рука так и застыла в воздухе. Он молча разжал пальцы, и земля просыпалась мимо, на сырую траву. Сердце мое кровью обливалось, глядя на это. Что же за горе такое горькое, когда родные люди - злейшие враги?
После похорон поминки справляли у Веры в доме. Анатолий сел в самый угол, сгорбился, словно хотел стать невидимым. Люди ели кутью, пили кисель, вспоминали Степановну тихими словами. А его будто и не было в комнате. Пустое место. Когда кто-то из стариков, не выдержав, спросил его: «Что ж ты, Толька, так долго не ехал-то? Мать ведь ждала…», он только головой качнул и ничего не ответил.
И тут Вера встала. Вся прямая, как струна, глаза мечут молнии.
- А чего ему отвечать? - зазвенел ее голос в напряженной тишине. - Нечего ему сказать! Он забыл про мать, как только порог родного дома переступил! Забыл, как она последнюю копейку ему на билет в город отдавала!
Она подошла к старому комоду, выдвинула ящик и достала оттуда толстую пачку писем, перевязанных бечевкой. Бросила их на стол перед Анатолием.
- Вот! Вот его любовь! - выкрикнула она. - Все его письма, что он обратно отсылал, нераспечатанными! Мать ему пишет, душа у нее рвется на части, а он ей обратно конверт шлет! Видеть, мол, не хочу, знать не желаю!
Люди ахнули. Кто-то заплакал. Анатолий смотрел на эти письма, и лицо его стало белым, как полотно. Он медленно протянул руку, взял один конверт. Повертел его в пальцах, словно не веря своим глазам. На конверте знакомым почерком матери был написан его городской адрес, а поперек, кривыми, злыми буквами было нацарапано: «Вернуть отправителю. Адресат выбыл».
Он поднял глаза на Веру. И в его взгляде была не злость, не обида. В нем было такое вселенское недоумение, такая боль, что мне самой дышать стало трудно.
- Вера… - прошептал он. - Это не мой почерк. Я… я никогда не получал этих писем.
– Врешь! – взвизгнула Вера. – Все ты врешь! Как врал всю жизнь! И деньги твои, которые ты якобы посылал, мы тоже не видели! Ни копейки! Мать в нужде жила, а ты там жировал!
– Я посылал, Вера, – сказал он тихо, но его голос резал тишину, как нож. – Каждый месяц. Половину своей зарплаты. А еще я писал. Каждую неделю. И все мои письма возвращались обратно. С такой же надписью. Я думал… я думал, это мама не хочет меня знать. Что она прокляла меня за то, что я уехал. Я думал, она меня ненавидит.
Он взял со стола один из материнских конвертов и одну из своих квитанций. Положил рядом.
– Это не мой почерк., – сказал он, обращаясь ко всем. – Посмотрите на почерк, которым написано «Вернуть отправителю».
Взгляд его, затравленный, отчаянный, заметался по лицам. Искал он хоть каплю веры. И остановился на ней. На нашей почтальонше, Клавдии Ивановне. Она в самом дальнем углу сидела, у печки, сжалась вся в комочек, будто и нет ее. Платочек свой белый в руках теребит, а сама в пол смотрит. Всю жизнь она на почте проработала, каждое письмецо через ее руки прошло.
Анатолий шагнул к ней.
– Клавдия Ивановна, – сказал он с мольбой. – Вы же… вы же носили. И письма, и переводы. Скажите им. Скажите правду.
Клавдия подняла голову. Господи, что это были за глаза! Полные страха, стыда и такой застарелой боли, что смотреть было невмоготу. Все взгляды впились в нее. А Вера смотрела на почтальоншу со звериной яростью. «Молчи!», – кричал ее взгляд.
И в этой маленькой, испуганной женщине совесть перевесила страх.
– Я… я не могу молчать больше! – Клавдия вдруг заговорила, быстро, сбивчиво, словно прорвало плотину. – Верочка… она же просила… Говорила, что Толя там, в городе, с дурной компанией связался! Что письма его злые, матери читать нельзя, сердце у нее слабое, не выдержит! Просила меня письма обратно отсылать, а матери говорить, что нет ничего. А деньги… деньги, говорила, она сама будет матери потихоньку отдавать, будто от себя. А я… я дура старая, я и поверила! Жалела Степановну, думала, от беды ее берегу… Грех-то какой, батюшки, какой грех я на душу взяла!
Она сползла со стула на колени и зашлась в таком горьком, надсадном плаче, что у всех присутствующих сердце оборвалось.
А Вера… она не кричала больше. Она просто стояла посреди избы, белая как стена. Вся ее праведная ярость, вся ее скорбь – все это рухнуло, оставив под обломками только маленькую, завистливую, бесконечно несчастную женщину. Ей казалось, что мать любит его, уехавшего, больше, чем ее, оставшуюся рядом. Что все ее заботы, все ее труды – ничто по сравнению с материнской тоской по любимому сыну. Она так боялась оказаться менее любимой, что уничтожила любовь вокруг себя. Уничтожила мать, брата и вот теперь – Клавдию, которая ей поверила.
Это было страшнее любого обвинения. Правда, рассказанная третьим лицом, стала приговором. Вера осела на пол, закрыла лицо руками и завыла. Не заплакала, а именно завыла – дико, страшно. А Анатолий стоял над ней, и по его лицу текли слезы. Слезы не за себя. За мать, которая умерла, так и не узнав правды. За сестру, погубившую свою жизнь. За Клавдию, которая до седых волос будет нести этот крест. За все эти двадцать лет, украденные у них у всех.
Люди расходились тихо, боясь нарушить эту оглушительную тишину горя. И никто никого не осуждал. Потому что каждый понял: в такой беде нет правых и виноватых, есть только несчастные.
Что было дальше? А дальше была жизнь. Та самая, что лечит и калечит одновременно. Анатолий не уехал. Поселился в пустом материнском доме, где в воздухе застыли запахи одиночества, корвалола и несбывшихся надежд.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: https://ok.ru/group/70000043734408