В утешение остался Евфросинье дом, просторный и светлый.

Мимо пасеки через выгары убегала на север просторная дорога — трасса. Трасса кормила Евфросинью. Приисковое Управление облюбовало чистенькую пятистенку, под «заезжее» для трактористов и экспедиторов.
За крышу и за тепло под крышей платило деньги Управление.
Иннокентий Пятнов пришел на пасеку в потемках. Не помнил, как одолевал последние километры дороги, превратившейся в липкое месиво из глины, мокрого снега и воды. Впереди, далеко видимый с косогора, замерцал драгоценный огонек. Замерцал и потух— это Евфросинья, ложась спать, погасила лампу. И тогда, Иннокентий заставил себя идти дальше.
Иннокентий прижался горячим лбом к закрытой двери, постучал плохо слушающейся рукой.
— Не ко времени тебя бог дает! — негостеприимно объявила Евфросииья, отмыкая заложку.— Я уже спать собираюсь. Обожди, сейчас лампу зажгу
Зашлепав босыми ногами по полу, пошла к печке — пошарить на шестке спичек.
— В самое бездорожье угадал ты, парень! Нешто погодить нельзя было?
Он тут же, возле двери, опустился на пол. Евфросинья, зажгла фитиль, лампу поставила повыше — на перевернутую крынку.
— Ты чего? — оторопев, спросила она.
Иннокентий сидел на полу, бессильно уронив голову, дышал тяжело.
— Простыл я, видать, хозяйка… Трактор застрял на Светлой, я груз выручал. Простыл… В реке провозился долго. Грязи вот принес в дом…—Он медленно ворочал глазами, видя только огромные босые ноги Евфросиньи.
— Грязи принес… Не серчай…— повторил он и закрыл глаза.
И Евфросииья всплеснула руками, точно наседка крыльями, захлопотала:
— Не знаю, как тебя звать, скидавай одежонку-то свою, мокрая она совсем. Я тебе на нарах сейчас постелю. Как на грех, в самоваре углей не осталось, а тебе чаю с медом и с малиной надо.
До нар, прикрытых широким сенником, Иннокентий добрался сам. Неподатливую, тяжелую от влаги одежду стаскивала Евфросииья.
Двое суток не отходила Евфросииья от Иннокентия.
На третий день он впервые заснул спокойно.
Проснулся Иннокентий вечером.
— Хозяюшка! — позвал робко.
Она заспешила к нему со стаканом темного брусничного сока.
— Опамятовал, слава богу! Пить хочешь, поди?
— Нет… Обеспокоил я тебя…
— Так ты… Три дня около меня ходила? Как же это, а? Ведь у меня и денег теперь нет, расплатиться за хлопоты твои…
Евфросинья сурово поджала только что улыбавшиеся губы, пошла прочь от постели. Не оглядываясь, бросила:
— Ладно тебе, лежи… Нужны мне, поди-ко, твои деньги…
Утром, преодолевая слабость, он перетащился к окну и, радостно вздохнув, положил локти на подоконник.
— Эва он где! — удивилась вернувшаяся в дом Евфросинья. — Скорый ты шибко. Тебе еще лежать надо. Ложись-ко, я тебе шанег испекла свежих.
Пятьдесят лет без малого бобылем прожил на свете Иннокентий. Не замечая времени прожитых лет, он забывал, что годы все-таки летят, уходят, чтобы не возвратиться. Охотничья избушка в тайге была для него домом.
Первый раз в жизни Иннокентий подумал, что мог бы и у него быть — пусть даже не дом, а теплый угол, куда хотелось бы ему вернуться, где ожидали бы его возвращения.
Евфросинья — огромная, сырая, неуклюжая в сшитом мешком домотканом платье — хлопотала возле стола. А Иннокентий не видел ни тяжести походки ее, ни покрасневших на утреннем приморозке босых с косолапиной ног, ни широкоскулого мужского лица. Он видел и ощущал тепло, которым светились ее глаза.
Он уже забыл, каковы они, шаньги с творогом и молотой черемухой. Лепешки на сохатином сале, испеченные в охотничьей избушке, тоже похрустывали на зубах, были не менее вкусными.
На другой день, при помощи Евфросиньи, он выбрался на улицу и уселся на солнцепеке, щурясь от резавшего глаза гнета. Евфросинья вынесла доху и закутала застеснявшегося ее заботливости Иннокентия.
Его все больше завлекал мир, незнакомый доселе, в котором цветут герани на окнах, а заботливые руки бережно укрывают теплой дохой.
По зыбким мосткам через ключ перебрался Андриан и, закряхтев, сел рядом. В сивой его бороде запутались обломки соломинок.
— Пригревает!— сказал дед и мотнул головой, показывая на солнце.— Запоздала нынче весна, зато взялась дружно. Эдак, смотри, скоро и картошку сажать… Поспешать надо будет тебе домой, баба одна не управится, поди? . .
Иннокентий посмотрел мимо собеседника погрустневшими глазами. С натугой роняя слова, точно сам не хотел верить в них, признался:
— Некуда мне… торопиться. Нету у меня дома… Нету…
— Ну-у? — не поверил ему Андриан.— Худо эдак-то, парень! Худо! Должон у человека дом быть, какой ни на есть, а дом! Пущай в дороге человек, а душа у него завсегда дома жить должна. Тогда человеку веселее и по земле ходить.
— Ноги, парень, не век по свету носить будут! — не унимался дед.— Надо было тебе загодя подумать об этом. Годов уже тебе немало…
Плотнее запахиваясь в доху, словно желая укрыться в ней от колючих слов, Иннокентий спросил, помолчав:
— Поздно ведь теперь, а?
Дед скорбно затряс бородой:
— Пожалуй, теперь поздно, парень. Кому ты нужон теперь, лядащий да и в годах? Старик ушел.
Иннокентий никогда не тяготился одиночеством, но гулкому, басовитому голосу Евфросиньи обрадовался.
— Замерз ай нет еще? Ну-ка ступай домой. Доху-то мне давай, я унесу…