ЗАЧЕМ НАМ НУЖЕН КУЛЬТ СТРАДАНИЯ

У нас герои — не те, кто изменил мир. А те, кого не смог изменить он.
Откуда это? Из голода. Из 37-го. Из “а вдруг подслушают”.
Но кому всё это нужно?

Мы не любим побеждать. Мы любим терпеть. И этим гордимся.

Я не знаю, когда именно это стало национальной чертой. Возможно, ещё с тех пор, как люди стояли на морозе под виселицей, а потом — в очереди за хлебом. Или, может быть, с того самого дня, когда матери провожали сыновей не на выпускной, а в лагеря. Но мы, как будто по умолчанию, выбрали не победу — а боль. Не результат — а стойкость. Не свет — а “держаться”.

Мы не спрашиваем: почему так. Мы спрашиваем: сколько ещё терпеть.

И это — не шутка. Это диагноз.

У нас герои — не те, кто изменил мир. А те, кого не смог изменить он.
В других странах герой — это тот, кто построил, преуспел, прорвался. У нас — тот, кто выжил. Кто вышел из лагеря и не сломался. Кто жил на 1200 рублей и “не просил ни у кого”. Кто работал на двух работах, мыл подъезд и “не жаловался”.

Мы гордимся не светом, который зажгли.

Мы гордимся, что дожили до утра, не сойдя с ума в темноте.

Вот в чём странность: даже наши праздники — это больше про боль, чем про радость. 9 мая — про смерть, про потери, про “мы всё равно выстояли”. А День Победы как будто прошёл мимо: парад есть, а победы нет. Только вечный траур в медном горле маршей.

Как будто страна победила, но осталась в психологии узника.

Мы не умеем жить иначе. Мы не умеем себя ценить без страдания.

Попробуй скажи: “Я счастлив”. На тебя посмотрят с подозрением.

Счастье у нас — это либо подозрительно, либо “временно, не радуйся раньше времени”.

Откуда это? Из голода. Из 37-го. Из “а вдруг подслушают”.
Культ страдания — это способ оправдать бессилие.

Когда ты не можешь изменить мир — ты объявляешь боль добродетелью.

Не потому, что так лучше. А потому, что иначе — сойти с ума.

Когда поколение за поколением живёт под кнутом, под подозрением, под страхом, у него исчезает язык свободы. Он заменяется суррогатом: “честь”, “выдержка”, “смирение”.

И всё это звучит красиво, пока не понимаешь, что за этими словами — просто непроработанная травма.

Я часто думаю о детях 80-х и 90-х. О тех, кто вырос уже без Сталина, но с его призраком.

Мы — между мирами. Мы не верим в утопии, но и в себя поверить не можем.

В нас живёт генетическая привычка терпеть. Жить “на авось”. Радоваться, что “не хуже”. Сравнивать не с лучшими, а с худшими.

Мы говорим: “Зато не война”.

Мы говорим: “Лишь бы не было хуже”.

И этим… как будто гордимся.

Слово “успех” у нас считается западным, почти пошлым.

Слово “богатство” — подозрительным.

Слово “победа” — слишком громким, если не прошло через мясорубку.

А вот “терпение” — вот это да. Вот это по-нашему. Вот это святое.

Но кому всё это нужно?

Это нужно тем, кто боится перемен.

Это нужно тем, кто привык держать народ в страхе, но подавать это как “мудрость”.

Это нужно тем, кто знает: человек, гордящийся своим страданием, не будет требовать лучшего. Он будет молиться. Он будет сжигать свечки, а не дворцы. Он будет ходить в “Бессмертный полк”, а не спрашивать, почему у него пенсия на уровне слёз.

Культ страдания — это замена реальной жизни.

Это как если вместо дома тебе вручили гвоздь и сказали: “Терпи, и будет тебе рай. Когда-нибудь.”

И вот ты сидишь в кухне с облупленными обоями, пьёшь чаёк в стакане с подстаканником и говоришь себе:

“Зато я не продался. Зато я не в Америке. Зато я — настоящий.”

А в это время кто-то другой живёт, дышит, меняет, строит.

Потому что он не боится быть счастливым без крестного пути.

Без “победы над болью”.

Просто потому что можно жить — и не страдать.

Можно не терпеть. Можно идти. Можно спорить. Можно мечтать не о куске хлеба, а о жизни со смыслом.

Но сначала — надо признать:

Мы слишком долго гордились болью, потому что нам не разрешали гордиться собой.