Из-за чего воевали?Подвиг. Каждая из сторон его понимает по-своему. У нас предыстория конфликта выглядит так, что китайцы вторглись на советскую территорию, нагло нарушив границу. Китай преподносит конфликт как советскую провокацию на исконно своей земле. Кто прав?
Во многих, если не во всех, публицистических материалах о пограничном конфликте на острове Даманский красным стержнем проходит утверждение, что реки Амур и Уссури изначально по договору были советскими. То есть граница проходила по китайскому берегу (по урезу воды), и жители Поднебесной даже не имели формального права ловить в ней рыбу. В доказательство приводят Пекинский договор 1860 года, который и определил русско-китайскую границу.
Тест этого договора прекрасно доступен в сети, и любой желающий может убедиться, что ни о каком «урезе» там и близко речи не идет. Вот дословная цитата:
Далее от устья реки Усури до озера Хинкай граничная линия идет по рекам Усури и Сун'гача. Земли, лежащие по восточному (правому) берегу сих рек, принадлежат российскому государству, а по западному (левому), –китайскому государству.
И ни слова про острова в руслах рек. Это нормально — мировая практика тех лет именно так и определяла речные границы: один берег твой, другой — мой, река и все, что в ней — общее. Если какой-то остров имел особое значение, то его статус прописывался отдельно.
В случае Даманского такой необходимости не было — в XIX веке он не представлял ни экономического, ни стратегического интереса, вдобавок каждое половодье его затапливало водой.
Комментарии 9
После боев на острове Даманский на реке Уссури в марте 1969 г. на советских писателей накатил приступ патриотизма. Но если многие просто огласили штампованные гневные протесты, то Евгений Евтушенко написал оригинальное стихотворение “На красном снегу уссурийском”, в котором представил, что станет с родной страной, если “желтая угроза” обернется победой маоистского Китая.
Позднее итальянский историк-коммунист Джузеппе Боффа, характеризуя настроения советских интеллектуалов, написал: «В разговорах с западными европейцами делались ссылки на историческую память русского народа, выполнившего роль щита, который преградил путь идущим на запад татарам. И тогда же возвращались к разговорам о “желтой угрозе”. На более изощренный европейский слух подобные разговоры звучали как пропагандистские инсинуации на службе агрессивной политики. Но в России такие разговоры часто велись всерьез»
Таким “разговором всерьез” стало стихотворение Евтушенко, опубликованное в “Литературно...ЕщёЕВТУШЕНКО И ЖЕЛТАЯ УГРОЗА
После боев на острове Даманский на реке Уссури в марте 1969 г. на советских писателей накатил приступ патриотизма. Но если многие просто огласили штампованные гневные протесты, то Евгений Евтушенко написал оригинальное стихотворение “На красном снегу уссурийском”, в котором представил, что станет с родной страной, если “желтая угроза” обернется победой маоистского Китая.
Позднее итальянский историк-коммунист Джузеппе Боффа, характеризуя настроения советских интеллектуалов, написал: «В разговорах с западными европейцами делались ссылки на историческую память русского народа, выполнившего роль щита, который преградил путь идущим на запад татарам. И тогда же возвращались к разговорам о “желтой угрозе”. На более изощренный европейский слух подобные разговоры звучали как пропагандистские инсинуации на службе агрессивной политики. Но в России такие разговоры часто велись всерьез»
Таким “разговором всерьез” стало стихотворение Евтушенко, опубликованное в “Литературной газете” 19 марта 1969 г., а затем перепечатанное 29 марта в “Новом русском слове”.
«Евтушенко вспоминает монголов и татар, Батыя и Мамая, суперкитайца Мао, давая читателю понять, что все это – та же желтая опасность, которая веками приходила в Православную Русь <…>. Евтушенко <…> фантазирует о пытках и казнях в Москве в случае прихода туда китайских войск. Конструктора Туполева китайцы, дескать, привяжут к хвосту самолета; советских балерин и ученых пошлют на каторжные работы в концлагеря. т.е. создастся та же ситуация, что и в сталинских шарашках по роману Солженицына “В круге первом”» (Стосиус Г. Советский национал-коммунизм: Письмо в редакцию // Новое русское слово. 1969. 20 июня).
Как принято формулировать нынче, это стихотворение – типичная манифестация имперского сознания, характерное самовыражение представителя русской тоталитарной интеллигенции, возвышавшей себя в собственных глазах явным унижением маоистского режима.
а сын ее рухнул на красном снегу уссурийском.
Сначала — в упор, ну, а после — штыками добили.
За что? За веснушки его? За его голубые?
И фото невесты, где звонко хохочется серьгам,
проколото вместе с чистейшим мальчишеским сердцем.
Старушка бредет. Ее горе никем не измерено,
и небом России следы наливаются медленно,
Платок ее темный печально стекает на очи.
«Сыночки… сыночки…»
И шепчет она (что ей — Мао и что — хунвэйбины?):
«Сынки, разве мало на прошлой войне вас убило?!»
О, видел бы Маркс, как разыгран и жалко, и низко
трагический фарс обнаглевшего лжекоммуниста!
Во что превращается даже святая идея
в руках у злодея!
Как мерзко, как тупо сжигать репродукции Гойи, Эль Греко!
Кто топчет культуру, растопчет потом человека!
История, знай: переходит всегда хунвэйбинство
в убийство.
Разбросаны здесь, на снегу обагренного марта,
кровавые пятна, как будто цитатники Мао.
Ползет через нашу границу дыханье
тяжелое, богдыханье.
Бессильно грозится святош...ЕщёУ матери грузди в кадушке давно усолились,
а сын ее рухнул на красном снегу уссурийском.
Сначала — в упор, ну, а после — штыками добили.
За что? За веснушки его? За его голубые?
И фото невесты, где звонко хохочется серьгам,
проколото вместе с чистейшим мальчишеским сердцем.
Старушка бредет. Ее горе никем не измерено,
и небом России следы наливаются медленно,
Платок ее темный печально стекает на очи.
«Сыночки… сыночки…»
И шепчет она (что ей — Мао и что — хунвэйбины?):
«Сынки, разве мало на прошлой войне вас убило?!»
О, видел бы Маркс, как разыгран и жалко, и низко
трагический фарс обнаглевшего лжекоммуниста!
Во что превращается даже святая идея
в руках у злодея!
Как мерзко, как тупо сжигать репродукции Гойи, Эль Греко!
Кто топчет культуру, растопчет потом человека!
История, знай: переходит всегда хунвэйбинство
в убийство.
Разбросаны здесь, на снегу обагренного марта,
кровавые пятна, как будто цитатники Мао.
Ползет через нашу границу дыханье
тяжелое, богдыханье.
Бессильно грозится святоша, истерзанный зудом
«Стерилизуем!»
И целятся в правду и совесть, припав к амбразурам,
«Стерилизуем!»
где в поле растет не пшеница, а только цитаты, цитаты,
где челюсти зверски хрустят, как морскою капустой, – искусством,
где луковки суздалей — в суп осьминожий для вкуса,
где нету сибирской тайги, ибо всю ее махом
спилили на рамы портретов отца человечества — Мао,
где Буртова Нюшка хрипит и под тяжестью корчится,
таща на хребтине гранит для скульптуры Великого Кормчего,
где в седенького профессора — камнями, гнилыми креветками,
где месит Майя Плисецкая цементную жижу балетками,
где наших республик столицы под императорской туфлею,
где, словно к хвосту кобылицы, к хвосту самолетному — Туполева,
где жгут на кострах ошалело их низколобые темники
ионгури Важа Пшавела, гармошку Василия Тёркина,
где Зыкину прямо со сцены – в промозглую сырость барака,
где рвут хунвэйбины все струны с гитары Булата,
где пляшут разгульно коней мохноногих подковы
по книгам Расула, Кулиева и Смелякова,
где нищий, босой Шостакович бредет по морозу,
И где за...ЕщёИ родина наша им снится, где Пушкин с Шевченко – изъяты,
где в поле растет не пшеница, а только цитаты, цитаты,
где челюсти зверски хрустят, как морскою капустой, – искусством,
где луковки суздалей — в суп осьминожий для вкуса,
где нету сибирской тайги, ибо всю ее махом
спилили на рамы портретов отца человечества — Мао,
где Буртова Нюшка хрипит и под тяжестью корчится,
таща на хребтине гранит для скульптуры Великого Кормчего,
где в седенького профессора — камнями, гнилыми креветками,
где месит Майя Плисецкая цементную жижу балетками,
где наших республик столицы под императорской туфлею,
где, словно к хвосту кобылицы, к хвосту самолетному — Туполева,
где жгут на кострах ошалело их низколобые темники
ионгури Важа Пшавела, гармошку Василия Тёркина,
где Зыкину прямо со сцены – в промозглую сырость барака,
где рвут хунвэйбины все струны с гитары Булата,
где пляшут разгульно коней мохноногих подковы
по книгам Расула, Кулиева и Смелякова,
где нищий, босой Шостакович бредет по морозу,
И где заставляют Андрея не «Озу» писать, а «Маозу»,
На выйдет! А если нас втянут, то, вскакивая в эшелоны,
не просто за Русь и за веру мы с вами наденем шеломы –
за наши пятнадцать республик, за малый любой полустанок,
и за китайчат несмышленых, примотанных к спинам крестьянок.
Так встал пограничник с прозрачным пушком над губою,
от пули двуличной прикрыв Сун Ят-сена собою!
Владимир и Киев, вы видите — в сумерках чадных
у новых батыев качаются бомбы в колчанах.
Но если накатят — ударит набат колоколен,
и витязей хватит для новых полей куликовых!
Е.Евтушенко (1969)
На заставке: “Долой советский ревизионизм!”. Китайский плакат 1968 г.
Михаил Золотоносов