В гостях у белки

Одна в тайге Часть -2 ПЕВАЯ ЧАСТЬ ЗДЕСЬ  Автор : Александр Бор Пять лет. Для города — это срок, за который успевают вырасти новые дома, смениться мода и забыться вчерашние герои. Для тайги — это лишь мгновение, один вдох вечности. Для Ольги эти пять лет стали вечностью, прожитой в бетонной коробке. Она не вернулась в геологию — не смогла. После того, как прикоснулась к живой дышащей тайне Земли, бумажная работа, анализ кернов и составление отчетов казались ей профанацией. Она ушла в смежную область — картографию. Сидела в офисе, чертила линии, оцифровывала старые планы. Но каждую ночь, стоило ей закрыть глаза, она возвращалась туда. Слышала рокот вертолета, вдыхала запах мха и тяжелый мускусный дух хозяина пещеры. И иногда в тишине городской квартиры, ей казалось, что она слышит его протяжный тоскливый зов, который отдавался не в ушах, а где-то глубоко в груди. Она много читала. Не научные статьи, а легенды народов Севера. Она искала его. И находила: в преданиях о лесных людях. Йети, леший, сасквоч — глупые слова для газетных сенсаций. То, с чем встретилась она, было древнее и значительнее. Он был не просто животным или получеловеком. Он был частью этого леса, его волей, его сердцем. Она хранила свою тайну так ревностно, что иногда ей казалось, будто все это лишь причудливый и яркий сон, порожденный травмой и одиночеством. Но потом она доставала полевой дневник. На одной из страниц была зарисовка исполинского пятипалого следа. А на другой несколько нотных знаков, которыми она попыталась записать его песню. Доказательство, понятное только ей. Катализатором к действию стал журнал с кричащим заголовком: «Урал-Недра: вскрываем кладовые Ледяного хребта». Ольга почувствовала, как ледяная волна прокатилась по спине. Внутри журнала карты, схемы, фотографии. И среди них знакомые до боли изгибы реки, которую она тогда назвала для себя Безымянной. Тот самый район. Перспективное месторождение редкоземельных металлов. Строительство обогатительного комбината должно было начаться следующим летом. Его дом собирались вскрыть и выпотрошить в погоне за металлом. Взрывы нарушат вековую тишину. Тяжелая техника превратит мшистые ковры в грязное месиво. Ручьи отравят отходами. И он… что станет с ним? Он не уйдет. Это была его земля. Он будет защищать ее. И его убьют. Случайно или намеренно, приняв за медведя или просто из страха. И никто даже не поймет, кого они уничтожили. В тот же день Ольга написала заявление без содержания. Ее экспедиция возобновлялась. Этим летом она входила в тайгу не с неба, а с земли. Одна. За прошедшие годы она изменилась: научилась стрелять, прошла курсы выживания, изучила каждую тропу и каждый распадок на старых картах. Ее рюкзак был тяжел, но в нем не было ничего лишнего. Вместо геологического молотка ружье за спиной. Не для охоты – для острастки. Или, чтобы в крайнем случае не дать кому-то выстрелить первым. Она шла по едва заметным звериным тропам, и лес принимал ее. Уже не как чужачку, а как ту, что однажды поняла его древнее молчание. Не было того давящего чувства слежки, той первобытной жути. Но была тревога. Она висела в воздухе, в резких криках птиц, в настороженном шелесте листвы. Издалека с востока иногда доносились глухие, едва слышные хлопки — взрывные работы. Через три дня пути она вышла к знакомому скальному выступу. Сердце заколотилось. Заросли малины, темный провал пещеры… Она вошла внутрь. Запах. Тот самый, густой, мускусный, но к нему примешивалась нотка тревоги и чего-то горелого. Лежбище из мха было на месте, но выглядело заброшенным. В углу не было костей. Только пыль. Он ушел. Ольга опустилась на рюкзак, чувствуя, как отчаяние смыкается вокруг нее. Она опоздала. Шум стройки прогнал его, и теперь он скитается где-то, лишенный дома. Она провела в пустой пещере два дня. Ждала, вслушиваясь в звуки леса. На третий вечер, когда солнце уже коснулось верхушек лиственниц, она вышла наружу и, повинуясь внезапному порыву, сделала то, что репетировала в мыслях тысячи раз. Она запела. Ее голос, уже не дрожащий от страха, а сильный и чистый, понес над тайгой знакомую мелодию. Песню одиночества, ветра и леса. Она пела о том, что вернулась. О том, что Хозяину грозит беда. Она звала его. Она закончила и замерла, вслушиваясь в наступившую тишину. Ответа не было. Лишь далекий гул, похожий на работу двигателя. И тут она увидела его. Он не вышел из чащи. Он стоял на вершине скалы над пещерой: темный исполинский силуэт на фоне багрового закатного неба. Он был там все это время. Наблюдал. И он не ответил ей песней. Вместо этого из его груди вырвался короткий гортанный звук, в котором слышались боль и гнев. Он медленно поднял свою длинную руку и указал на восток. Туда, откуда доносился шум. И Ольга поняла. Это не было приглашением. Это был призыв к действию. Следующие дни превратились в странное партнерство. Он вел ее, двигаясь параллельным курсом, оставаясь невидимым, но всегда обозначая свое присутствие: сломанная ветка, свежий след у развилки, камень на поваленном дереве. Он вел ее к сердцу угрозы. Они вышли к лагерю геологоразведки. Несколько жилых вагончиков, буровая вышка, штабеля ящиков с керном. Ольга, спрятавшись в кустах, наблюдала за людьми в касках. Она была одной из них, но теперь они казались ей пришельцами с другой планеты. Ночью, когда лагерь затих, она пробралась к штабелям. Ее геологические знания, от которых она отреклась, теперь стали ее оружием. Она вскрывала ящики, изучала образцы пород при свете фонарика, фотографировала документацию, приколотую к стенду. Она искала уязвимость. И она ее нашла. Данные, которые компания «Урал-Недра» представляла в своих отчетах, были… приукрашены. Концентрация металлов была ниже заявленной. Но главное: она увидела то, на что геологи, спешившие дать результат, закрыли глаза. Район работ находился на стыке тектонических плит, в зоне древнего разлома. Буровзрывные работы в таком масштабе могли спровоцировать непредсказуемые последствия: оползни, обвалы грунта. Добыча здесь была нерентабельной и смертельно опасной. Ее Хозяин тоже действовал. Ночами из лагеря стали пропадать вещи: то канистра с соляркой, то ящик с инструментами. А однажды утром рабочие обнаружили, что стальной трос буровой лебедки завязан в немыслимый узел, который невозможно было распутать. По лагерю поползли панические слухи о «лесном черте» и гигантском медведе. Люди боялись отходить от вагончиков. Работа замедлилась. Ольга собрала все данные и составила анонимный, но убийственно-точный отчет. У нее был план. Она знала, что у компании есть конкуренты. Другие гиганты, которые с радостью воспользуются возможностью «утопить» проект «Урал-Недр». Она вернулась к реке, к тому месту, где ее пять лет назад подобрал вертолет. Ее Хозяин пришел проводить ее. Он вышел из-за деревьев и остановился в десяти метрах. Они просто стояли и смотрели друг на друга в утреннем тумане. — Я все сделаю, — тихо сказала Ольга, хотя не знала, понимает ли он слова. — Я их остановлю. Он не ответил. Просто развернулся и беззвучно растворился в чаще. Через месяц по деловым кругам пронесся скандал. Анонимный отчет с геологическими выкладками, попал в прокуратуру. Началась проверка. Всплыли и фальсификация данных, и риски. Проект был заморожен и закрыт. Ольга читала об этом в новостях. Она не чувствовала триумфа: знала, это не конец. Придут другие. Но тайга уже не была беззащитной. У нее был не только древний Хранитель, но и свой человек во внешнем мире. Два года относительной тишины. Ольга жила, работала, даже пыталась заводить новые знакомства, но все это было лишь декорацией. Настоящая жизнь протекала в далекой тайге в воспоминаниях и снах. Она создала онлайн-форум, где собрала эко-активистов, готовых поднять тревогу, если над ее лесом снова нависнет угроза. Ее беспокойство началось с сообщения на охотничьем форуме. «В районе Ледяного хребта чертовщина. Медведь лютует. Капканы ломает, а приманку не трогает». «Пропал егерь, Афанасий Кузьмич. На связь не выходит». Сердце Ольги сжалось. «Медведь», который ломает капканы. Она знала этого «медведя». Но такое поведение было на него не похоже. Он не был разрушителем. Это было проявление гнева. Что-то чужое и злое снова вторглось в его дом. А пропавший егерь… это было совсем плохо. Через неделю Ольга уже сходила с поезда на станции, от которой до ее тайги было еще полсотни километров. Ее легенда была простой: ботаник-одиночка, собирающий гербарий. Но за спиной в чехле лежал карабин, а в глазах была решимость, которой позавидовал бы спецназовец. В этот раз лес встретил ее иначе. Не было того чувства умиротворения и помощи. Воздух был пропитан тревогой. Птицы замолкали при ее приближении не из естественной осторожности, а будто в ужасе. Она находила следы: не его, а чужие. Глубокие отпечатки армейских ботинок, раздавленные окурки, пустые банки, брошенные прямо на мох. А потом она услышала звук. Низкий, монотонный, механический гул, который резал слух и душу. Мотопомпа. Звук, который означал одно — незаконную добычу золота. Черные старатели. Она пошла на звук, двигаясь как тень, как учил ее сам лес. Она вышла к небольшой речке, притоку той самой Безымянной. Речка была перегорожена запрудой. Вода, мутная от глины, с журчанием стекала по длинному деревянному лотку, где несколько бородатых мужчин промывали грунт. Их лагерь — два брезентовых шатра и кострище — был разбит на берегу. Они оскверняли это место самим своим присутствием. Ольга залегла в густом кустарнике, наблюдая. Мужчин было четверо. У одного на поясе висела кобура, у другого к дереву был прислонен старый дробовик. Они работали слаженно, зло и жадно. И тут она увидела пятого. Он был привязан к толстой сосне у края лагеря. Крепкий мужчина лет пятидесяти, в выцветшей форме егеря, с седой щетиной на измученном лице. Во рту — кляп из грязной тряпки, руки и ноги стянуты веревкой. Он был в сознании, его глаза, полные бессильной ярости, следили за каждым движением своих мучителей. Это был пропавший Афанасий Кузьмич. — …второй день сидит. Жрать не просит, только зыркает, — донесся до Ольги голос одного из старателей, очевидно, главного. — Что делать-то будем, Паша? — спросил второй, тощий и нервный. — Он нас видел. Участок наш видел. Отпустим — через неделю тут ОМОН будет. — Никто его не отпустит, — хрипло ответил главарь, сплевывая на землю. — Помпа сегодня-завтра жилу вскроет. Доберем, сколько сможем, и валим. А его… тайга большая. Ямку выкопаем, и никто не найдет. Пусть его медведи доедают. У Ольги потемнело в глазах. Они собирались убить его. У нее не было дней, чтобы дойти до людей и привести помощь. У егеря не было даже часов. Нападать в открытую — самоубийство. Четверо вооруженных мужчин. И тогда она поняла, что делать. Ей нужен союзник. Единственный, кто мог сравнять здесь шансы. Ее план был дерзким и смертельно опасным. Она не могла просто запеть. Шум мотопомпы заглушал все, превращая лес в мертвую зону. Нужно было заставить мотор замолчать. Она дождалась сумерек, когда старатели, выключив помпу, собрались у костра ужинать, громко матерясь и обсуждая добычу. Ольга, как змея, скользя по траве и прячась за стволами, подползла к молчащему агрегату. Руки дрожали, но она действовала быстро. Достала нож, нашла толстый топливный шланг и сделала глубокий надрез. Не до конца. Чтобы он порвался не сразу, а когда двигатель заработает и создастся давление. Затем она так же бесшумно отползла назад, на свою наблюдательную позицию, и стала ждать. Утром старатели, позавтракав, снова взялись за работу. Мотопомпа с ревом ожила. Ольга затаила дыхание. Минута, другая… Внезапно рев захлебнулся, сменился кашлем, и двигатель заглох. — Какого хрена?! — заорал главарь. — Вась, иди глянь! Вася подошел к помпе, начал осматривать и тут же заорал: — Паша, тут шланг лопнул! Весь бензин на землю вытек! — Твою мать! — взревел главарь. — Как он лопнул?! В лагере началась суматоха. Старатели сгрудились вокруг помпы, ругаясь и пытаясь что-то чинить. И в наступившей тишине Ольга сделала то, ради чего пришла. Она встала во весь рост. Она не пряталась. Она глубоко вдохнула чистый лесной воздух и запела. Это была не та песня, что пять лет назад. В ней не было страха или одиночества. Это был боевой клич. Тревожный набат. Она вложила в эту вибрирующую, гортанную мелодию весь свой гнев, всю ярость при виде оскверненной реки и связанного человека. Она пела о вторжении, о боли, о чужаках, несущих смерть. Она звала на помощь. Она требовала возмездия. Старатели замерли, как по команде. Они уставились в ту сторону, откуда доносился странный, нечеловеческий звук. — Что за хрень? — прошептал один. — Баба, что ли, воет? — неуверенно предположил другой. — Какая, к черту, баба! — рявкнул главарь, хватаясь за кобуру. — Здесь на сто верст никого! И тут лес ответил. Не сразу. Сначала поднялся ветер, хотя небо было ясным. Он зашумел в кронах деревьев, но это был не обычный шум, а низкий угрожающий гул, будто проснулся вулкан. Плененный егерь, услышав песню Ольги, поднял голову, и в его глазах блеснула безумная надежда. А потом из чащи донесся ответный рев. Он не был похож ни на что, слышанное людьми. Это не был рык медведя. Это был грохот камнепада, треск раскалывающегося ледника и ярость самой земли, воплощенная в звуке. От этого рева задрожали листья на деревьях, а у старателей на лицах отразился первобытный ужас. И он вышел. Он не крался. Он шел прямо на них, ломая кусты, как сухой тростник. Исполинский, темный, поросший густой шерстью силуэт, в котором не было ничего от зверя – то было разумное и разгневанное божество. Его глаза в тени глубоких надбровных дуг горели тусклым огнем. — Стреляй! — заорал главарь, выхватывая старый наган, который тут же дал осечку. Тощий старатель вскинул дробовик. Грохнул выстрел. Дробь с треском ударила в могучую грудь, но лишь отскочила от спутанной шерсти и толстой шкуры, не причинив, казалось, никакого вреда. Хозяин леса даже не замедлил шаг. Он издал еще один рев, на этот раз совсем близко, и бросился вперед. То, что произошло дальше, не было дракой – это было стихийное бедствие. Он не рвал их когтями. Он действовал с ужасающей осмысленной силой. Одним ударом огромной ручищи он отправил главаря в полет. Тот, описав дугу, врезался в дерево и сполз на землю. Второго он просто схватил за шкирку, поднял в воздух, как котенка, и с силой отшвырнул в реку. Мотопомпу он раздавил одной ногой, превратив ее в груду искореженного металла. Оставшиеся двое, визжа от ужаса, бросились бежать, теряя оружие и не разбирая дороги. Пока Хозяин тайги крушил их лагерь, превращая его в мусор, Ольга подбежала к егерю и разрезала веревки. — Спасибо, дочка… спасибо… — прохрипел Афанасий Кузьмич. — Что ж это… кто ж это?.. Он смотрел широко раскрытыми глазами на исполинскую фигуру, которая с треском ломала промывочный лоток. Когда все было кончено, Хозяин повернулся. Шум стих. Он посмотрел на Ольгу. Потом его взгляд переместился на егеря. В его глазах не было угрозы, только тяжелая вековая усталость и вопрос. Ольга шагнула вперед, вставая между ним и спасенным мужчиной. — Он свой, — тихо сказала она. — Он тоже защитник леса. Он не враг. Хозяин посмотрел на них, издал низкий рокочущий звук: не то вздох, не то знак согласия. Развернулся и тяжело шагнул обратно в зеленую чащу, растворившись в ней. Ольга и егерь остались одни посреди разгромленного лагеря. Афанасий Кузьмич, потирая затекшие руки, смотрел на то место, где исчез лесной дух. — Так вот о ком старики-манси сказки рассказывают… — пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к Ольге. — Лесной человек… Хранитель… Я думал, вранье все это, – он перевел взгляд на Ольгу. — А ты, значит, не гербарий собираешь, дочка? Ты его знаешь. И он тебя знает. Тайна перестала быть только ее. Теперь ее разделял еще один человек. И от того, что он скажет на большой земле, зависело очень многое.

Штрихи жизни. - Уходи, Колька... уходи... не надо тебе больше со мной... - мужчина с палкой, почти старик, неожиданно громко и резко звучал на пустой почти улице, медленно увязающей в мокром снеге... Собака стояла у его ног и смотрела на хозяина с таким недоступным людским глазам состраданием, что я тоже встала там, где шла, и начала наблюдать... - Я старый никчёмный дурак, Колька... я устал от самого себя... уходи... Подрагивающий от мокрых снежинок Колька молча врастал лапами в холодное месиво... его любовь к отчаявшемуся хозяину была ощутима в студёном воздухе, как предчувствие грозы... - Я хочу сдохнуть, Колька... уходи... я всё потерял... я был несправедлив с теми, кого любил... беги... ты найдёшь себе другой дом, я знаю... Я и к тебе несправедлив, ты давно не ел того, что любишь, только это их сухое дерьмо из пакетов... уходи, вали, исчезни!!!... Голос старика крепчал, лапы Кольки твёрдо стояли на месте... его глаза, если бы могли, то укрыли хозяина тёплым одеялом... - Я скоро сдохну, дружище... я почти не хожу, я могу налить в кровать, мне осточертела эта жизнь, Колька... уходи... Колька, тоже не юнец, слегка сдвинулся вперёд, и лёг на резиновые сапоги старика, слегка вздохнув, как мне показалось, но как будто говоря: "Да ладно тебе, не с таким справлялись... пойдём домой... нас в нём всё-таки двое, а стало быть, не сгинем, удержимся"... Старик тоже выдохнул, медленно опустился на корточки и потрепал собаку по голове... Минута отчаяния миновала... я почувствовала это... Он закурил, а Колька вскочил и забегал рядом... Каждого из нас поджидают минуты отчаяния, друзья мои... а иногда они перерастают в годы... Годы бессилия, глухоты к себе, невосприятия внешней жизни, одиночества... И мало кто способен продолжать нас любить тогда, когда нам нечем отдариться... нечем угодить... нечем понравиться в своём неизбежном увядании... Почему собаки умеют это, а мы, люди, редко когда?... Почему мы презираем бессилие и старость, думая, что перепрыгнем их, изображая вечную молодость?... Почему оказываемся толстокожее тех, кто ходит в плотной шкуре?... Не знаю... но хочу научиться другому... Лиля Град

Маленькой ёлочке холодно зимой. Герман Шендеров — И-и-и эту ёлочку взяли мы домой! — проскрипел Митрофан, точно ствол дерева, треснувший на морозе. — Да где б её только взять-то? Весь подлесок повырубили! Идея добыть дочке на новый год настоящую ёлку уже не казалась Олегу такой уже блестящей. Утопая по колено в сугробах, он битый час шатался по лесу под предводительством местного тракториста — тот уверял, что отлично знает местность и поможет подобрать настоящую лесную красавицу. Пока же на пути им встречались только ободранные зверьем сосны да пеньки. — Щас-щас, еще малёха углубимся! — Да куда уж углубляться-то? Заиндевеем нахрен! — Щас-щас, — бормотал проводник. Энтузиазма тому хватало на двоих, как, похоже, и тепла. Кто бы мог подумать, что обещанная водка греет не хуже настоящей? Олег мрачно взвесил топор в руке: еще один «щас», и в ведре вместо ёлки будет стоять Митрофан. Наст, похожий на сахарную глазурь, царапался, мороз кусал щеки и нос, борода заиндевела — хоть сейчас Дедом Морозом на утренник к Настюхе. Но и детский сад, и утренники остались далеко позади, в городе. А здесь — лишь поселок на десяток дворов, лес без конца и края и вышка мобильной связи, которую Олега командировали обслуживать. Спасибо хоть дом нормальный предоставили. Задумавшись, мужчина и сам не заметил, как отстал от проводника, засмотрелся на что-то пронзительно-зеленое на фоне серых сосен и белого снега. — Слышь, Митрофан! — Ау! — проводник успел пройти почти сотню метров вперед. — А чего это там зеленеет? — А? Где? Да мало ли… — Что мало ли? — Олег аж скрипнул зубами от досады — вот это проводник. Проворчал в бороду: — Хрен тебе, а не магарыч! — Да нет там ничего! — ответил как-то просяще Митрофан, но Олег уже не слушал — легко перемахнув через овраг, он зашагал в сторону зеленого пятна. — Ничего, Настюх, будет у тебя ёлка! Не хуже, чем в Кремле! — бормотал он, проваливаясь по колено в снег. Где-то за спиной сопел красным носом, догоняя, Митрофан. — Ну? Что ж ты, мать твою, за проводник? Сколько кругами ходили? А тут такое перед носом! «Такое» действительно впечатляло. Двенадцать зеленых, как бутылочное стекло красавиц стояли, образовывая идеальный круг. Повыше, пониже, самая маленькая была едва по плечо Олегу. Разлапистые, ровные, как на открытке — иголочка к иголочке, слегка припорошенные снегом, точно отряхнул кто. Олегу на секунду подумалось, что такие ёлки грех даже украшать. Сами по себе нарядные. — Аж глаза разбегаются! — рука сжала рукоять топора в предвкушении работы. — Не надо, пойдем, — несмело потянул Олега за плечо Митрофан, — Неможно здесь… — Слышь, Дед Мороз-красный нос, ты охерел? Ты если переживаешь, что если я ёлку нашел, то я тебе бутылки зажму — так ты не ссы! Помоги лучше выбрать. — Хер с ней, с горькой, Валерич, пойдем, я тебе другую найду, в сто раз лучше! — Куда уж лучше? — усмехнулся тот, примеряясь топором к тоненькому стволу ближайшего деревца. Окинул взглядом — высоковата, в потолок упрется. — Неможно рубить тута. Все знают, неможно. — Да что ты заладил, «неможно-неможно»! Объясни по-человечески! — Невестина Роща это, — сглотнув, пояснил Митрофан. — Неможно здесь. Не наше это. — Невестино? Это деревня соседняя? В смысле «не наше»? А чье тогда? — Не людское это! — отчаянно выпалил Митрофан. Олег вгляделся в лицо мужика — не дурит ли? Глаза большие, напуганные, сизый нос шмыгает, поджилки едва не дрожат — вроде всерьез. Откуда-то сверху будто бы опустился полог — не дул ветер, не скрипели на холоде деревья, даже снег, казалось, перестал хрустеть под ногами. На секунду Олег усомнился — а правда, стоит ли лезть в бутылку? В конце концов, это всего лишь новогодняя ёлка! Еще не поздно до райцентра смотаться — пластиковую купить. Да и можно разок без ёлки… Ну уж нет! Раз Настюхе обещал… — Бабкины сказки! — рыкнул Олег, направляясь к полутораметровой ёлочке в дальней части Невестиной Рощи. Самая низкая в кругу, она застенчиво ютилась меж двух рослых сестер — таких не то что домой, на Красную Площадь поставить не стыдно. А у Настюхи будет свое, маленькое деревце. — Не надо, — вякнул из-за спины Митрофан. Олег ответил ему стуком топора о тоненький ствол. Хватило пару ударов, чтобы тот с грустным треском надломился, и зеленая царевна завалилась набок. Из обезглавленного пня тут же засочилась красная густая жидкость, такая же стекала со среза ёлки на девственно-белый снег. — Кровь! Кровь! — Не истери! — буркнул Олег в замешательстве. — Какая кровь? Смола красная, вот и все. Помоги тащить! Да не цапай ты так, ветки поломаешь! Митрофан схватился за ёлку цепко, истерично и, будто спрятавшись за ней, принялся отступать из Невестиной Рощи в овраг. Олег же из любопытства ткнул варежкой в «кровоточащий» пенек — липко. Наверняка, смола. ∗ ∗ ∗ Бутылку свою Митрофан все же получил — нечего местных обижать, им здесь еще всю зиму куковать. — С наступающим вас! — подобострастно улыбнулся он, демонстрируя желтые зубы. — И вас, Митрофан Семенович! — бросила Анна через плечо, сбрасывая нарезанный лук с доски в салатную миску. — Остались бы у нас отмечать! Я, вон, оливье нарезала! Чего одному-то в праздник сидеть? — Да нет, Анечка, спасибо, я не один, я с президентом… — Ну, Митрофан, — скрипнула дверь, из сеней дохнуло холодом — вернулся с улицы Олег. В руках его топорщилась ветками красавица-ёлка. Подпиленный теперь до нужной длины ствол уже не кровоточил — засох бурой коркой, — Давай тогда, с наступающим тебя! В этом году уж не увидимся! — И вас, Олег Валерич, — угодливо кивнул мужик, приник к уху Олега, обдав кислым духом давно не чищенных зубов, шепнул интимно. — Верни ты эту ёлку, Олег, не дури! Не наша она, не наша! — Ты б, Митрофан, поаккуратней с огненной водой-то. Так ведь можно не с президентом, а с генсеком выпить, — покачал головой Олег. — Давай, обращайся, если что! Митрофан покачал головой, бросил взгляд на ёлку, запахнул поплотней бушлат и шмыгнул за дверь, прижимая бутылку к груди, что младенца. — Настюха! — пробасил Олег на весь дом, да так что жена поморщилась. — Бросай мультики, гляди, какую папка красоту принес! — Ревешь что медведь! — по-доброму проворчала жена, пряча улыбку. В глубине небольшого бревенчатого дома раздались дробные шаги, распахнулась дверь. — Папка! Ух ты! Она настоящая? — белокурая девчонка лет шести в одиночку «окружила» отца, не давая ему сдвинуться с места. — Ай, колючая! А куда мы ее поставим? Давай у телевизора? Или нет, лучше за диваном! А игрушки у нас где? Можно я буду украшать? — Угомонись уже! — смеясь, отвечал Олег, — Давай ставить! Тащи ведро! Ёлку решили поставить напротив телевизора, так, чтобы с одной стороны стола был его выпуклый экран, а с другой — зеленая лесная красавица. Заранее подготовленные бутылки с песком плотно зафиксировали ствол в ведре, и вот деревце уже украшало комнату, создавая атмосферу праздника. Воздух наполняли запахи хвои и смолы, пробуждая в Олеге его детские воспоминания. Взрослые, шампанское, белая скатерть, атмосфера волшебства… Расчувствовавшись, он взял один мандарин из вазы на столе и безжалостно надломил его, чтобы мельчайшие капельки разлетелись по комнате. Выключил свет, щелкнул кнопкой на гирлянде, украшающей стену, нагнулся к Насте, сказал: — Закрой глаза. Вдыхай. Чувствуешь? — Угу, — серьезно ответила та. — Запоминай. Это — Новый Год. — Па-а-ап… — протянула девочка растерянно. — Ты слышишь? — Что? — Олег вслушался — на кухне стучал о доску нож, Яковлев из телевизора ругался на заливную рыбу, за окном завывал ветер. — Что слышу? — Ёлочка плачет… Анна с хлопком закрыла последний контейнер. Олег страдальчески взглянул на нее: — Слушай, Ань, без этого никак? — Вот, за окно поставь, — в руках Олега оказался огромный металлический судок с жидким еще холодцом. — Ты же знаешь, она — одинокий пожилой человек, едва ходит. Вот скажи мне, Буркалов, ты бы хотел в старости остаться на Новый Год совсем один? — А мы ей кто? Дети, внуки? Я вон, чтоб без стакана воды не остаться детей строгаю, — игриво ухватив жену сзади за грудь, Олег уткнулся ей подбородком в шею, засопел. — Можем еще одного настрогать! — Иди нам лучше дров настрогай, папа Карло! — усмехнулась Анна, — А вечером обсудим! — Ладно, Настюху-то зачем с собой тащить? — Ну, во-первых, подаю ей хороший пример, во-вторых я одна это всё не донесу. Ты, кстати, тоже мог бы… — Ой, мне ещё дров надо наколоть! — Олег демонстративно накинул бушлат. — Да и терпеть меня эта старая сука не может — разве что вслед не харкает! — Кто старая сука? — пропищала Настя. — Никто! — с нажимом сказала Аня, выразительно глядя на Олега. — Ну что, детка, готова идти к бабушке Фросе? — Да! Только шапочку мне завяжи! — девочка подняла голову, демонстрируя болтающиеся шнурки. — А ты, Буркалов, — продолжила жена, яростно затягивая бантик на подбородке дочери, — постарайся не ссориться с теми, кто может время от времени с Настей посидеть. Если, конечно, надеешься настрогать еще детей. — А детей строгают? — спросила девочка. — Точно! Как Буратино! Ну, бери сумку, вот мама поставила, и пойдём. Анна накинула пуховик и шагнула в сени, обернулась на поникшего плечами мужа. Вернулась, чмокнула в бородатую щеку. — Все, давай, Олежа, гостинцы занесем и обратно, будем вместе ёлку наряжать! — Чур, я буду наряжать! — раздалось уже с улицы. — Давай, Ань, не засиживайтесь, три часа осталось! — ворчливо бросил Олег. За ворчанием он прятал странную, подтачивающую нервы тревожность. То ли все дело в болтовне Митрофана — этого старого алкаша, то ли в суматохе перед праздником. А может, в тоскливом всхлипывании, которое Олег изо всех сил старался принимать за телепомехи. ∗ ∗ ∗ Стемнело рано. Казалось, метель налетела из ниоткуда, прогнав Олега домой, прочь от поленницы. Впрочем, дров на сегодня должно было хватить с лихвой. Первым делом Олег, конечно же, заглянул в холодильник — безнадежно. Сельдь под шубой не тронешь — заметно будет, а оливье без майонеза — совсем не то. Набрав с пяток мандаринов, мужчина уселся перед телевизором — пережидать метель. За спиной, наполняя дом хвойным духом, стояла ёлка. Олег то и дело горделиво оглядывался и подмигивал сам себе — вот, мол, добытчик, какую нашел! Первый канал показывал повтор «Иронии Судьбы». Переключать не хотелось — тоже новогодняя атмосфера. Конечно, Рязанов — великий режиссер. Сколько ни смотришь — а каждый раз взгляд не оторвать. Чего только стоят сцены с Ипполитом в душе и Мягковым, который «что это вы меня роняити-ити». Умел фильм и нагнать грусти — прямо сейчас Женя Лукашин шагал через метель и в унисон с Талызиной читал стихи под вой метели: «...С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них,— И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! И каждый раз навек прощайтесь! Когда уходите на миг!» — Да-а-а… Не расставайтесь, значит, — повторил Олег, вдруг почему-то резко заскучав по девчонкам. Выглянул в окно — ба! Темным-темно, хоть глаз выколи! Сколько же их не было? Вскочив, Олег сунул руку в карман, извлек мобильник и быстро нашел нужный номер. Из соседней комнаты запиликало. — Собака! — выругался он, — Чинишь-чинишь эти вышки, а они… Ладно. Наверное, девчонки, как и Олег, просто решили переждать метель дома у старухи, вот и всё. Сейчас они наверняка уже на пути домой. Почему-то эти мысли его ничуть не успокаивали. Взгляд упал на ёлку и мужчина издал горестный стон — та порыжела местами, хвоя осыпалась с одной стороны. Обжигаясь и матерясь, он перетащил деревце на другой конец комнаты — подальше от калорифера. — Надо было все-таки за диваном… — с досадой произнес мужчина, вновь выглянул в окно. Мозг пронзила тревожная мысль — как же девчонки-то по этой темени доберутся? На все село один фонарный столб, и тот грозой повалило. Может, сидят сейчас с этой полоумной Ефросиньей и ждут, пока он догадается их встретить? А чего, собственно, гадать? Вот фонарик, вот бушлат. Наскоро запахнувшись, Олег вынырнул в сахарную сказку. Нетронутые сугробы поблескивали в свете звезд, луч фонарика терялся в бесконечной тьме леса, что упирался в чернильное небо кромками деревьев. — Аня! Настя! — позвал Олег, изо рта вырвалось облачко пара и улетело прочь. — Где вы? За пригорком вдалеке поблескивало желтым неверным светом единственное окошко покосившегося дома. Олег выдохнул с облегчением — небось, сидят ещё, его дожидаются. Надо будет их с улицы еще позвать, глядишь, старуха поленится во двор выползать, чтобы его, «хлыща городского», грязью полить. Снег уютно хрустел под ногами, звезды сияли ярко и как будто превращались в осыпающиеся на землю снежинки. Олег украдкой высунул язык, поймал одну — как в детстве. Дорога была прямая, без ям и поворотов, так что взрослый мужчина на миг закрыл глаза, чтобы вновь почувствовать себя ребенком. Вот он идет с мамой по улице, снежинки кружатся, оседают на носу, бровях и варежках, мороз щиплет за щеки и нос, снег хрустит под ногами: Хруп-хруп. Хруп-хруп. Хруп — хрршш-Хруп. Хруп-хрршш-Хруп. Стоп! Откуда здесь этот странный третий звук? Открыв глаза, Олег направил луч прямо перед собой, и тот заплясал, задрожал вместе с рукой, потерявшей твердость. Сраженный ступором, он наблюдал за странным голым существом, что разгребало в стороны колотый наст, точно пытаясь до срока докопаться до захороненной под снегом весны. — Аня? — хрипло произнес он, закашлялся. Взгляд выхватывал какие-то отдельные детали — разбросанная одежда, какие-то темные пятна на снегу… Что это, кровь? — Аня! Где Настя? Что происходит? Ты меня слышишь? Женщина, казалось, не обращала внимания на своего мужа, продолжая голыми руками ворошить снег. На бедрах и щиколотках расцветали темно-черные язвы. Кожа же сливалась по цвету со снегом, в котором увлеченно ковырялась Аня своими изрезанными в кровь осколками наста руками. Лицо ее было почти синим, а губы беспрестанно шевелились, будто произнося какую-то одну ей известную молитву. Олег машинально наклонился, чтобы вслушаться в еле различимое сипение: — Здесь-здесь… Здесь-здесь… Ее руки перебирали кусочки льда, пропускали через себя снег, и тот проходил сквозь пальцы, забирая с собой, точно терка, лоскуты отмершей кожи. — Что здесь, Аня? — прокричал Олег ей в самое ухо, но женщина даже не дернулась. — Почему ты раздетая? Краем глаза он заметил желтый дутый пуховик на снегу, подцепил фонариком и накинул на плечи жене. Та машинально сдернула его и зашептала чуть громче: — Жарко… Очень жарко… А Настя здесь… Здесь… здесь была… Олег невпопад вспомнил, что человек, умирая от гипотермии, испытывает сильный жар — кровь приливает к коже. По позвоночнику пробежал озноб. Нужно было найти Настю. — Аня, где Настя? — истерично закричал Олег, схватил жену за руки, притянул к себе. — Где она? — Здесь… — шептала Аня в ответ, глаза ее бегали, не встречаясь с взглядом Олега. — Здесь была… Сейчас найду… Здесь-здесь! Олег зарычал от отчаяния. Что делать? Бежать, искать Настю и оставить жену умирать на морозе, или отвести ее домой, рискуя жизнью дочери? Что с ней могло случиться? Ее утащили волки? Она убежала в лес? Или Аня просто сошла с ума? В конце концов, он решил: — Иди домой, Ань. Иди. Я сам найду. Сам, хорошо? — увещевал он, пытаясь изо всех сил заглянуть жене в глаза. — Я найду, иди домой. — Найдешь? — спросила она с надеждой, впервые поймав его взгляд. В стеклянных зрачках мелькнула на секунду осмысленность. — Найду, — пообещал Олег. Теперь Аня не сопротивлялась, когда он вновь накинул ей на плечи пуховик. Женщина попыталась придержать его руками, но ее пальцы не двигались. Медленно, шатко, она зашагала прочь, оставляя на снегу следы голых пяток. Олег посмотрел ей вслед. Дойдет ли? Или все же стоит проводить… Нет! Нужно искать Настю! Перейдя на бег, он уже через минуту был у калитки на участок «бабушки Фроси». Заросший кустарниками, теперь он казался небритой щекой великана — повсюду их снега торчали черные голые ветки, которые хлестали Олега по лицу, пока он бежал к двери в сени. Постучал он исключительно номинально, почти тут же распахнув дверь. В пыльных и темных сенях он едва не снес батарею пустых банок, пахло старушечьими лекарствами. — Ефросинья Прохооровна! — позвал Олег, дав петуха от волнения. — Настя у вас? — Что, Буркалов, явился? — раздался скрипучий фальцет. — Ну заходи, коль пришел. — Ефросинья Прохоровна, моя дочь у вас? — Зайди, говорю тебе! — фальцет злился. — Через порог разговаривать не буду! С неохотой Олег все же зашел в темную кухню. Единственный источник света — масляная лампа на столе, рядом — вскрытая банка сайры и кусок черного хлеба. Сама же хозяйка сидела, сгорбившись над ведром, и меланхолично чистила картофелину. Даже при таком освещении Олег смог заметить, что овощ черный от гнили. Старуха подняла взгляд на незваного гостя, сощурилась — не то презрительно, не то близоруко. — Ну, чего пришел? С праздничком поздравить? Нешто подарок в сенях оставил? Так заноси, не стесняйся! — Ефросинья Прохоровна, я… — Олег замялся. — А мои жена и дочь у вас были? — Да вас, Буркаловых дождешься… Кабы не Митрофан, околела б старушка с голоду, аккурат в Новый Год, а вы и рады… — привычно заворчала бабка, но вдруг осеклась. — Потерял кого? — Дочка пропала, — выдохнул Олег. — Значит, не соврал Митрофанушка… — с досадой крякнула хозяйка. — Нешто ты и правда ель из Невестиной Рощи припёр? — Да причем тут эта грёбаная роща? — Олег вспылил, саданул кулаком в стоящий рядом сервант, тот скрипнул, накренился. — Ты, дурак, если дочь спасти хочешь, так слушай, да мебель чужую не тронь! — Ефросинья понюхала картофелину, сморщилась и бросила ее целиком в ведро. — В роще той не просто ели, то Карачуна невесты. — Какого нахер Карачуна? — от происходящего голова шла кругом, и Олег чувствовал, что ещё немного, и в этой деревне будет на одного сумасшедшего больше. — Бог это. Старый и злой. Его раньше девками молодыми задабривали. Привязывали такую зимой в лесу к дереву, а после находили околевших, с полным нутром снега. Потом Русь покрестили, а Карачуна позабыли. Заместо невест ему ели поставили — пущай с ними забавляется. А ты, дурак, ель ту срубил. Невесту, значит, у него украл. Поди домой, возьми невесту, да отнеси обратно в рощу. Глядишь, Карачун и сжалится. — Да вы… Вы не в себе! Больная! — выпалил Олег, отступая в сени. Споткнулся обо что-то и грохнулся на банки, чувствуя, как осколки впиваются в ладони. Вскочил, упал снова. — Невесту верни, говорю, — раздалось с кухни, — Покуда не поздно. Покуда год не сменился. — Пошла ты в жопу! — выкрикнул он, с горем пополам выбираясь на улицу. Включив фонарик, он рванул в сторону дома, то и дело останавливаясь, чтоб выдернуть особенно болезненно впившийся осколок. Он бежал, не различая расстояния, осознавая, сколько времени потратил на безумную старуху, вместо того, чтобы искать Настю. Вот что-то темное мелькнуло в снегу. Анин Сапог. Вот один, вот второй. Шерстяное платье, колготки… След размером с тарелку он заметил не сразу. Это был гигантский отпечаток копыта, в котором нога самого Олега казалась почти детской. Из одного такого отпечатка Олег шагнул во второй, а из него — в третий. Осветив дорожку следов фонариком, он едва не взвыл от отчаяния — следы вели в лес. — Карачун, — прошептал он, будто бы смакуя слово, обретшее теперь новый смысл. Точно спринтер Олег рванулся с места — лишь бы скорее оказаться дома. Он едва успел обратить внимание на силуэт, что копался в снегу у порога, лишь кольнуло слух обреченное «Здесь-здесь». Ёлка почти осыпалась. Голые ветки торчали во все стороны, рыжая хвоя щедро усеивала ковер. Вынув деревце из ведра, Олег закинул умирающую ёлочку на плечо и выбежал прочь из дома, а из работающего телевизора в спину ему донеслось президентское: — Уважаемые граждане России, дорогие друзья… Путь до Рощи Невест отыскать было легко — Карачун, точно в насмешку, оставил непрерывную цепочку следов. Олег огромными прыжками перескакивал от одной ямы к другой. Ёлка уже больше не всхлипывала, она обвисла, высохла, ощущалась будто старый веник. Ресницы заиндевели, адреналин больше не позволял игнорировать мороз, и Олег, выбежавший на улицу в одном лишь бушлате уже не чувствовал ни ушей, ни рук. Вскоре вдалеке в свете фонарика показалась Роща Невест. Окрыленный близостью цели, Олег ускорился, но напрочь забыл об овраге, споткнулся и ухнул весь в сугроб, но морального права останавливаться у него не было. В несколько шагов с залепленным снегом лицом он выбрался на площадку средь двенадцати… нет, одиннадцати елей и сбросил свой груз на землю. — Вот она! Забирай! Я принес, слышишь? — вопил он сорванным голосом в ночь, — Вот она! Лишь спустя несколько секунд он догадался посмотреть на свою ношу. На снегу, перекрученный и изломанный, лежал небольшой, почти детский скелетик. Берцовые кости были обрублены посередине, будто топором. «Почему будто?» — подумалось невпопад. Поднимая глаза туда, где раньше росла срубленная им ель, Олег уже предполагал, что увидит. Настя была вкопана по колено в снег. То, что поначалу показалось кровавой коркой, оказалось молоденькой зеленой корой, что медленно покрывала тело девочки целиком, а выломанные наружу ребра и кости предплечий торчали на манер ветвей. Устало Олег опустился на колени перед дочерью, стянул с плеч бушлат и осторожно повесил его на плечи новой «ёлочки». После чего сел на снег, оперся головой о бедро Насти и печально затянул: — Маленькой ёлочке холодно зимой…

Старший сын Нина Петровна хорошо помнит день, когда ей пришлось решать судьбу чужого ребенка. Была среда, муж пришел с работы раньше обычного, мрачнее тучи. Без слов Виктор протянул ей конверт. – Что случилось? – Веры больше нет. Без моего согласия Диму не могут отправить в детский дом. … О том, что у мужа есть сын, Нина знала еще до свадьбы. Банальная история. В армии Виктор влюбился. После службы забрал девушку с собой, они сняли квартирку. Но зазноба довольно быстро собрала вещички и вернулась на родину. А потом прислала телеграмму: поздравляю, мол, с сыном. Что там у них не срослось, муж Нине не рассказывал, да она и не расспрашивала особо. Ну было и было. Чего старое ворошить? Когда Нина была на четвертом месяце, бывшая неожиданно приехала с годовалым Димой. Устроила разборки, хотела все вернуть. Виктор выставил ее, остался с женой. Нина снова его не винила: какие могут претензии за то, что случилось до их встречи? Вера подала на алименты, отец исправно их платил, бывшая больше не писала и не звонила. Уже потом они узнали, что женщина два раза выходила замуж, и второго развода пережить не смогла – отравилась. К этому времени у Нины с Виктором было уже двое детей. Сын Володя, чуть младше Димы, и маленькая Варька, которой только-только исполнился год. Второго ребенка они решили родить после того, как купили свой дом. Деревянный, без удобств, зато четыре комнаты. Двор, банька, огород… После крохотной съемной квартиры это было такое счастье! #белка Вовка неделю как шальной носился по комнатам и вокруг дома. … Воспитывать чужого ребенка… Такого Нина, естественно, не ожидала. Она видела этого мальчика семь лет назад и ничего о нем не знала. Какой он? Что пережил? Страшно. Со своим-то сорвиголовой иной раз сладу нет, а тут двое – и почти одного возраста. Поладят ли? Муж много работает, дети, считай, полностью на ней. Все эти мысли пронеслись в голове за секунды. Виктор ничего не говорил. Он так и сидел в прихожей. Лица на нем не было. У Нины защемило сердце – она вдруг представила, что думала бы на его месте. Как поступила бы, если бы сиротская судьба постучалась, не дай Бог, в жизнь ее Вовки? Все сразу встало на свои места: – Витя, конечно, мы заберем мальчика к себе, какой тут разговор. Это же твой сын, а нашим детям он брат. Если мы откажемся, как дальше будем жить? Где двое, там и трое. Справимся, вырастим! Через месяц Димка приехал. Тихий, робкий, послушный. Совсем был не похож на боевого и задиристого Володю. Может, эта разница и спасла положение: внезапно появившийся старший брат на роль лидера не претендовал, был ведомым и мальчишки быстро поладили. А еще ситуацию всегда разряжала Варька – маленькая, хорошенькая, смешная. Она, казалось, любила весь мир. Осенью Дима пошел в первый класс. Учился хорошо, мама видимо к школе его готовила. Сложно было материально, но Виктор старался как мог, позже и Нина вышла на работу. Дети подросли, стали настоящими помощниками по хозяйству. Словом, жили дружно, сыновей на своих и чужих никогда не делили. Когда Дмитрий поступил в университет, Нина тяжело заболела. Долго лежала в больнице, перенесла операцию. Страшно было, но унывать она себе не позволяла: думала о детях, которые еще не встали на ноги, и твердо верила, что поправится ради них. Хотела увидеть сыновей и дочь взрослыми, счастливыми и обязательно дождаться внуков. А вот Виктора эта беда сломала. Пить начал по-черному. В свои восемнадцать Димка стал опорой семьи. Перевелся на заочное, устроился на работу. И больше всех поддерживал мать: почти каждый день приходил в больницу, читал ей вслух, расспрашивал как готовить то, что любят Вовка и Варька, потом приносил ей на пробу. До последнего скрывал, что Володя связался с плохой компанией и попал под следствие. К счастью, до реального срока не дошло, дали условно. Нина поправилась. Отношения с мужем испортились, простить ему слабости и предательства в трудные для нее дни она не смогла. Благо, дом большой – живут как соседи. Виктор пытается завязать, но периодически в запой проваливается все равно. А год назад Дима привел в дом невестку. Девочку, в которую был влюблен еще в детском саду. Она учится на психолога и сразу начала работу по спасению свекра от зеленого змия. Жизнь продолжается. И скоро по дому начнут бегать внуки – недавно молодожены узнали, что ждут двойню. … Каждый день Нина благодарит Бога, за старшего сына, и верит, что жива только благодаря тому, что когда-то нашла в своем сердце место для чужого ребенка. Добро возвращается. Хорошо, когда чужие становятся родными. © Светлана Сушко

Слеза Василиска. Екатерина Шитова. #слезавасилискашитоваубелки Глава 7. — Мил человек! Мил человек! Ты живой ли хоть? Голос звучал совсем рядом, почти что над ухом. Я взмахнул рукой, чтобы отогнать от себя надоедливый, неприятный звук. — Вижу, живой. Слава Богу! А то как не приду, все спишь и спишь, спишь и спишь! Просыпайся уже, соня-засоня! Я еле-еле продрал слипшиеся веки и непонимающим взглядом уставился на маленькую, сухонькую женщину, стоящую возле меня. — У меня отпевание в церкви на девять назначено! Парни гроб-то уже выгрузили! Отдай моего покойничка, будь добр. Я соображал очень медленно. Мысли ползли в голове улитками. Но лицо женщины я вспомнил. Это была вдова мужика, лежащего в холодильнике рядом с Жанной. — Жанна! — застонал я, вспомнив, что заснул вчера в самый неподходящий момент. Василиск только-только начал рассказывать мне что-то важное о нем самом и, наверняка, о Жанне. Я огляделся - кроме меня и вдовы в ординаторской больше никого не было. Куда же подевался сам Василиск? — Не Жанна я. Анна. Анна Иванова, а покойника, мужа-то моего, Степаном звали. Ну, очухался ли ты? Я, смотри, жаловаться на тебя буду! — Простите меня, Анна Ивановна, — ответил я взволнованной женщине, — сейчас мигом все сделаю. Готов ваш муж. Все, как положено. Я, наконец, встал с дивана, выбежал из ординаторской, быстро прикатил гроб на каталке к холодильнику, но, открыв дверь, разинул рот от изумления. Покойник-мужчина лежал на своем месте. Но соседняя каталка была пуста. Тела Жанны в холодильнике не было. Я даже вспотел от волнения. Добежав до секционной, я заглянул туда, но и там было пусто. — Так, спокойно, — судорожно втянув воздух, прошептал я, — Я уснул, когда здесь был Василиск. Позже должна была прийти Ева. Получается, кто-то из них забрал труп из холодильника и вынес его из морга прямо у меня под носом? Да ну, бред. Хотя… Все в последнее время - сплошной бред, иначе не скажешь. Я стукнул себя по лбу. Во сне я ничего не слышал, ни единого звука. — Вот я дурак! Как можно было так крепко спать? Я изо всех сил стукнул кулаками по пустой каталке. Что мне теперь делать? Где искать Жанну? — Долго ли нам, еще ждать? — послышался нетерпеливый голос вдовы из глубин тёмного коридора. — Иду, — крикнул я, и мой голос трехкратным эхом пронёсся по коридору. Закатив гроб в холодильник, я привычным резким движением перетянул в него покойника, поправил голову, руки, ловко заправил под спину торчащие концы пиджака и брюк, ещё раз припудрил лицо, покрытое формалином и тональным кремом, причесал волосы и покатил гроб на выдачу. Женщина, нетерпеливо переминающаяся с ноги на ногу, увидев мужа, заохала, застонала, прикрывая искривившийся рот рукой. — Спасибо тебе, мил человек. Я его таким нарядным да напомаженным в жизни-то и не видала. Привел в порядок, любо-дорого посмотреть! Даже не сразу признала моего родненького Степушку, муженька дорогого. Ох, горе-горе. На кого ты меня оставил? На кого покинул? Я равнодушно смотрел на горюющую женщину, а потом подошел к окну. Голова все еще плохо соображала после стольких часов сна. За окном было еще темно и сумрачно, шел снег, медленно кружась и плавно опускаясь на землю. Все мое внимание внезапно привлекли незнакомые, крепкие и высокие мужчины. Их было около десяти, они подошли к моргу и остановились у двери. — Анна Ивановна, мужчины эти - все с тобой? — удивленно спросил я. Она обернулась и красными от слез глазами глянула в окно. — Да упаси Господь! Нет! На такую армию поминок не наготовишься! Со мной только трое друзей моего Степушки да парни, что гроб понесут. Я снова посмотрел в окно, при виде крепких мужланов мне стало неспокойно, в душу закрались тревожные мысли. — Анна Ивановна, прими мои соболезнования! — торопливо сказал я и скрылся в ординаторской. Думать было некогда, поэтому я решил действовать так, как подсказывало чутье. Оно меня редко обманывало. Я накинул куртку, сунул в карман шапку и, пока двое подвыпивших парней, выносили гроб с покойником из морга на улицу, я выбежал через заднюю дверь и побежал по сугробам к дороге. Мне улыбнулась удача - я почти сразу поймал попутку и уже через двадцать минут стоял у подъезда двухэтажки, в которой жила Жанна. Взбежав по лестнице, я навалился на обшарпанную стену, чтобы перевести дух и тут же заметил, что дверь в квартиру не заперта. Я вошёл внутрь и замер на пороге. Все здесь было перевернуто вверх дном - на полу валялась мебель, одежда, посуда, комнатные цветы в расколотых горшках. Я прошёлся по квартире до окна, с которого был сдернут тюль, и снова осмотрелся. Под ногами хрустели осколки посуды, а мне казалась, что это хрустит и ломается моя надежда на семейное счастье. На душе было противно и тяжело. Я не понимал, что происходит, кто навел в квартире Жанны такой беспорядок, что эти вандалы хотели найти здесь, среди ее личных вещей? Я наклонился и поднял с пола фото Жанны. До разгрома оно стояло в рамке на полке. Это был ее портрет, снятый на темном фоне, отчего медный блеск ее волос был особенно ярок. Я покинул старую двухэтажку в растрепанных чувствах и теперь не знал, куда идти. Я понятия не имел, где может находиться тело Жанны, кто его увез из морга. А еще я не знал, почему приехал именно сюда. Кого я надеялся тут найти? Саму Жанну? Увы, это так. Видимо, я становился чудаком на всю голову - начинал верить в то, что в жизни может случиться чудо. Всю дорогу меня преследовало навязчивое видение о том, что я постучусь в ее дверь, и она откроет мне - живая и невредимая. Хотелось дать волю чувствам: закричать или разрыдаться. Но, работая в морге, я привык глушить свои эмоции. Вот и теперь я сжал зубы, затянул шарф и сосчитал про себя до десяти. Некогда было впадать в истерики, нужно было отыскать тело Жанны и вернуть его в морг как можно скорее. Я вызвал такси через приложение, и оно подъехало почти моментально. — А вам зачем до свалки? — бесцеремонно спросил таксист, совсем ещё молодой парень. — У меня там друг сторожем работает, — ответил я после некоторой заминки, — поздравлю его с новым годом. — Да? Странно. Не знал, что на свалках есть сторожи, — ответил он, подозрительно посмотрев на меня в зеркало заднего вида. Я отвернулся у окну. Я ведь тоже до недавнего времени не знал об этом. *** Когда таксист высадил меня и уехал, предварительно взяв с меня оплату по двойному тарифу, я вдохнул уже знакомый, тяжёлый запах свалки и поднялся на крыльцо сторожки. Постучавшись, я отвернулся и стал смотреть на горы мусора, растущие каждый день. Они выглядели величественно и, вместе с тем, печально. Дверь скрипнула, отворилась, я вошёл внутрь и снова на меня пахнуло жаром от топящейся печи. Я с порога громко спросил: — Василиск! Где тело Жанны? Я знаю, что это твоих рук дело! Ты выкрал её! В сторожке было тихо. Складывалось ощущение, что здесь никого нет. Но ведь кто-то открыл мне дверь! Я прошёл к шторке, которой, судя по всему, была занавешена кровать, и отдернул её резким движением. На кровати, подтянув колени к подбородку, сидела… Жанна. Она смотрела на меня странным, спокойным, даже равнодушным взглядом. — Жанна? — спросил я, — Ты… Ты живая? Это правда? Мне это не кажется? Я дотронулся до её руки, она была тёплая и мягкая. Жанна смотрела на меня, но как будто не узнавала. На ней была надета заношенная до дыр мужская футболка, волосы лежали на плечах спутанными прядями. Она казалась такой хрупкой и беззащитной, что у меня заныло в груди. — Жанна, милая… — прошептал я. Сев на край узкой койки, я зарылся лицом в ее волосы, пахнущие дымной вишней. Это была она. Моя Жанна. Я знал ее запах наизусть, выучил и запомнил с нашей первой встречи. Меня затрясло от близости любимой женщины, по телу пошли мурашки. — Я люблю тебя! Я обхватил её лицо ладонями и поцеловал в губы - долго, нежно, чувственно. Она не отвечала на поцелуй, но и не отталкивала меня. Тогда я скинул с себя свитер, расстегнул брюки и набросился на неё, как голодный зверь. Не знаю, какой-такой первобытный инстинкт в меня вселился, что я не смог совладать с собой. Старые пружины скрипели, я шумно дышал, уткнувшись в подушку, а Жанна лежала подо мной неподвижно. Я посмотрел в её задумчивое лицо, и у меня возникло ощущение, что я поступаю неправильно, что я похож на животное. Но её мягкое, тёплое, живое тепло так манило меня, что я не мог остановиться. Я истосковался по ней, по ее телу, по запаху волос, по дыханию. Без нее я словно сам был мертв, делал все на автомате. А сейчас, в ее теплых объятиях, я почувствовал, как жизнь возвращается ко мне. — Жанна, Жанна… Это же я, Антон… Твой Антоша… — прошептал я ей на ухо, покрывая поцелуями ее шею. Когда я, зарычав от экстаза,весь напрягся, а потом обмяк, Жанна вдруг произнесла неуверенно: — Антоша… Я так соскучилась! Я встрепенулся, покрыл её лицо поцелуями и радостно улыбнулся. Жанна как будто только теперь ожила по-настоящему. — Невероятно! Кому рассказать - не поверят! Я даже в фильмах такого не видел. Ты ведь была мертва… — Я была жива, я все время пыталась дать тебе понять, что я жива, — страстно прошептала Жанна. Она крепко обняла меня, и тут дверь заскрипела, и в сторожку, окруженный облаком белого морозного пара, вошёл Василиск. В руке у него был большой пакет с продуктами. Увидев меня рядом с Жанной, мужчина весь напрягся, его глаза налились ненавистью. Он подбежал ко мне, стащил с кровати и с размаха ударил кулаком в челюсть. Я повалился на пол, Василиск навалился на меня и стал бить по лицу. — Нет, нет, нет! — закричала Жанна. — Ты ведь один из них? Служишь Еве? Вынюхивать пришёл? Отвечай, гнида! Что тебе от неё надо? — заорал он. — А тебе что от нее надо? Ты зачем ее выкрал? — прокричал я в ответ, пытаясь сдерживать удары. Кое-как я высвободил руки и вцепился Василиску в шею. Мы покатились по полу, колошматя друг друга, и тут в сторожке раздался пронзительный визг. Он подействовал отрезвляюще на нас обоих. Василиск отпрянул от меня и подбежал к Жанне. Вскочив на ноги, я вытер ладонью вспотевшее лицо. Жанна держала Василиска за обе руки и с мольбой смотрела ему в глаза. — Не трогай его, он тут ни при чем, — прошептала она, — Я знаю, что ты готов защитить меня от всего на свете, ведь ты мой хозяин, но… Ты же сам приказал мне жить обычной жизнью. Так вот, Антон - это и есть моя жизнь. Он ни о чем не знает, клянусь! — Теперь уже знает. У него была Ева, — сквозь зубы процедил Василиск. Жанна упала перед ним на колени, из глаз ее потекли слезы. — Прошу тебя, не убивай его. Убивай? Я сжал кулаки. Кто тут ещё кого бы убил! Василиск обернулся и взглянул на меня. В его тёмных глазах горел огонь, лицо стало багровым от ярости, на заросших многодневной щетиной щеках засветились татуировки в виде полукруглых, соединенных между собой прожилок. Клянусь, в то мгновение он был больше похож на какого-то неведомого зверя. Меня даже передернуло от его вида. Жанна положила голову на плечо Василиску, и он в ответ крепко обнял ее. И тут я не выдержал. — Ты моя, Жанна! Моя! И не зови его своим хозяином! Ты человек, ты не животное! — заорал я и резко дёрнул Жанну за руку, — Не пойму, что тебя может связывать с этим бомжом, живущим на городской свалке? Я зло зыркнул на Василиска, татуировки которого вспыхнули под кожей еще ярче. Он как будто бы горел изнутри. — Он не бомж! Не говори так! — испуганно воскликнула Жанна, — Он тот, кто спас меня от смерти два года назад. Он тот, кто вернул меня к жизни теперь. Он мой хозяин. Тебе придется с этим смириться. — Что? — изумленно выдохнул я, — какой ещё хозяин? — Самый настоящий. Что Василиск прикажет, то я и буду делать. В глазах Жанны была такая преданность, что мне стало одновременно страшно и противно. Я взглянул на Василиска, он стоял в углу комнаты, голова его была опущена, плечи вздымались и опускались от тяжёлого дыхания. — Он тебя зомбировал, что ли? — тихо спросил я. Жанна покачала головой. — Ты многого не знаешь, Антоша… Всё это сложно, запутанно. Мне очень не хотелось впутывать тебя во все это. Но похоже придётся. Жанна поставила стул, который мы уронили во время драки, и я опустился на него. Сама она села на край кровати. На несколько мгновений сторожка погрузилась в тишину. Был слышен лишь треск дров в печи да шумное дыхание Василиска. Я посмотрел в лицо Жанны. Оно было таким же, как раньше, но что-то в ней изменилось, стало незнакомым и чужим. — Когда ты была в морге, ко мне приходила твоя сестра, — начал я. Лицо Жанны напряглось, губы сжались. — У меня нет сестры, Антоша. Ты прекрасно знаешь об этом. Я внимательно смотрел в ее лицо и видел, что она волнуется - к щекам прилила краска, зрачки расширились. — Кто же эта женщина, похожая на тебя, как две капли воды? — Наше сходство тебе лишь померещилось. У Евы много лиц, она умеет обманывать. На самом деле, она - та, кто желает мне зла, — ответила Жанна, отводя глаза. — Она сказала, что ты принадлежишь к какой-то жуткой секте, участники которой пьют кровь других людей… Ей были нужны твои волосы. Якобы для того, чтобы ты потеряла свою красоту и упокоилась. На лице Жанны не отразилось ни единой эмоции. Она только слегка покачивала головой, когда я говорил. А потом она встала, подошла ко мне и положила ладони мне на плечи. — Мне кажется, я схожу с ума, Жанна, — шепотом проговорил я, — Умоляю, расскажи мне все. Расскажи мне правду. Она часто заморгала, а потом отвела глаза в сторону. Проглотив комок, подступивший к горлу, я обхватил голову руками. Я приготовился услышать самое худшее. — Эта женщина, которая приходила в морг - это не моя сестра, — тихо сказала она. — Кто же она? — спросил я. — Моя приемная мать. Ева - королева вампиров. И ей нужны были от меня вовсе не волосы, а нечто совсем другое...

Не просто папа ( на завалинке * ) День моего восемнадцатилетия должен был стать самым счастливым. Всё к этому шло. Солнечный августовский день, пахнущий спелыми яблоками из нашего сада и астрами, заполонившими бабушкину клумбу. Стол, ломящийся от маминых пирогов и салатов, в центре — мой торт «Прага», который папа, не доверяя кондитерам, пёк сам, как делал это все восемнадцать лет. Гости, подарки, смех. Я задувала свечи, загадывая желание, которое казалось мне тогда таким простым и ясным: чтобы всё всегда оставалось именно так. Чтобы этот уют, эта любовь, это ощущение прочного, незыблемого тыла длились вечно. Вечером, проводив последних гостей, мы остались втроём — я, мама и папа. В доме пахло кофе, ванилью и счастьем. «Вероника, садись, — мама ласково потрепала меня по плечу, но в её глазах я увидела тень беспокойства. — Нам нужно с тобой серьёзно поговорить». Я устроилась в кресле-мешке, поджав под себя ноги, а они уселись на диван напротив. Папа взял маму за руку, и этот жест, обычно такой естественный, сейчас показался мне полным невысказанной поддержки. «Доченька, ты сегодня стала совсем взрослой, — начала мама, и голос её дрогнул. — И мы с Сергеем решили, что ты должна знать правду. Всю правду». Они переглянулись, и папа, мой сильный, невозмутимый папа, опустил глаза. «Вероник, я… я тебе не родной отец», — выдохнул он, и эти слова повисли в воздухе, словно тяжёлые, ядовитые плоды. Мир замер. Звук за окном — проезжающая машина, лай соседской собаки — всё смешалось в один оглушительный гул. Я смотрела на его знакомое, родное лицо, на морщинки у глаз, которые появлялись, когда он смеялся, на его большие, тёплые руки, и мой мозг отказывался верить. «Что?.. Что вы говорите?» — это был даже не вопрос, а стон, вырвавшийся из самой глубины души. Мама, стараясь быть спокойной, но срываясь на шёпот, поведала мне историю, которая перечеркнула всё, что я знала о себе. Они познакомились, когда мне было два года. Мой биологический отец, узнав о беременности, просто исчез, оставив маму одну, без поддержки, без средств. Сергей, друг её старшего брата, вошёл в их жизнь тихо и спокойно. Сначала помогал по хозяйству, потом стал задерживаться на чай, играть со мной, а через год сделал маме предложение. «Мы всегда боялись, что ты узнаешь об этом от кого-то другого, — говорила мама, смахивая слёзы. — И если ты… если ты захочешь найти своего родного отца, мы не будем против. Мы поймём». Я не помнила, как вышла из гостиной и закрылась в своей комнате. Они что-то говорили мне в спину, пытались обнять, но я была как во льду. Всё, что я чувствовала, — это колоссальная, всепоглощающая ложь. Восемнадцать лет лжи. Моя жизнь, мои корни, моя идентичность — всё оказалось фикцией. Ночь была долгой и мучительной. Я металась по комнате, подходила к окну, смотрела на тёмный сад, где мы с папой когда-то строили шалаш. В голове роились обрывки мыслей, вопросы, на которые не было ответов. Искать его? А вдруг он не будет рад мне? А вдруг он давно умер? Или, что хуже всего, он жив, успешен, с новой семьёй, и моё появление станет для него неприятным сюрпризом? Почему это случилось со мной? Почему именно я должна решать эту головоломку, разрываясь между долгом и любопытством, между предательством и жаждой правды? И тогда, сквозь хаос боли и гнева, стали пробиваться воспоминания. Не картинки, а ощущения. Тёплые, живые, пахнущие детством. Я вспомнила, как мы с папой, вернее, с Сергеем, сидели за кухонным столом далеко за полночь. Мне нужно было в садик сделать поделку — осеннее панно из листьев и семечек. Клей «Момент» везде, блёстки на полу, я зеваю, но он терпеливо, листочек за листочком, помогает мне создавать шедевр. «Давай, рыбка, ещё чуть-чуть, — говорил он своим спокойным, низким голосом. — Посмотри, какая красота у нас получается». А потом, когда мама уже спала, мы тайком, при свете ночника, ели конфеты «Мишка на Севере», и он шептал: «Это наш с тобой секрет, командир». Я вспомнила жаркий летний день. Мы с папой были у его друга в гараже, дядя Коли. Я играла во дворе в казаки-разбойники, а потом, вспотевшая и довольная, забежала в прохладный, пахнущий машинным маслом и металлом гараж. И тут случилось нечто страшное. Дядя Коля, не видя меня, перекладывал кусок арматуры, который только что варил. Раскалённый докрасна прут соскользнул с козел и полетел прямо на меня. Я застыла в ужасе, не в силах пошевелиться. Но папа, мой папа, оказался быстрее молнии. Он не кричал, не отталкивал меня. Он просто подставил свою руку. Голую. Я навсегда запомнила шипение и тошнотворный запах горелой плоти. Он схватил эту арматуру и отбросил её. Рука была обожжена ужасно, огромные, сочащиеся волдыри. Он неделю провёл в больнице, а когда вернулся, с гипсом до локтя, первое, что он сказал, глядя на меня: «Главное, что моя девочка цела». Он спас меня. Ценой своей боли. Я вспомнила, как каждое утро моего дня рождения он будил меня, заходя в комнату с маленьким, скромным букетиком. То астр, то бархатцев, то просто ромашек с нашего поля. «С днём рождения, дочка, — шептал он, целуя меня в лоб. — Расти хорошей». Я всегда думала, что он покупает их накануне. Лишь сейчас, в эту бессонную ночь, до меня дошло: чтобы подарить мне цветы с утра, ему нужно было встать на рассвете и сходить за ними. Все эти восемнадцать лет. Я вспомнила наши совместные завтраки, когда мама работала в ночную смену. Он учил меня готовить яичницу-глазунью, чтобы желток оставался жидким, а края были хрустящими. «Вот так, аккуратнее, — направлял он мою руку со сковородой. — Видишь, как здорово получается? Ты у меня настоящий кулинар». И его торт «Прага». Сложный, многослойный, с шоколадной глазурью. Он проводил на кухне целый день, сосредоточенный и счастливый, а потом с гордостью смотрел, как я отламываю первый кусочек. «Пап, это самый вкусный торт на свете», — говорила я, а он улыбался, и его глаза лучились таким безграничным обожанием, что сейчас, вспоминая это, у меня перехватывало дыхание. Кровь. Что такое кровь? Набор хромосом, химический код. А что такое любовь? Это ночи, проведённые за поделками. Это шрамы на руках, оставленные ради твоего спасения. Это рассветные прогулки за ромашками. Это терпение, с которым ты учишь ребёнка жарить яичницу. Это восемнадцать тортов, испечённых с любовью. Когда первые лучи солнца окрасили небо в перламутровые тона, я наконец поняла. Я не хочу искать какого-то чужого человека, чей единственный вклад в мою жизнь — это генетический материал, оставленный восемнадцать лет назад. Моя история, моя настоящая история, началась не с его ухода, а с прихода Сергея. Я тихо спустилась на кухню. Он сидел там один, перед остывшей чашкой кофе. Его плечи были ссутулены, он выглядел постаревшим за одну ночь. Он боялся. Боялся потерять меня. Я подошла к нему сзади и обняла. Прижалась щекой к его спине, чувствуя знакомую ткань его старого халата. «Папа», — сказала я твёрдо. Он вздрогнул и медленно обернулся. В его глазах стояла такая боль и такая надежда, что у меня сжалось сердце. «Вероник…» — начал он, но я не дала ему договорить. Я посмотрела ему прямо в глаза, в эти добрые, уставшие глаза человека, который отдал мне всё. «Другого папы у меня никогда не было и не будет. Ты — мой папа. Мой единственный и самый лучший папа. И я тебя очень сильно люблю». Он не сдержался. Крупные, тяжёлые слёзы покатились по его щекам. Он притянул меня к себе и крепко-крепко обнял, как будто боялся, что я исчезну. Мы стояли так посреди кухни, и всё было сказано. Все сомнения, вся боль остались за порогом этой ночи. В тот день я поняла самую главную истину. Семья — это не просто биология. Это титанический труд, ежедневный выбор, жертвенность и безусловная любовь. И я была бесконечно благодарна судьбе за то, что мой отец, мой настоящий отец, этот удивительный человек по имени Сергей, однажды сделал свой выбор. И этот выбор — была я.

- Тамара Аркадьевна, вот ваш кофе. -Спасибо, Цилечка. Ты самая лучшая невестка в мире. А где моя утренняя рюмочка коньячка? - А доктор сказал, шо сердце... - Та де тот доктор. - И давление... - А мое сердце сказало, шо мое давление не против. - Может лучше сначала таблеточку? - Может не будем спорить - Может тада лучше для давления шоколадочку? - Ах, может и лучше, но где вы сейчас найдете хороший шоколад, одно фуфло. И коньяк везде дрянь. Только спасает Гриша, у него шикарный самогон. И кофе... Не, ну кофе пока норм. Пока работает порт, а в порту есть боцман Михалыч, то кофе будет хороший. - Тамара Аркадьевна, давайте по тихонько я вас пересажу в кресло на веранде. Погода сегодня хорошая. - Цилечка, тока не заговаривай мне зубы. Кофе, коньяк, сигареты и карты. И ты свободна до обеда. - Хорошо. На обед будет куриный бульон. - А я хочу юшку. С чесночным саламуром. - Тамара Аркадьевна, а как же холестерин. - Циля, если я буду есть твою диету, представляешь какой я стану вредной свекровью. Потерпи, моя девочка, ещё два дня. За мной приедет мой Давидик и я поеду выедать мозги другой невестке. - Тамара Аркадьевна, ну что вы...., мне с вами совсем нетрудно. - Циля, мне надо дать всем своим детям насладиться общением со мной.... напоследок. Чтобы никто не плакал, а говорил....«Как хорошо, что она перестала мучаться сама и перестала терзать других» Я хочу, Циля, чтобы мой уход был сопровожен не слезами горя, а слезами радости. -Тамара Аркадьевна, я не знаю, что вам напел ваш доктор, но вы переезжаете по детям уже по пятому кругу. - Циля, ты слишком много знаешь. Девочка моя, иногда надо притвориться тяжело больной, чтобы тебе многое прощалось. Вот ты же со мной почти не споришь. Значит мой метод действует. Так что на обед, солнце мое, юшку с чесноком. Марина Гарник

Слеза Василиска. Екатерина Шитова #слезавасилискашитоваубелки Глава 9. Я вышел на крыльцо и обомлел - возле сторожки собралась толпа народу. Мужчины и женщины стояли полукругом и оживленно переговаривались между собой. Увидев на крыльце Василиска, они приветственно вскинули руки. — Кто все эти люди? — спросил я. — Это некоторые из тех, кто прошёл через моё очищение. Бывшие вампиры. Они носят под кожей мои камни, — ответил Василиск, после чего спустился с крыльца и тоже поднял руки, приветствуя собравшихся. Следом за нами из сторожки вышла Жанна. Она надела штаны и куртку Василиска, которые ей были велики на несколько размеров. Выглядела она в этом нелепом, грязном, заношенном одеянии странно и нелепо, но её бледное лицо было прекрасно, как никогда. Оно светилось гордостью и любовью. Она подошла ко мне и взяла за руку, а мне нестерпимо захотелось поцеловать ее. — До сих пор не могу поверить в то, что ты жива! — прошептал я ей на ухо. Жанна улыбнулась и взмахнула рукой, приветствуя людей, столпившихся у крыльца. — Зачем сюда пришли все эти люди, Жанна? — спросил я. Жанна улыбнулась кому-то в толпе, помахала рукой и, убрав волосы под шапку, проговорила: — Они пришли, чтобы поддержать и защитить Василиска. Скоро сюда придут вампиры во главе с королевой. Начнется великое противостояние. — Ты хочешь сказать, что скоро здесь будет вампирская бойня? Жанна нахмурила брови и ответила загадочно: — Не знаю… Но что-то будет, и мы не отступим, будем сражаться до последнего. Вот только… Я думаю, что тебе лучше уйти отсюда, Антоша. — Это еще почему? Я не хочу пропустить такое зрелище! — воскликнул я. — Зрелище? — лицо Жанны напряглось, она наклонилась ко мне и тихо сказала, — здесь не будет зрителей. Если ты останешься, тебе придется стоять вместе с нами. И, возможно, умереть за Василиска. Мне показалось, что она шутит, слишком уж пафосно это прозвучало. — Так он же сам может спалить тут все и всех. Он василиск, из него идет огонь. Зачем ему столько помощников? Жанна долго смотрела мне в глаза, а потом отвернулась. Я поднес пальцы к губам и подышал на них. Мороз стал меньше, но руки без перчаток все равно мерзли. — Даже не могу представить, что тут будет! — нарочито пафосным тоном произнес я, глядя на людей, обступивших со всех сторон Василиска, — но мы ведь точно победим, да? Жанна снова повернулась ко мне, в ее глазах стояли капельки слез. Мне вдруг стало не по себе. — Я верю в нас, верю в праведный огонь. Добро должно побеждать. Если бы побеждало зло, нашего мира уже не было бы. Но я не знаю, кто победит в сегодняшнем противостоянии. — Почему? — растерянно спросил я. Жанна замолчала, нахмурившись. У меня сложилось впечатление, что она подбирает слова, чтобы ответить мне. — Силы Василиска не бесконечны. Огонь внутри него не вечен. С каждым новым очищением Василиск постепенно расходовал его. Его силы раз за разом переходили к нам - раскаявшимся вампирам, желающим избавиться от жажды крови. Я не знаю, сколько в нем осталось сил теперь. Судя по тому, что он неважно себя чувствует в последнее время - их уже совсем мало. Боюсь, их может не хватить на сегодняшнее противостояние. Я почувствовал неприятный холодок в груди. — И тогда все погибнут? — спросил я. — Да. Мы знаем на что идем. Поэтому прошу тебя, Антоша, уходи, пока не поздно. Жанна вздохнула и грустно посмотрела на Василиска. — Королева знает о том, что Василиск слаб, поэтому она ищет его. Выпив крови Василиска, она станет всемогущей. Никто и никогда больше не сможет ей противостоять. Этого никак нельзя допустить, понимаешь? Мы не допустим этого. — Получается, вы - его живой щит? — Да, — твердо ответила Жанна, — мы, раскаявшиеся, носящие под кожей его слезы, будем рядом. Мы будем защищать его до последней капли крови. — Как же так? — возмутился я, — среди вас есть женщины и даже подростки. Смотри! Я показал пальцем на парня, которому на вид было не больше шестнадцати. — Смотри, этот почти еще ребенок! Какие из вас защитники? Жанна стояла передо мной - бледная, хрупкая и какая-то совсем нереальная, далекая, как звезда. Лицо ее застыло камнем, и я понял, что сказал глупость. Проще всего потерять человека, обесценив и растоптав то, чем он живет, чем он “горит”. — Уходи отсюда, Антоша. Немедленно уходи. Так будет лучше. Я не хочу тебя больше видеть. Тебе здесь не место. Это не твоя война. — И не твоя тоже! Королеве нужен Василиск! Ты и так пострадала по его вине! Я схватил Жанну за руки и заговорил сбивчиво и страстно: — Давай уйдем отсюда вместе, милая! Я не вынесу, если снова тебя потеряю! Жанна! Прошу тебя! Она смотрела на меня так, как будто я сильно обидел ее. Невозможно было вынести этот тяжелый взгляд! — По-моему, ты так ничего и не понял из услышанного. Прощай, Антон. Наши отношения закончены. Спасибо за все. Жанна накинула на голову капюшон старой куртки и быстро спустилась с крыльца. Подойдя к Василиску, она взяла его за руку, и тот улыбнулся ей. На меня она больше не смотрела. Я сжал кулаки, спустился с крыльца и, не прощаясь, побежал в сторону города. Пошел снег, он залеплял мне глаза, смешивался со слезами, текущими из глаз. Я себя уверял, что слезы текут от сильного ветра. Машины, мчавшиеся по трассе, громко сигналили мне, когда я случайно выходил с обочины на дорогу. А я снова вел себя, как тринадцатилетний юнец - показывал им непристойные комбинации, сложенные из пальцев. Мне было больно и обидно. Хотелось, чтобы весь мир узнал об этом. — Не моя война, Жанна? Да, это не моя война! Не моя! Я самый мирный человек! И я не такой слабак, как все они, стоящие там, как ты! — кричал я во все горло проезжающим мимо машинам, — раз для тебя этот старый, чудаковатый бомж, называющий себя драконом, важнее, чем я, пожалуйста! Оставайся с ним! Погибай за него! Подумаешь! Я уже раз пережил твою смерть. Переживу и второй раз, не переломлюсь! *** Я зашел в морг, сильно шатаясь, и с грохотом поставил на стол в ординаторской начатую бутылку водки, которую купил по пути. Петрович, сидящий на диване, удивленно взглянул на меня. — Ты что же это, Антошка, неуж-то нагулялся? — строгим голосом спросил старик, — я уж думал, что не придешь! Думал, начальству докладывать про твои выкрутасы. — Ну и докладывал бы, чего не доложил-то? — огрызнулся я, зло зыркнув на старика. Я бросил свою заснеженную куртку на пол, сел рядом с ним, взял бутылку и отпил несколько глотков прямо из горла. — Пьешь значит, скотина ты такая! — Петрович повернулся и со всего размаха ударил меня по спине, — а то, что у тебя труп из холодильника пропал - это тебя не волнует? — Какой труп? — заикаясь, спросил я. — Обычный! Мертвый! — заорал мне в ухо старик, — Пришел я, значит, девку вскрывать, а ее нет, как нет! И тебя тоже нет. Это что же значит? Петрович схватил меня за грудки и затряс. — Ты куда труп дел, паскуда? Я повернулся к нему и глянул в покрасневшее от ярости лицо Петровича пьяными глазами. — Никуда я ее не девал. Она сама взяла и ушла. Бросила меня, дура! Петрович отпустил меня и захлопал глазами. — Ты чего это, Антошка? Перепил что ли? Голос его прозвучал испуганно. Он встал, взъерошил свои седые пакли и обошёл вокруг дивана. — Давай-ка все сначала, да по-хорошему, Антошенька, — тихо и медленно, как малому ребенку, проговорил Петрович, — Ты утром мужика вдове выдал? — Выдал, — ответил я. — Всё хорошо прошло? В гроб-то он у тебя хорошо лег? А то плотники у нас, сам знаешь… — Отлично лёг. Всё как положено, не первый год санитаром работаю! — заплетающимся языком проговорил я. Петрович прошёлся туда и сюда, закивал головой, а потом повернулся ко мне и спросил осторожно: — А потом ты решил отлучиться, так? Я молчал, и старик, не получив ответа, продолжил: — Ты, значит, отошёл. По неотложные личным делам. И в это время сюда вломились местные бомжи. Замок снесли, труп выкрали. Так и скажем. Ты не бойся, Антоша. Все так и скажем начальнику. Замок сейчас вот выломаем, и все улики будут налицо. Ты меня сколько раз прикрывал? И я тебя прикрою, не переживай. Только тут кое-какая проблемка… Старик снова сел рядом со мной и зашептал мне на ухо: — К покойнице этой нашей неопознанной женщина приходила. Назвалась сестрой, хотела труп забрать, а у меня ни трупа, ни документов! Чертовщина какая-то! Она так орала, так орала, потом бросилась на меня и вцепилась в горло, как дикая кошка. Насилу её оторвали от меня мужики, с которыми она приходила. Я ей ляпнул, что труп-то в соседний город на экспертизу увезли. Еле ушла эта бестия… Но грозилась вернуться, про тебя спрашивала. Так что, давай-ка, милок, рассказывай, что у тебя тут приключилось, и где на самом деле труп девчонки. Я взял в руки начатую бутылку и жалобно взглянул на старого патологоанатома. — Давай выпьем, Петрович? А? Он как-то странно на меня посмотрел, как будто не узнал. — Выпьем, и я тебе все расскажу. Клянусь! — добавил я. Петрович взял бутылку, достал из шкафчика две разные рюмки и плеснул в них поровну прозрачной жидкости. Мы выпили, закусили чёрным хлебом, потом ещё выпили, а потом ещё и ещё. Когда Петрович, положив мне на плечо свою руку, затянул старинную песню, я понял, что пора, старик дошел до «кондиции». Я прижал ладонь к его губам и сказал: — Тшшш… Всё, Петрович, слушай. Только поклянись сначала, что не станешь надо мной смеяться. Петрович сделал серьёзное лицо, но глаза его все равно были пьяными и мутными. — Обижаешь, Антошка! — с трудом выговорил Петрович и хлопнул меня по плечу, — я ведь тебя больше всех санитаров люблю. Как я могу над тобой смеяться? Я кивнул, налил себе ещё рюмку водки и опрокинул в рот обжигающую жидкость. Прокашлявшись, я заговорил. Голова моя оставалась ясной, алкоголь не затуманил разум, а вот язык шевелился плохо. Как смог, я рассказал Петровичу всю историю про Жанну от начала и до конца. Петрович был пьян, и я не боялся его реакции. Все пьяные на одной волне, они легко понимают друг друга. Да и мне просто хотелось выговориться, рассказать кому-то о своих чувствах и переживаниях, излить свою боль. Когда я, наконец, закончил свой рассказ, за окном стояла глубокая ночь. Петрович смотрел на меня очень внимательно. Кажется, он даже протрезвел от услышанного. Я посмотрел на него, и мне стало неловко, к лицу тут же прилила кровь. Взгляд старика был таким пронзительным и свербящим, что я остро почувствовал свою уязвимость. У меня не было друзей, я никогда никому не изливал душу, ни с кем не откровенничал. И теперь, когда это случилось в первый раз, я вдруг почувствовал себя слабаком. — Прости, Петрович, что вывалил на тебя все это. Слишком уж это все… Не надо было мне… Старик внезапно и резко взмахнул рукой, не дав мне договорить. — Не удивил ты меня, Антоша. Что касается вампиров этих, так и мне пришлось их повидать в морге. Что? Выкусил? То-то же! Петрович многое в жизни повидал! Хоть и захолустье у нас, но нет-нет, да и случается какая-нибудь чертовщинка. Как-то, лет пятнадцать назад, привезли в морг труп. Девушка, целая и невредимая снаружи, за исключением небольшой царапинки на шее. Начал я с телом работать, а оно, представь, сухое, как у мумии, полностью обескровлено. Вены аж скукожились все! Ну я тогда, конечно, знатно поседел! И так, и этак ее вертел, пытался понять, что с ней случилось, куда делась вся кровь. А потом побежал к главному. Знаешь, Антошенька, что мне главврач приказал сделать? Несложно догадаться! Он приказал мне поставить другую причину смерти, чтобы шум не поднимать. Я поставил, да вот только через неделю к нам такой же труп поступил. И так раз пять или шесть повторялось. Уж мы тогда с главврачом страху-то натерпелись! Поняли, что вампир по городу гуляет. Даже сами хотели идти этого кровопийцу искать, чтобы изловить его и дело замять, не доводить до огласки. Да потом как-то все само собой стихло. Видно, уехал вампир из нашего городишки. Я слушал Петровича, раскрыв от удивления рот. — Что же ты раньше никогда об этом не рассказывал? — спросил я. — Да разве об таком кому расскажешь? — всплеснул руками старик, — У главных - у них статистика. Святое дело. Статистику портить, значит, себе заявления не увольнение писать. А мы люди подневольные. Расскажи такое - сразу в безумцы и запишут. Лучше тихонько помалкивать. Было и было. Мы оба опустили головы, замолчали на какое-то время, а потом Петрович толкнул меня локтем в бок. — Про девушку-то еще не сказал тебе свое мнение, если, конечно, тебе интересно. Ты не будь трусом, Антоша. Прими все, как есть и ступай за ней. Совершать подвиги - это, конечно, страшно, но терять любовь - это уж очень болезненно переживать. Другие, они уже совсем не такими будут, если есть в твоей жизни одна-единственная. Послушай старика, уж я-то знаю, о чем говорю. Я снова покраснел и удивленно уставился на него. — Она сама отказалась от моей любви, Петрович. Она взяла и прогнала меня! Сказала, что останется с Василиском! Зачем же я буду навязываться? — Нет, это не она отказалась от тебя, а ты отказался от нее. Пусть все это звучит, точно сказка: вампиры, драконы… Но то, что делает этот самый ее Василиск - это ведь бесценно, Антоша. Он заблудшие души к нормальной жизни возвращает! — Но вот ведь как выходит - заодно он принуждает всех очищенных вампиров до конца жизни подчиняться себе! — Они не подчиняются. Они благодарят, причем, судя по всему, искренне, раз готовы умереть ради него. — Получается, все одно к одному! Какая–то кабала, пусть и искренняя, — огрызнулся я. — Это не ты говоришь, Антоша. Это твоими устами говорят обида и ревность. А может и страх! — тихо проговорил старик. — Да, конечно, ты ведь меня лучше меня самого знаешь! — насмешливо воскликнул я. — Не тебя, а себя, — вздохнул Петрович. Он замолчал отвел глаза, лицо его стало грустным, на глазах блеснули слезы. Видимо, он надеялся, что я не замечу этого, но я заметил, и мне стало стыдно за то, что я, сам того не желая, обидел старика. — Ты чего это, Петрович? Ну? — с тревогой спросил я, смущенно поправляя очки. Он вдруг как-то странно, неестественно всхлипнул, прижал морщинистые руки к лицу и разрыдался. — Я налью тебе чай, — растерянно проговорил я, — Ты выпьешь и придёшь в себя, успокоишься. Я наполнил чайник водой из-под крана, включил его, а сам промыл кружки и бросил в них по чайному пакетику. Залив их кипятком, я поставил кружки на стол. Петрович к тому времени уже вытер слезы и смотрел припухшими глазами прямо перед собой. — Ты сам никогда не был зависим от чего-либо. И, вероятно, не жил с зависимым человеком. Да? — Меня воспитывала бабушка. У неё были две зависимости - она не представляла жизни без вязания и без нравоучений, — попытался пошутить я, но вышло не очень смешно. Петрович промолчал, а потом заговорил - эмоционально, страстно, брызжа слюной: — Вот поэтому ты воспринимаешь зависимость, как блажь. Только это не блажь, не слабоволие, а самая настоящая болезнь. Я это тебе, как человек с зависимостью говорю. Если бы мне в жизни встретился человек (или не человек!), способный избавить меня от страсти к водке, я бы до конца своих дней целовал ему пятки. Я не шучу. Но такого человека, увы, нет. Он встал, пошатываясь, дошел до своего пальто, висящего на вешалке у двери, порылся в карманах и достал оттуда очередную бутылку. Подойдя к столу, он налил рюмку до краев и тут же залпом выпил ее. Не выпуская бутылку из рук, старик сел на диван и, нежно поглаживая округлое стекло, сказал: — Вот она, вся моя жизнь. В ней, в этой бутылке - все мои мечты, радости, цели, все мои прошедшие годы, Антоша. Мне было больно смотреть на него. Петрович был умным, достойным человеком. При желании, он бы мог многого добиться в жизни, и, получается, он сам прекрасно понимал это. Я с трудом сглотнул ком, стоящий в горле и мешающий мне говорить. — Самое печальное, что я ведь ничего не помню, Антоша. Ничего из своей жизни не помню - все растворилось в алкогольном дурмане. Ничего мне не остается больше, как допиться до смерти… Лицо Петровича потемнело, густые брови сошлись в одну сплошную линию. Я подсел к нему ближе и похлопал раскисшего старика по плечу. — Еще не поздно все исправить. Я помогу тебе! Хочешь? Петрович тяжело вздохнул, посмотрел на меня мутными, почти прозрачными глазами и сказал: — Хочу. Но при одном условии - если ты сейчас оставишь меня здесь одного и отправишься помогать своей возлюбленной. Ничего не бойся. Знай, что она нуждается в тебе, как никогда. Василиск василиском, а любимый мужчина - всегда самый смелый и сильный защитник. И помни, еще не родилась та женщина, которой не нужно рядом сильное мужское плечо! От его слов все у меня внутри встрепенулось, и на душе вдруг стало легко. Человеческие мысли и чувства склонны спутываться в клубок. Хорошо, когда кто-то рядом может своей мудростью и добрым словом помочь распутать их. Я широко улыбнулся тому, как все стало вдруг ясно и понятно, а Петрович встал, бросил мне на колени мою куртку и, едва дождавшись, пока я застегну молнию, потащил меня к двери. Но открыв ее, он вдруг замер на месте. Перед дверью стояли мужчины в черном. Один из них достал из-под пальто кинжал и всадил его по самую рукоять старику в живот. Я закричал, поймав его, падающего на пол. По заношенному свитеру Петровича потекла темная кровь, закапала крупными каплями на пол. — Петрович, миленький! — пробормотал я, касаясь дрожащими пальцами впалых, покрытых жесткой щетиной щек. Старик был мертв…

Васька Александр Бороздин Самое главное правило в блокадном Ленинграде было — тишина. Но не просто тишина, когда мама уходила за хлебом и велела сидеть смирно, а настоящая, «мышиная» тишина. Таня это правило придумала сама, и её кот Васька, кажется, его понял и принял. Ему нельзя было, не то, что мяукать, но даже и мурлыкать громко, нельзя точить когти о ножку стула и уж тем более нельзя было подходить к окну, заклеенному крест-накрест бумажными полосками. Для смертельно-голодных людей его рыжая шерсть была слишком ярким пятном на фоне серого вымерзшего города. Таня сидела на полу, закутавшись в мамину шаль, и держала Ваську на коленях. Под шалью было их секретное место, их маленький тёплый домик. Кот, когда-то упитанный и ленивый, теперь был худым, и его позвоночник остро выпирал под Таниными пальцами. Она чувствовала, как мелко дрожит его тельце: то ли от холода, то ли от голода. Наверное, от всего сразу. Сегодня был хороший день. Маме по карточкам выдали хлеб, и она, отломив от своего крошечного и липкого кусочка ещё меньшую крошку, отдала её Тане со словами: «Это Ваське. Только… чтоб никто его не видел». Таня протянула эту драгоценность коту на ладони. Васька осторожно, почти беззвучно, слизнул хлебный мякиш шершавым языком. Его большие зелёные глаза смотрели на Таню с такой тоской и благодарностью, что у нее защипало в носу. — Тише, мой хороший, тише, — прошептала она, гладя его по впалым бокам. В это время снаружи, за дверью их комнаты в коммуналке, раздались шаги. Медленные шаркающие шаги соседки – тёти Веры. Раньше тётя Вера всегда угощала Таню леденцами и смеялась так громко, что дребезжали стекла. Теперь она давно не смеялась. Она как-то странно смотрела. И от этого взгляда Тане было жутковато. У всех людей в городе глаза стали другими: внимательными, ищущими. Они смотрели не на тебя, а, как будто сквозь, выискивая что-то съедобное. Таня замерла и крепче прижала к себе Ваську. Кот тоже напрягся, его уши дёрнулись. Шаги замерли у их двери, и воцарилась звенящая тишина, нарушаемая только мерным стуком метронома из репродуктора. Тик-так. Тик-так. Это было живое сердце города, которое никак не хотело останавливаться. И сердце Тани стучало ему в такт. Она закрыла глаза и прошептала в рыжую шерсть главную свою молитву: «Только бы не услышали. Только бы не догадались». Васька был её тайной. Её тёплым урчащим комочком прошлой жизни, где светило солнце, мама пекла пироги, а голод был просто словом из книжки. И она никому, никому на свете не собиралась отдавать своего кота. Дверь скрипнула, и в комнату вошла мама. Она была бледной и так устала, что, казалось, ветер мог унести её, как осенний лист. Увидев Таню с Васькой под шалью, она еле заметно улыбнулась. Этот маленький островок тепла посреди застывшей комнаты был единственным, что ещё немного напоминало об уюте в доме. В ту ночь Таня заснула в обнимку с котом. Ей снился хлеб: не блокадный, маленький и сырой, а настоящий, с хрустящей корочкой, тёплый и пахнущий летом и цветами… Во сне она отламывала большие куски и кормила ими Ваську, а он мурлыкал громко, как трактор, и никто не боялся, что его услышат. Она проснулась от холода. Шаль сползла на пол, а колени, где только что лежал тёплый кошачий комок, были пустыми и озябшими. — Васька? — прошептала Таня в сером предутреннем свете. Тишина. Та самая, враждебная тишина, когда не слышно даже мышиного шороха. Таня выползла из-под шали. Обыскала комнату: за печкой-буржуйкой, которая давно не топилась, под кроватью, за единственным уцелевшим стулом. Кота нигде не было. Мама, спавшая на кровати, не просыпаясь, тревожно вздохнула. Входная дверь была прикрыта неплотно: ночью, когда выли сирены, кто-то из соседей убегал в убежище и, видимо, не задвинул щеколду. Маленькая щель в огромный страшный мир. И Васька ушёл в неё, возможно, навсегда. Первый день Таня ждала. Она сидела у двери и слушала. Каждый шорох в коридоре, каждый скрип заставлял её сердце подпрыгивать. Она сберегла свою крошку хлеба для него, завернув её в тряпочку. На второй день надежда стала угасать. Город за окном выл ветром и сиренами. Мама, видя Танины глаза, полные слёз, только гладила её по голове и ничего не говорила. Слова были лишними. Все всё понимали. В Ленинграде кошки на улицах не гуляли. Они исчезали. Насовсем… Таня смотрела на голодные и слишком внимательные глаза тёти Веры и представляла самое страшное. Вечером она съела хлебную крошку сама, давясь горькими слезами. На третий день Таня уже не ждала. Внутри неё поселилась такая же пустота, как и в холодной комнате. Она просто сидела, глядя в одну точку. А метроном стучал своё «тик-так», отсчитывая минуты и часы без Васьки. И вдруг – чудо!.. Посреди этой звенящей пустоты она услышала тихий скрежет у двери: не человеческий, не настойчивый. Осторожный – кошачий. Таня бросилась к двери, дрожащими руками отодвинула щеколду. На пороге сидел Васька. Грязный, ещё более тощий, с прижатыми к голове ушами, но живой. Он поднял на неё свои огромные зелёные глаза и тихо, из последних сил, муркнул. А потом шагнул в комнату и положил к её ногам свою добычу — большую серую крысу. Он смотрел на Таню так, будто принёс ей не мёртвого грызуна, а царский подарок. Смотрел и ждал похвалы. У Тани перехватило дыхание. Она опустилась на колени, обняла своего бродягу, не обращая внимания на грязь и уличный холод его шерсти. — Васенька… глупенький мой… — прошептала она, зарываясь лицом в его худую шею. Потом она осторожно отстранилась и посмотрела на крысу. Внутри всё сжалось от отвращения и жалости. — Ешь сам, мой хороший. Это ты добыл, ты охотник. А люди… такое не едят. Васька посмотрел на неё, потом на крысу, и, казалось, всё понял. Он не притронулся к своей добыче. Просто свернулся у Таниных ног и впервые за три дня тихо-тихо замурлыкал. На следующее утро, когда Таня проснулась, кота снова не было. Но в этот раз и паники не было, только болезненная пронзительная тоска. Она не успела даже толком расстроиться, как снова раздался знакомый скрежет. Таня открыла дверь. На пороге опять сидел Васька. А в зубах он держал что-то совершенно невероятное, что-то из прошлой, давно забытой жизни. Небольшую, тёмную, сморщенную палочку копчёной колбасы. Она пахла дымом, мясом и каким-то неземным чудом. Васька вальяжно прошёл в их комнату, аккуратно положил колбасу на пол перед Таней и снова посмотрел на неё своими умными зелёными глазами. Взгляд его, словно бы говорил: «А это? Это люди едят?» Таня позвала маму шёпотом, боясь, что даже звук её голоса может заставить это чудо исчезнуть. Мама подошла, опираясь о стену. Она долго смотрела на тёмную палочку колбасы, лежащую на полу, потом на Ваську, который сидел рядом, умывая лапкой мордочку с самым невозмутимым видом. — Боже мой, — выдохнула мама. Она опустилась на колени, взяла колбасу в руки так осторожно, словно это было нечто хрупкое, стеклянное, нежное. Понюхала. Запах был стойкий, настоящий. Запах мира и сытости. — Откуда, Васенька? Откуда ты это взял? Но их кот только игриво моргнул своими зелёными глазами. В тот день у них был пир… Мама достала самый острый нож, который у них был, и отрезала два кружочка. Не кружочка даже, а почти прозрачных, как лепестки роз, тончайших лоскутка. Они положили их на свои кусочки хлеба и ели медленно, закрыв глаза, стараясь запомнить каждый оттенок вкуса. Солёный, дымный, жирный: это было так непохоже на всё, что они ели последние месяцы. Это казалось едой с другой планеты. Даже Ваське достался крошечный, с ноготок, кусочек. Он проглотил его в один миг и посмотрел на Таню, выжидающе мурлыкнув. — Это наше сокровище, — сказала мама, заворачивая колбасу в чистую тряпочку. — Мы будем растягивать его так долго, как только сможем. И они растягивали. Каждый день мама отрезала по одному прозрачному лепестку для себя и для Тани. Они добавляли его в пустой кипяток, и он превращался в подобие бульона. Иногда они просто держали кусочек во рту, пока он не таял без следа. Эта колбаса была не просто едой. Она была надеждой. Обещанием, что к ним еще вернется нормальная жизнь. А Таня теперь смотрела на Ваську не просто как на любимого кота. Он был их тайным кормильцем, их молчаливым героем. Она отдавала ему свои самые лучшие крошки, следила, чтобы у него в блюдце всегда была вода из растопленного снега, и шептала ему на ухо, какой он умный и храбрый. Колбаса медленно таяла. Вот осталась половина. Вот треть. Вот остался маленький, твёрдый, как камень, кончик. Страх снова начал подкрадываться к Таниному сердцу. Что будет, когда их бесценное сокровище закончится? И в тот день, когда мама отрезала последний, самый крошечный кусочек, Васька снова исчез. Он ушёл на рассвете, выскользнув в приоткрытую дверь, когда соседи шли за водой. Таня видела, как мелькнул в сером сумраке его рыжий хвост, и на этот раз её сердце замерло не от страха за него, а от затаённой глубоко в сознании, крошечной, но отчаянной надежды. Она ждала весь день. Мама тоже ждала, хоть и делала вид, что занята своими делами. Они обе то и дело бросали взгляды на дверь, прислушиваясь к каждому шороху в коридоре. Кот вернулся уже в сумерках. Таня бросилась открывать. Уставший, с комками грязи на шерсти, но с гордо поднятой головой. И в зубах он снова что-то нёс.. На пол перед ней легла ещё одна палочка колбасы. И Тане даже показалось, что эта чуть длиннее и толще предыдущей. Мама ахнула и прижала руки ко рту. В её глазах стояли слёзы: и от радости, и от нового непонятного страха. Первый раз — это было чудо. Но второй раз — это уже закономерность. А любая закономерность в блокадном городе имела своё объяснение, и оно могло быть очень опасным. — Где? — прошептала мама, глядя на кота так, словно он мог ей ответить. — Где ты это берёшь, Васенька? Вторая палочка колбасы была их надежным якорем в ледяном море голода. Они ели её ещё медленнее, ещё экономнее, чем первую. Каждый съеденный лепесток был одновременно и спасением на сегодня, и шагом к неизбежному концу этого маленького чуда. А мама смотрела на Ваську с тревогой и благоговением. Она больше не пыталась понять, откуда он приносит еду, словно боясь, что знание разрушит магию. А Васька, казалось, понимал свою новую роль. Он больше не был просто домашним любимцем. Он был охотником. Он спал у двери их комнаты, чутко подёргивая ушами, и в его зелёных глазах появилась какая-то строгая и напряжённая серьёзность. Он всё так же позволял Тане гладить себя под шалью, но его мурлыканье стало другим: не расслабленным и сонным, а коротким, деловитым, будто он говорил: «Я здесь. Я с вами. Я всё понимаю и помню. Я все решу». Когда от второй колбасы остался лишь маленький высохший кончик, напряжение в их комнате стало почти осязаемым. В тот вечер мама размочила его в кипятке, и они выпили этот слабый, но всё ещё пахнущий дымом бульон. Васька сидел у Таниных ног, смотрел на пустую кружку и, казалось, принял решение. Ночью он, как обычно, незаметно выскользнул за дверь. И Таня опять ждала. Первый день она провела у двери, не отходя. Она была уверена, что он вот-вот вернётся. Но, может быть, сегодня его поход будет дольше. Может, добычу найти труднее. Она даже отложила для него половину своей хлебной пайки. На второй день надежда стала тонкой и хрупкой, как лёд на весенней луже. Таня всё ещё сидела у двери, но уже не вслушивалась в каждый шорох. Она просто смотрела на серый безразличный коридор. Голод, который ненадолго отступил, вернулся с новой силой, и теперь он был злее, потому что она все еще помнила вкус той спасительной колбасы. Вечером мама все же заставила её съесть отложенный для Васьки хлеб. Таня плакала, но ела. На третий день надежда умерла. В Тане не осталось слёз, только тихая холодная пустота. Она больше не сидела у двери. Она знала. Просто знала, с той ужасной взрослой уверенностью, которая рождается только в таких городах, в такое время. Он не вернётся. Его поймали. Эта мысль не была криком или вспышкой ужаса. Она была тихой и окончательной, как стук метронома, отмеряющего ещё одну ушедшую жизнь. В Ленинграде ничего не пропадало просто так. Особенно то, что могло согреть или накормить. Рыжий кот, носящий по городу колбасу, был слишком заметным чудом. А чудеса в блокаду долго не живут. Их съедают. Таня представила, как чьи-то голодные глаза: такие же, как у тёти Веры, только ещё более отчаянные, — выследили его рыжую шерсть. Как чьи-то быстрые замёрзшие руки схватили его. Она зажмурилась, отгоняя эту жуткую картину. Её правило тишины вернулось. Только теперь оно было не для того, чтобы спрятать Ваську. Теперь оно было для того, чтобы спрятать от самой себя своё горе. Прошла неделя. Жизнь превратилась в прежнее серое голодное выживание. Только теперь в нём не было даже призрачной надежды на чудо. Однажды, стоя в длинной молчаливой очереди за хлебом, Таня и её мама услышали разговор двух мужчин позади них. — …а у нас на складе, который разбомбили ещё осенью, завелся рыжий чёрт, — хрипло рассказывал один, зябко кутаясь в рваный ватник. — Пролез, видать, в какую-то щель. Там в подвале ящики с копчёностями уцелели. И вот он, представляешь, таскал оттуда колбасу. Воришка. Сердце Тани остановилось. Она вцепилась в мамину руку. — Ну? И что? — спросил второй. — Да ничего… дотаскался, — усмехнулся первый. — Начальник склада мужиков поставил, они его и выследили. Поймали, конечно. Добытчик чертов… Хоть какая-то польза от него под конец вышла. Мужчина сплюнул на утоптанный снег. Мама резко дёрнула Таню за руку, и они вышли из очереди, даже не дождавшись своего хлеба. Они шли домой молча. Ветер завывал в пустых оконных проёмах разрушенных домов. Таня не плакала. Она подняла голову и посмотрела на серое низкое небо. Вот оно что. Её Васька не просто гулял. Он ходил на опасное и смертельное дело. Он лез в развалины, рискуя быть погребённым заживо или пойманным, чтобы принести им, своим людям, еду. Он не был просто котом, которого поймали и съели. Он был героем, погибшим на боевом посту. Вернувшись в холодную комнату, Таня подошла к тому месту на полу, где она любила сидеть с Васькой под шалью – их маленький тёплый домик. Она села, обхватила колени руками и впервые за много дней нарушила своё главное правило тишины. Нет, она не закричала, она просто тихо-тихо прошептала в пустоту: — Спасибо, Вася! Мой хороший. Мой охотник. Спасибо тебе, родной! Снаружи стучал метроном. Тик-так. Тик-так. Город продолжал жить. И в этой жизни, в этих двух спасённых им жизнях, Таниной и её мамы, навсегда остался след от рыжего кота, который не умел говорить, но который своим последним мурлыканьем и своим последним походом за колбасой сказал о любви больше, чем можно выразить любыми словами. Дни слились в одну серую, тягучую массу, похожую на клейстер, который добавляли в блокадный хлеб. Таня научилась не думать о Ваське. Она просто заперла память о нём в самый дальний уголок своего сердца, туда, где хранились воспоминания о вкусе сахара и о мамином смехе. Думать о нем было больно, и на боль уходили силы, которых и так почти не оставалось. Но тело ее помнило все. Ночью в самом глубоком голодном сне оно возвращало ей то, чего лишалось наяву. Ей приснилась их комната, но не нынешняя, вымерзшая, а та, прежняя, залитая тёплым светом. И на пороге их комнаты сидел Васька: не худой и грязный бродяга, а её статный, упитанный, ленивый кот, блестящий на солнце, как новенький медный таз. Он посмотрел на неё своими изумрудными глазами, лениво моргнул и, как ни в чём не бывало, положил к её ногам палочку колбасы. Она была толстая, тёмная, и от неё шёл такой густой умопомрачительный запах дымка и мяса, что у Тани закружилась голова. — Вася… — прошептала она во сне, протягивая к нему руки. Но кот начал тут же удаляться и медленно растворился в тумане, а колбаса… Она так и осталась лежать на полу. И Таня поняла с пронзительной ясностью, на которую способен только спящий мозг: это сон, сейчас она проснётся, и ничего не будет. Голодная пустота снова вцепится ей в живот. «Нет, — подумала она с отчаянной, яростной решимостью. – Не отдам. Не проснусь. Не отпущу». Она бросилась на пол и вцепилась в колбасу обеими руками. Пальцы сомкнулись на упругой морщинистой поверхности. Она прижала её к груди, чувствуя её вес, её плотность, её невероятную реальность. И тут же мир сна вокруг начал блекнуть, расплываться, как акварель под дождём. Тёплый свет погас, уступая место серому сумраку комнаты. Таня чувствовала, как холод ползёт по ногам от ледяного пола. Но она держала. Она впилась в колбасу ногтями, вдыхала её запах, повторяя про себя как заклинание: «Моя. Не отпущу. Не отдам». Она держала её так крепко, что пальцы занемели. Сквозь туман сна начал пробиваться настойчивый мерный стук. Тик-так. Тик-так. Метроном. Звук реальности. Таня медленно, с огромным усилием разлепила веки. Первое, что она увидела — знакомые трещины на потолке. Потом — покрытое инеем окно. Она лежала на полу, съёжившись от холода. Сон закончился. Горькое разочарование волной подкатило к горлу. Но руки… руки все еще что-то сжимали. Очень крепко. Она реально чувствовала и вес, и плотность своей сонной добычи. «Сейчас я разожму пальцы, и там будет пустота», — подумала она, боясь этого момента больше всего на свете. Она с трудом заставила себя посмотреть вниз. Но, что это?! Что?! Что-то совершенно невероятное!!! Её тонкие, синеватые от холода пальцы намертво вцепились в тёмную твёрдую палочку копчёной колбасы. Время для Тани остановилось. Стук метронома затих. Она смотрела на свои руки, на лежащую в них колбасу, и не могла вздохнуть. Это было невозможно. Этого не могло быть никогда в этом мире. Вещи из сна не остаются в руках, когда ты просыпаешься. И это было не изумление. Это был первобытный… леденящий душу – почти смертельный ужас. Колбаса была самая настоящая. Она пахла. Она была тяжёлой и холодной. Это не было колдовством или наваждением. Таня осторожно пошевелила пальцами, и предмет в её руках не исчез. Она резко села. Сердце колотилось о рёбра так сильно, что, казалось, вот-вот пробьёт её тонкую грудную клетку. Она медленно и очень испуганно оглядела комнату. Мама спала на кровати, укрывшись всем, что у них было. Дверь была заперта на щеколду изнутри. Окно было целым, заклеенным бумагой. Никто не мог выйти. И уж точно никто не мог войти к ним в комнату. Тогда откуда? Мысль о том, что она сошла с ума, была почти успокаивающей по сравнению с другой, невысказанной и страшной догадкой. Словно сам голод, живущий в их городе, обрёл плоть и подсунул ей эту дьявольскую приманку. Словно невидимый дух её погибшего кота совершил последнее чудо. Дрожащей рукой Таня дотронулась до маминого плеча. — Мама… — её шёпот был похож на шелест сухих листьев. — Мама, проснись. Женщина под грудой тряпья тревожно застонала и открыла глаза. Увидев сидящую на полу дочь, она хотела что-то сказать, но замолчала, заметив её лицо: бледное, с огромными полными ужаса глазами. А потом её взгляд упал на то, что Таня держала в руках. — Таня? — выдохнула она, приподнимаясь на локте. — Что это?.. Откуда?.. Таня только покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Она протянула колбасу маме, словно хотела избавиться от этого невозможного и такого пугающего предмета. Мама взяла колбасу. Руки ее тоже дрожали. Она повертела мистический продолговатый предмет, понюхала. Её лицо выражало ту же смесь неверия и страха. Она посмотрела на запертую дверь, на окно, на свою окаменевшую от ужаса дочь. — Таня, — прошептала она, и в её голосе звучал не вопрос, а констатация чего-то необъяснимого. — Ты спала. Я видела, ты спала всю ночь. И обе они замолчали, глядя на колбасу, лежащую на маминых коленях. Она не была спасением. Она была вопросом. Страшным вопросом, заданным им посреди мёртвой тишины блокадной ночи, и ответа на него не знал никто. В тот день они не прикоснулись к колбасе. Она лежала на чистой тряпочке в глубине пустого буфета, как тёмный идол, которому страшно молиться и невозможно не поклоняться. Мама несколько раз подходила, открывала дверцу, смотрела на неё и снова закрывала. Она была практичной женщиной, привыкшей к голоду, холоду и смерти, но это было за гранью её понимания. Вещи не рождаются из воздуха, из детского сна. А если рождаются, то они принадлежат не миру живых. — Может, я ходила во сне, — прошептала Таня вечером, когда они сидели, прижавшись друг к другу для тепла. — Может, я сама её где-то взяла, а потом забыла. — Дверь была заперта на щеколду. Изнутри, — так же шёпотом ответила мама. — Я проверяла. – Но я же могла ее и открыть, – вслух неуверенно продолжала размышлять Таня. И они снова замолчали. Их страх был густым и липким. Одно дело: верить в чудо, когда умный кот приносит добычу. Это можно было объяснить, пусть и с трудом. Но совсем другое — получить еду из небытия. За такие дары всегда приходится платить. И цена в блокадном городе могла быть ужасной. И это их совместное сумасшествие было не самым страшным. Но голод был сильнее страха. На следующий день мама, бледная и решительная, достала колбасу. — Мы не можем дать ей испортиться, — сказала она так твёрдо, будто убеждала не Таню, а саму себя. — Если это дар… неважно чей он – его нужно принять. Она отрезала два тончайших, почти прозрачных лепестка. Руки её не дрожали. Они положили их на язык и закрыли глаза. Вкус был тот же: дымный, солёный, мясной. Но было и что-то ещё. Когда Таня проглотила свой кусочек, по телу разлилась волна тепла, какого она не чувствовала даже от горячей воды. Это было не просто тепло сытости. Это тепло было живое и ласковое, словно кто-то невидимый укрыл её тёплой шалью. Она посмотрела на маму и увидела, что та тоже смотрит на неё с изумлением. На её впалых серых щеках даже проступил лёгкий румянец. В ту ночь Таня впервые не чувствовала ледяного холода, впивающегося в кости. Она лежала под своим тонким одеялом, и ей было тепло. И в этой какой-то нереальной, неземной теплыни она вдруг почувствовала знакомую тяжесть на своих коленях. Она не открыла глаз, боясь спугнуть наваждение. Она знала, что там никого нет, но она чувствовала… Чувствовала, как под её ладонью вибрирует беззвучное кошачье мурлыканье. Васька был здесь. Живой… или… почти. И уже не во сне, а где-то рядом, на невидимой границе миров. Он не мог вернуться сам, но он как-то смог послать им своё тепло и даже свою добычу. Страх ушёл. На его место пришло трепетное… тайное знание. Их комната больше не была просто вымерзшей коробкой в умирающем городе. Она стала местом силы. Местом, куда проникал... заглядывал мир духов. Теперь Таня ждала ночи не со страхом, а с затаённой надеждой. Сон перестал быть просто отдыхом. Он стал работой. Охотой. Она поняла, что колбаса не появилась сама по себе. Она вырвала её из сна своей волей, своим отчаянным желанием не отпускать. А с той стороны ей помогал в этом ее кот… ее Васька. Все последующие ночи она начала готовиться ко сну, как к жизненно важному делу. Весь день она думала о Ваське, вспоминала его рыжую шерсть, зелёные глаза, то, как он смешно дёргал ухом. Она мысленно звала его, просила, умоляла прийти. И он приходил. Не каждую ночь, но часто. Сны стали их местом встречи. Они не были похожи на обычные сны. Это был серый туманный мир, похожий на ленинградские сумерки, но без домов и людей. И в этом тумане её всегда ждал рыжий силуэт. Васька никогда не подходил близко. Он просто сидел поодаль и смотрел на неё. А у его лап всегда лежало что-то из того, другого, сытого мира. Иногда это была колбаса. Однажды — кусок твёрдого жёлтого сыра. В другой раз — завёрнутая в промасленную бумагу большая варёная картофелина. Таня знала, что делать. Она подходила, брала дар в руки, крепко-крепко сжимала его и начинала звать маму, звать свою комнату, звать стук метронома: всё, что могло вытянуть её из этого туманного мира обратно в реальность. Пробуждение было похоже на всплытие с огромной глубины. Она просыпалась с колотящимся сердцем, задыхаясь, но всегда с трофеем в руках. Их жизнь изменилась. Они всё ещё голодали: дары из мира снов были слишком малы, чтобы наесться досыта. Но они перестали умирать от голода. У них всегда был «неприкосновенный запас», который давал им силы пережить самые страшные дни. Мама даже начала понемногу откладывать хлебные пайки, обменивая их у соседей на что-то другое. Но эта их тайна окружала мать и дочь плотным коконом. Они стали ещё тише, ещё незаметнее. Иногда Тане казалось, что тётя Вера смотрит на неё как-то по-новому. Не с голодным поиском, а с удивлением и даже опаской. Будто догадывалась: откуда у этих двух, матери и дочери, которые почти не выходят из комнаты, берутся силы? Почему на щеках девочки иногда появляется румянец, которого нет ни у кого в их доме? Таня знала, что они ходят по лезвию ножа. Их маленькое чудо было опасно. Но она не могла остановиться. Каждую ночь она закрывала глаза и отправлялась на охоту. В туманный мир, где её ждал верный рыжий страж, её мостик между жизнью и смертью, между сном и реальностью. Она была его человеком, а он, даже после ухода, оставался её котом. Зима 1943 года принесла с собой не только трескучие морозы, но и тонкий, едва уловимый сквозняк надежды. Город всё ещё был в кольце, но что-то изменилось. Продуктовые карточки стали весомее. В хлебе стало меньше лебеды и больше муки. Иногда давали даже крупу или банку консервов. Страх, тот липкий всепоглощающий страх смерти от голода, который сидел в желудке ледяным комком, начал понемногу отступать. Он не ушёл совсем, но превратился из хищника, готового вцепиться в горло в любую секунду, в худого волка, наблюдающего издалека. Люди в очередях всё ещё были молчаливы и серы, но в их глазах изредка стало появляться что-то кроме голодного поиска. Появилось будущее. Недалёкое, туманное, но оно было. Именно в это время Таня заметила перемену. Её ночная охота стала труднее. Туманный мир, где её ждал Васька, как будто отдалялся, становился более разреженным. Иногда она бродила по серой пустоте всю ночь, но так и не видела знакомого рыжего силуэта. А когда видела, он сидел всё дальше и дальше, и принесённые им дары казались меньше, словно истаивали на глазах. Пробуждения перестали быть резким всплытием на поверхность. Она просто открывала глаза, и в руках у неё была пустота. Сначала это пугало. Она думала, что теряет свою силу, что связь обрывается. Но потом, съедая утром густую горячую кашу, сваренную из выданной по карточкам пшёнки, она начала понимать. «Им больше не нужно было чудо, чтобы выжить». Сытость, даже относительная, оказалась тяжёлым одеялом, которое не давало её сознанию прорваться в тот – другой мир. Реальность становилась всё плотнее, всё настойчивее, и в ней уже не оставалось места для призраков и снов наяву. Но однажды ночью она всё-таки нашла его. Васька сидел совсем далеко, на самом краю видимости, его рыжая фигурка была почти прозрачной. У его лап ничего не было. Он просто сидел и смотрел на неё. Таня не пошла к нему. Она остановилась и тоже смотрела. В звенящей тишине туманного мира она поняла, что это прощание. Он не мяукнул, не махнул хвостом. Он просто медленно, как тающий на солнце снег, плавно растворился в серой дымке. Таня проснулась утром со слезами на щеках. Но это были не горькие слёзы потери, как тогда, когда он исчез в первый раз. Это были тихие светлые слёзы благодарности. Она знала, что он не ушёл навсегда. Он просто выполнил свою самую важную работу. Его миссия была окончена. Он присматривал за своими людьми, пока они были на самом краю, а теперь, когда они смогли встать на ноги, он мог уйти на покой. Или… переродиться в нового Васеньку… потом… позже… — Он больше не придёт, — сказала она маме за завтраком, размешивая ложкой кашу. Мама посмотрела на неё долгим, понимающим взглядом. Она не спросила, откуда Таня это знает. За эти месяцы они научились понимать друг друга без слов. — Значит, мы справимся сами, — тихо ответила она и положила Тане в тарелку лишнюю ложку каши из своей порции. Жизнь продолжалась. Таня пошла в школу, которая снова открылась в соседнем уцелевшем здании. Она училась писать палочки замёрзшими пальцами, выводила буквы чернилами, которые то и дело превращались в лёд. Она снова училась смеяться, сначала тихо, потом всё громче. Она видела, как возвращается жизнь в её город. Как на Невском разбирают завалы, как женщины красят губы свекольным соком, собираясь в театр, как мальчишки гоняют тряпичный мяч по двору. Она никогда никому не рассказывала о Ваське. Это была их с мамой тайна. Слишком хрупкая, слишком невероятная для этого нового, громкого, полного надежд мира. Иногда, глядя на котов, которые начали потихоньку появляться на улицах Ленинграда — их специально завозили целыми вагонами из Ярославля для борьбы с крысами, — она всматривалась в их мордочки, ища знакомые зелёные глаза. Но её Васьки среди них не было. Он был котом из другого мира, котом-хранителем, котом-ангелом. Много лет спустя, уже будучи взрослой женщиной, Таня, живя в мирном, отстроенном, залитом солнцем Ленинграде, иногда просыпалась ночью от давно забытого чувства. От ощущения знакомой тёплой тяжести на ногах. Она не открывала глаз, не шевелилась. Она просто лежала и улыбалась в темноту. И ей казалось, что она слышит едва различимое беззвучное мурлыканье. Он просто заглянул проверить, всё ли у нее в порядке.

Марусина реанимация. Екатерина Шитова.