Васька

Александр Бороздин
Самое главное правило в блокадном Ленинграде было — тишина.
Но не просто тишина, когда мама уходила за хлебом и велела сидеть смирно, а настоящая, «мышиная» тишина.
Таня это правило придумала сама, и её кот Васька, кажется, его понял и принял.
Ему нельзя было, не то, что мяукать, но даже и мурлыкать громко, нельзя точить когти о ножку стула и уж тем более нельзя было подходить к окну, заклеенному крест-накрест бумажными полосками.
Для смертельно-голодных людей его рыжая шерсть была слишком ярким пятном на фоне серого вымерзшего города.
Таня сидела на полу, закутавшись в мамину шаль, и держала Ваську на коленях. Под шалью было их секретное место, их маленький тёплый домик. Кот, когда-то упитанный и ленивый, теперь был худым, и его позвоночник остро выпирал под Таниными пальцами. Она чувствовала, как мелко дрожит его тельце: то ли от холода, то ли от голода. Наверное, от всего сразу.
Сегодня был хороший день. Маме по карточкам выдали хлеб, и она, отломив от своего крошечного и липкого кусочка ещё меньшую крошку, отдала её Тане со словами: «Это Ваське. Только… чтоб никто его не видел».
Таня протянула эту драгоценность коту на ладони. Васька осторожно, почти беззвучно, слизнул хлебный мякиш шершавым языком. Его большие зелёные глаза смотрели на Таню с такой тоской и благодарностью, что у нее защипало в носу.
— Тише, мой хороший, тише, — прошептала она, гладя его по впалым бокам.
В это время снаружи, за дверью их комнаты в коммуналке, раздались шаги. Медленные шаркающие шаги соседки – тёти Веры.
Раньше тётя Вера всегда угощала Таню леденцами и смеялась так громко, что дребезжали стекла. Теперь она давно не смеялась. Она как-то странно смотрела. И от этого взгляда Тане было жутковато.
У всех людей в городе глаза стали другими: внимательными, ищущими. Они смотрели не на тебя, а, как будто сквозь, выискивая что-то съедобное.
Таня замерла и крепче прижала к себе Ваську. Кот тоже напрягся, его уши дёрнулись. Шаги замерли у их двери, и воцарилась звенящая тишина, нарушаемая только мерным стуком метронома из репродуктора. Тик-так. Тик-так. Это было живое сердце города, которое никак не хотело останавливаться.
И сердце Тани стучало ему в такт.
Она закрыла глаза и прошептала в рыжую шерсть главную свою молитву:
«Только бы не услышали. Только бы не догадались».
Васька был её тайной. Её тёплым урчащим комочком прошлой жизни, где светило солнце, мама пекла пироги, а голод был просто словом из книжки. И она никому, никому на свете не собиралась отдавать своего кота.
Дверь скрипнула, и в комнату вошла мама. Она была бледной и так устала, что, казалось, ветер мог унести её, как осенний лист.
Увидев Таню с Васькой под шалью, она еле заметно улыбнулась. Этот маленький островок тепла посреди застывшей комнаты был единственным, что ещё немного напоминало об уюте в доме.
В ту ночь Таня заснула в обнимку с котом. Ей снился хлеб: не блокадный, маленький и сырой, а настоящий, с хрустящей корочкой, тёплый и пахнущий летом и цветами…
Во сне она отламывала большие куски и кормила ими Ваську, а он мурлыкал громко, как трактор, и никто не боялся, что его услышат.
Она проснулась от холода. Шаль сползла на пол, а колени, где только что лежал тёплый кошачий комок, были пустыми и озябшими.
— Васька? — прошептала Таня в сером предутреннем свете.
Тишина. Та самая, враждебная тишина, когда не слышно даже мышиного шороха.
Таня выползла из-под шали. Обыскала комнату: за печкой-буржуйкой, которая давно не топилась, под кроватью, за единственным уцелевшим стулом.
Кота нигде не было.
Мама, спавшая на кровати, не просыпаясь, тревожно вздохнула.
Входная дверь была прикрыта неплотно: ночью, когда выли сирены, кто-то из соседей убегал в убежище и, видимо, не задвинул щеколду.
Маленькая щель в огромный страшный мир. И Васька ушёл в неё, возможно, навсегда.
Первый день Таня ждала. Она сидела у двери и слушала. Каждый шорох в коридоре, каждый скрип заставлял её сердце подпрыгивать.
Она сберегла свою крошку хлеба для него, завернув её в тряпочку.
На второй день надежда стала угасать. Город за окном выл ветром и сиренами.
Мама, видя Танины глаза, полные слёз, только гладила её по голове и ничего не говорила. Слова были лишними. Все всё понимали. В Ленинграде кошки на улицах не гуляли. Они исчезали. Насовсем…
Таня смотрела на голодные и слишком внимательные глаза тёти Веры и представляла самое страшное.
Вечером она съела хлебную крошку сама, давясь горькими слезами.
На третий день Таня уже не ждала. Внутри неё поселилась такая же пустота, как и в холодной комнате. Она просто сидела, глядя в одну точку.
А метроном стучал своё «тик-так», отсчитывая минуты и часы без Васьки.
И вдруг – чудо!..
Посреди этой звенящей пустоты она услышала тихий скрежет у двери: не человеческий, не настойчивый. Осторожный – кошачий.
Таня бросилась к двери, дрожащими руками отодвинула щеколду.
На пороге сидел Васька. Грязный, ещё более тощий, с прижатыми к голове ушами, но живой. Он поднял на неё свои огромные зелёные глаза и тихо, из последних сил, муркнул. А потом шагнул в комнату и положил к её ногам свою добычу — большую серую крысу.
Он смотрел на Таню так, будто принёс ей не мёртвого грызуна, а царский подарок. Смотрел и ждал похвалы.
У Тани перехватило дыхание. Она опустилась на колени, обняла своего бродягу, не обращая внимания на грязь и уличный холод его шерсти.
— Васенька… глупенький мой… — прошептала она, зарываясь лицом в его худую шею.
Потом она осторожно отстранилась и посмотрела на крысу. Внутри всё сжалось от отвращения и жалости.
— Ешь сам, мой хороший. Это ты добыл, ты охотник. А люди… такое не едят.
Васька посмотрел на неё, потом на крысу, и, казалось, всё понял. Он не притронулся к своей добыче. Просто свернулся у Таниных ног и впервые за три дня тихо-тихо замурлыкал.
На следующее утро, когда Таня проснулась, кота снова не было.
Но в этот раз и паники не было, только болезненная пронзительная тоска.
Она не успела даже толком расстроиться, как снова раздался знакомый скрежет.
Таня открыла дверь. На пороге опять сидел Васька. А в зубах он держал что-то совершенно невероятное, что-то из прошлой, давно забытой жизни. Небольшую, тёмную, сморщенную палочку копчёной колбасы.
Она пахла дымом, мясом и каким-то неземным чудом.
Васька вальяжно прошёл в их комнату, аккуратно положил колбасу на пол перед Таней и снова посмотрел на неё своими умными зелёными глазами.
Взгляд его, словно бы говорил: «А это? Это люди едят?»
Таня позвала маму шёпотом, боясь, что даже звук её голоса может заставить это чудо исчезнуть.
Мама подошла, опираясь о стену. Она долго смотрела на тёмную палочку колбасы, лежащую на полу, потом на Ваську, который сидел рядом, умывая лапкой мордочку с самым невозмутимым видом.
— Боже мой, — выдохнула мама.
Она опустилась на колени, взяла колбасу в руки так осторожно, словно это было нечто хрупкое, стеклянное, нежное. Понюхала. Запах был стойкий, настоящий. Запах мира и сытости.
— Откуда, Васенька? Откуда ты это взял?
Но их кот только игриво моргнул своими зелёными глазами.
В тот день у них был пир…
Мама достала самый острый нож, который у них был, и отрезала два кружочка. Не кружочка даже, а почти прозрачных, как лепестки роз, тончайших лоскутка.
Они положили их на свои кусочки хлеба и ели медленно, закрыв глаза, стараясь запомнить каждый оттенок вкуса. Солёный, дымный, жирный: это было так непохоже на всё, что они ели последние месяцы. Это казалось едой с другой планеты.
Даже Ваське достался крошечный, с ноготок, кусочек. Он проглотил его в один миг и посмотрел на Таню, выжидающе мурлыкнув.
— Это наше сокровище, — сказала мама, заворачивая колбасу в чистую тряпочку. — Мы будем растягивать его так долго, как только сможем.
И они растягивали. Каждый день мама отрезала по одному прозрачному лепестку для себя и для Тани. Они добавляли его в пустой кипяток, и он превращался в подобие бульона. Иногда они просто держали кусочек во рту, пока он не таял без следа. Эта колбаса была не просто едой. Она была надеждой. Обещанием, что к ним еще вернется нормальная жизнь.
А Таня теперь смотрела на Ваську не просто как на любимого кота. Он был их тайным кормильцем, их молчаливым героем. Она отдавала ему свои самые лучшие крошки, следила, чтобы у него в блюдце всегда была вода из растопленного снега, и шептала ему на ухо, какой он умный и храбрый.
Колбаса медленно таяла. Вот осталась половина. Вот треть. Вот остался маленький, твёрдый, как камень, кончик.
Страх снова начал подкрадываться к Таниному сердцу. Что будет, когда их бесценное сокровище закончится?
И в тот день, когда мама отрезала последний, самый крошечный кусочек, Васька снова исчез.
Он ушёл на рассвете, выскользнув в приоткрытую дверь, когда соседи шли за водой.
Таня видела, как мелькнул в сером сумраке его рыжий хвост, и на этот раз её сердце замерло не от страха за него, а от затаённой глубоко в сознании, крошечной, но отчаянной надежды.
Она ждала весь день. Мама тоже ждала, хоть и делала вид, что занята своими делами. Они обе то и дело бросали взгляды на дверь, прислушиваясь к каждому шороху в коридоре.
Кот вернулся уже в сумерках. Таня бросилась открывать. Уставший, с комками грязи на шерсти, но с гордо поднятой головой. И в зубах он снова что-то нёс..
На пол перед ней легла ещё одна палочка колбасы. И Тане даже показалось, что эта чуть длиннее и толще предыдущей.
Мама ахнула и прижала руки ко рту. В её глазах стояли слёзы: и от радости, и от нового непонятного страха.
Первый раз — это было чудо. Но второй раз — это уже закономерность.
А любая закономерность в блокадном городе имела своё объяснение, и оно могло быть очень опасным.
— Где? — прошептала мама, глядя на кота так, словно он мог ей ответить. — Где ты это берёшь, Васенька?
Вторая палочка колбасы была их надежным якорем в ледяном море голода. Они ели её ещё медленнее, ещё экономнее, чем первую. Каждый съеденный лепесток был одновременно и спасением на сегодня, и шагом к неизбежному концу этого маленького чуда.
А мама смотрела на Ваську с тревогой и благоговением. Она больше не пыталась понять, откуда он приносит еду, словно боясь, что знание разрушит магию.
А Васька, казалось, понимал свою новую роль. Он больше не был просто домашним любимцем. Он был охотником.
Он спал у двери их комнаты, чутко подёргивая ушами, и в его зелёных глазах появилась какая-то строгая и напряжённая серьёзность.
Он всё так же позволял Тане гладить себя под шалью, но его мурлыканье стало другим: не расслабленным и сонным, а коротким, деловитым, будто он говорил:
«Я здесь. Я с вами. Я всё понимаю и помню. Я все решу».
Когда от второй колбасы остался лишь маленький высохший кончик, напряжение в их комнате стало почти осязаемым.
В тот вечер мама размочила его в кипятке, и они выпили этот слабый, но всё ещё пахнущий дымом бульон.
Васька сидел у Таниных ног, смотрел на пустую кружку и, казалось, принял решение.
Ночью он, как обычно, незаметно выскользнул за дверь.
И Таня опять ждала.
Первый день она провела у двери, не отходя. Она была уверена, что он вот-вот вернётся.
Но, может быть, сегодня его поход будет дольше. Может, добычу найти труднее. Она даже отложила для него половину своей хлебной пайки.
На второй день надежда стала тонкой и хрупкой, как лёд на весенней луже. Таня всё ещё сидела у двери, но уже не вслушивалась в каждый шорох. Она просто смотрела на серый безразличный коридор.
Голод, который ненадолго отступил, вернулся с новой силой, и теперь он был злее, потому что она все еще помнила вкус той спасительной колбасы.
Вечером мама все же заставила её съесть отложенный для Васьки хлеб.
Таня плакала, но ела.
На третий день надежда умерла. В Тане не осталось слёз, только тихая холодная пустота.
Она больше не сидела у двери. Она знала. Просто знала, с той ужасной взрослой уверенностью, которая рождается только в таких городах, в такое время. Он не вернётся. Его поймали.
Эта мысль не была криком или вспышкой ужаса. Она была тихой и окончательной, как стук метронома, отмеряющего ещё одну ушедшую жизнь.
В Ленинграде ничего не пропадало просто так. Особенно то, что могло согреть или накормить. Рыжий кот, носящий по городу колбасу, был слишком заметным чудом. А чудеса в блокаду долго не живут. Их съедают.
Таня представила, как чьи-то голодные глаза: такие же, как у тёти Веры, только ещё более отчаянные, — выследили его рыжую шерсть. Как чьи-то быстрые замёрзшие руки схватили его.
Она зажмурилась, отгоняя эту жуткую картину.
Её правило тишины вернулось. Только теперь оно было не для того, чтобы спрятать Ваську. Теперь оно было для того, чтобы спрятать от самой себя своё горе.
Прошла неделя. Жизнь превратилась в прежнее серое голодное выживание. Только теперь в нём не было даже призрачной надежды на чудо.
Однажды, стоя в длинной молчаливой очереди за хлебом, Таня и её мама услышали разговор двух мужчин позади них.
— …а у нас на складе, который разбомбили ещё осенью, завелся рыжий чёрт, — хрипло рассказывал один, зябко кутаясь в рваный ватник. — Пролез, видать, в какую-то щель. Там в подвале ящики с копчёностями уцелели. И вот он, представляешь, таскал оттуда колбасу. Воришка.
Сердце Тани остановилось. Она вцепилась в мамину руку.
— Ну? И что? — спросил второй.
— Да ничего… дотаскался, — усмехнулся первый. — Начальник склада мужиков поставил, они его и выследили. Поймали, конечно. Добытчик чертов… Хоть какая-то польза от него под конец вышла.
Мужчина сплюнул на утоптанный снег.
Мама резко дёрнула Таню за руку, и они вышли из очереди, даже не дождавшись своего хлеба.
Они шли домой молча. Ветер завывал в пустых оконных проёмах разрушенных домов.
Таня не плакала. Она подняла голову и посмотрела на серое низкое небо.
Вот оно что. Её Васька не просто гулял. Он ходил на опасное и смертельное дело. Он лез в развалины, рискуя быть погребённым заживо или пойманным, чтобы принести им, своим людям, еду. Он не был просто котом, которого поймали и съели. Он был героем, погибшим на боевом посту.
Вернувшись в холодную комнату, Таня подошла к тому месту на полу, где она любила сидеть с Васькой под шалью – их маленький тёплый домик. Она села, обхватила колени руками и впервые за много дней нарушила своё главное правило тишины.
Нет, она не закричала, она просто тихо-тихо прошептала в пустоту:
— Спасибо, Вася! Мой хороший. Мой охотник. Спасибо тебе, родной!
Снаружи стучал метроном. Тик-так. Тик-так. Город продолжал жить. И в этой жизни, в этих двух спасённых им жизнях, Таниной и её мамы, навсегда остался след от рыжего кота, который не умел говорить, но который своим последним мурлыканьем и своим последним походом за колбасой сказал о любви больше, чем можно выразить любыми словами.
Дни слились в одну серую, тягучую массу, похожую на клейстер, который добавляли в блокадный хлеб. Таня научилась не думать о Ваське. Она просто заперла память о нём в самый дальний уголок своего сердца, туда, где хранились воспоминания о вкусе сахара и о мамином смехе. Думать о нем было больно, и на боль уходили силы, которых и так почти не оставалось.
Но тело ее помнило все. Ночью в самом глубоком голодном сне оно возвращало ей то, чего лишалось наяву.
Ей приснилась их комната, но не нынешняя, вымерзшая, а та, прежняя, залитая тёплым светом.
И на пороге их комнаты сидел Васька: не худой и грязный бродяга, а её статный, упитанный, ленивый кот, блестящий на солнце, как новенький медный таз.
Он посмотрел на неё своими изумрудными глазами, лениво моргнул и, как ни в чём не бывало, положил к её ногам палочку колбасы.
Она была толстая, тёмная, и от неё шёл такой густой умопомрачительный запах дымка и мяса, что у Тани закружилась голова.
— Вася… — прошептала она во сне, протягивая к нему руки.
Но кот начал тут же удаляться и медленно растворился в тумане, а колбаса…
Она так и осталась лежать на полу. И Таня поняла с пронзительной ясностью, на которую способен только спящий мозг: это сон, сейчас она проснётся, и ничего не будет. Голодная пустота снова вцепится ей в живот.
«Нет, — подумала она с отчаянной, яростной решимостью. – Не отдам. Не проснусь. Не отпущу».
Она бросилась на пол и вцепилась в колбасу обеими руками. Пальцы сомкнулись на упругой морщинистой поверхности. Она прижала её к груди, чувствуя её вес, её плотность, её невероятную реальность.
И тут же мир сна вокруг начал блекнуть, расплываться, как акварель под дождём. Тёплый свет погас, уступая место серому сумраку комнаты.
Таня чувствовала, как холод ползёт по ногам от ледяного пола. Но она держала. Она впилась в колбасу ногтями, вдыхала её запах, повторяя про себя как заклинание: «Моя. Не отпущу. Не отдам».
Она держала её так крепко, что пальцы занемели. Сквозь туман сна начал пробиваться настойчивый мерный стук. Тик-так. Тик-так. Метроном. Звук реальности.
Таня медленно, с огромным усилием разлепила веки.
Первое, что она увидела — знакомые трещины на потолке. Потом — покрытое инеем окно. Она лежала на полу, съёжившись от холода. Сон закончился. Горькое разочарование волной подкатило к горлу.
Но руки… руки все еще что-то сжимали. Очень крепко. Она реально чувствовала и вес, и плотность своей сонной добычи.
«Сейчас я разожму пальцы, и там будет пустота», — подумала она, боясь этого момента больше всего на свете.
Она с трудом заставила себя посмотреть вниз.
Но, что это?! Что?! Что-то совершенно невероятное!!!
Её тонкие, синеватые от холода пальцы намертво вцепились в тёмную твёрдую палочку копчёной колбасы.
Время для Тани остановилось. Стук метронома затих. Она смотрела на свои руки, на лежащую в них колбасу, и не могла вздохнуть. Это было невозможно. Этого не могло быть никогда в этом мире. Вещи из сна не остаются в руках, когда ты просыпаешься.
И это было не изумление. Это был первобытный… леденящий душу – почти смертельный ужас.
Колбаса была самая настоящая. Она пахла. Она была тяжёлой и холодной. Это не было колдовством или наваждением.
Таня осторожно пошевелила пальцами, и предмет в её руках не исчез.
Она резко села. Сердце колотилось о рёбра так сильно, что, казалось, вот-вот пробьёт её тонкую грудную клетку.
Она медленно и очень испуганно оглядела комнату. Мама спала на кровати, укрывшись всем, что у них было. Дверь была заперта на щеколду изнутри. Окно было целым, заклеенным бумагой. Никто не мог выйти. И уж точно никто не мог войти к ним в комнату.
Тогда откуда?
Мысль о том, что она сошла с ума, была почти успокаивающей по сравнению с другой, невысказанной и страшной догадкой. Словно сам голод, живущий в их городе, обрёл плоть и подсунул ей эту дьявольскую приманку. Словно невидимый дух её погибшего кота совершил последнее чудо.
Дрожащей рукой Таня дотронулась до маминого плеча.
— Мама… — её шёпот был похож на шелест сухих листьев. — Мама, проснись.
Женщина под грудой тряпья тревожно застонала и открыла глаза. Увидев сидящую на полу дочь, она хотела что-то сказать, но замолчала, заметив её лицо: бледное, с огромными полными ужаса глазами. А потом её взгляд упал на то, что Таня держала в руках.
— Таня? — выдохнула она, приподнимаясь на локте. — Что это?.. Откуда?..
Таня только покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Она протянула колбасу маме, словно хотела избавиться от этого невозможного и такого пугающего предмета.
Мама взяла колбасу. Руки ее тоже дрожали. Она повертела мистический продолговатый предмет, понюхала. Её лицо выражало ту же смесь неверия и страха.
Она посмотрела на запертую дверь, на окно, на свою окаменевшую от ужаса дочь.
— Таня, — прошептала она, и в её голосе звучал не вопрос, а констатация чего-то необъяснимого. — Ты спала. Я видела, ты спала всю ночь.
И обе они замолчали, глядя на колбасу, лежащую на маминых коленях. Она не была спасением. Она была вопросом. Страшным вопросом, заданным им посреди мёртвой тишины блокадной ночи, и ответа на него не знал никто.
В тот день они не прикоснулись к колбасе. Она лежала на чистой тряпочке в глубине пустого буфета, как тёмный идол, которому страшно молиться и невозможно не поклоняться. Мама несколько раз подходила, открывала дверцу, смотрела на неё и снова закрывала. Она была практичной женщиной, привыкшей к голоду, холоду и смерти, но это было за гранью её понимания. Вещи не рождаются из воздуха, из детского сна. А если рождаются, то они принадлежат не миру живых.
— Может, я ходила во сне, — прошептала Таня вечером, когда они сидели, прижавшись друг к другу для тепла. — Может, я сама её где-то взяла, а потом забыла.
— Дверь была заперта на щеколду. Изнутри, — так же шёпотом ответила мама. — Я проверяла.
– Но я же могла ее и открыть, – вслух неуверенно продолжала размышлять Таня.
И они снова замолчали. Их страх был густым и липким. Одно дело: верить в чудо, когда умный кот приносит добычу. Это можно было объяснить, пусть и с трудом. Но совсем другое — получить еду из небытия. За такие дары всегда приходится платить. И цена в блокадном городе могла быть ужасной. И это их совместное сумасшествие было не самым страшным.
Но голод был сильнее страха. На следующий день мама, бледная и решительная, достала колбасу.
— Мы не можем дать ей испортиться, — сказала она так твёрдо, будто убеждала не Таню, а саму себя. — Если это дар… неважно чей он – его нужно принять.
Она отрезала два тончайших, почти прозрачных лепестка. Руки её не дрожали. Они положили их на язык и закрыли глаза. Вкус был тот же: дымный, солёный, мясной. Но было и что-то ещё.
Когда Таня проглотила свой кусочек, по телу разлилась волна тепла, какого она не чувствовала даже от горячей воды. Это было не просто тепло сытости. Это тепло было живое и ласковое, словно кто-то невидимый укрыл её тёплой шалью.
Она посмотрела на маму и увидела, что та тоже смотрит на неё с изумлением. На её впалых серых щеках даже проступил лёгкий румянец.
В ту ночь Таня впервые не чувствовала ледяного холода, впивающегося в кости. Она лежала под своим тонким одеялом, и ей было тепло. И в этой какой-то нереальной, неземной теплыни она вдруг почувствовала знакомую тяжесть на своих коленях.
Она не открыла глаз, боясь спугнуть наваждение. Она знала, что там никого нет, но она чувствовала…
Чувствовала, как под её ладонью вибрирует беззвучное кошачье мурлыканье.
Васька был здесь. Живой… или… почти. И уже не во сне, а где-то рядом, на невидимой границе миров. Он не мог вернуться сам, но он как-то смог послать им своё тепло и даже свою добычу.
Страх ушёл. На его место пришло трепетное… тайное знание. Их комната больше не была просто вымерзшей коробкой в умирающем городе. Она стала местом силы. Местом, куда проникал... заглядывал мир духов.
Теперь Таня ждала ночи не со страхом, а с затаённой надеждой. Сон перестал быть просто отдыхом. Он стал работой. Охотой. Она поняла, что колбаса не появилась сама по себе. Она вырвала её из сна своей волей, своим отчаянным желанием не отпускать. А с той стороны ей помогал в этом ее кот… ее Васька.
Все последующие ночи она начала готовиться ко сну, как к жизненно важному делу. Весь день она думала о Ваське, вспоминала его рыжую шерсть, зелёные глаза, то, как он смешно дёргал ухом. Она мысленно звала его, просила, умоляла прийти.
И он приходил.
Не каждую ночь, но часто. Сны стали их местом встречи. Они не были похожи на обычные сны. Это был серый туманный мир, похожий на ленинградские сумерки, но без домов и людей. И в этом тумане её всегда ждал рыжий силуэт.
Васька никогда не подходил близко. Он просто сидел поодаль и смотрел на неё. А у его лап всегда лежало что-то из того, другого, сытого мира. Иногда это была колбаса. Однажды — кусок твёрдого жёлтого сыра. В другой раз — завёрнутая в промасленную бумагу большая варёная картофелина.
Таня знала, что делать. Она подходила, брала дар в руки, крепко-крепко сжимала его и начинала звать маму, звать свою комнату, звать стук метронома: всё, что могло вытянуть её из этого туманного мира обратно в реальность.
Пробуждение было похоже на всплытие с огромной глубины. Она просыпалась с колотящимся сердцем, задыхаясь, но всегда с трофеем в руках.
Их жизнь изменилась. Они всё ещё голодали: дары из мира снов были слишком малы, чтобы наесться досыта. Но они перестали умирать от голода. У них всегда был «неприкосновенный запас», который давал им силы пережить самые страшные дни.
Мама даже начала понемногу откладывать хлебные пайки, обменивая их у соседей на что-то другое.
Но эта их тайна окружала мать и дочь плотным коконом. Они стали ещё тише, ещё незаметнее.
Иногда Тане казалось, что тётя Вера смотрит на неё как-то по-новому. Не с голодным поиском, а с удивлением и даже опаской. Будто догадывалась: откуда у этих двух, матери и дочери, которые почти не выходят из комнаты, берутся силы? Почему на щеках девочки иногда появляется румянец, которого нет ни у кого в их доме?
Таня знала, что они ходят по лезвию ножа. Их маленькое чудо было опасно. Но она не могла остановиться. Каждую ночь она закрывала глаза и отправлялась на охоту. В туманный мир, где её ждал верный рыжий страж, её мостик между жизнью и смертью, между сном и реальностью. Она была его человеком, а он, даже после ухода, оставался её котом.
Зима 1943 года принесла с собой не только трескучие морозы, но и тонкий, едва уловимый сквозняк надежды.
Город всё ещё был в кольце, но что-то изменилось. Продуктовые карточки стали весомее. В хлебе стало меньше лебеды и больше муки. Иногда давали даже крупу или банку консервов. Страх, тот липкий всепоглощающий страх смерти от голода, который сидел в желудке ледяным комком, начал понемногу отступать. Он не ушёл совсем, но превратился из хищника, готового вцепиться в горло в любую секунду, в худого волка, наблюдающего издалека.
Люди в очередях всё ещё были молчаливы и серы, но в их глазах изредка стало появляться что-то кроме голодного поиска. Появилось будущее. Недалёкое, туманное, но оно было.
Именно в это время Таня заметила перемену. Её ночная охота стала труднее. Туманный мир, где её ждал Васька, как будто отдалялся, становился более разреженным. Иногда она бродила по серой пустоте всю ночь, но так и не видела знакомого рыжего силуэта. А когда видела, он сидел всё дальше и дальше, и принесённые им дары казались меньше, словно истаивали на глазах.
Пробуждения перестали быть резким всплытием на поверхность. Она просто открывала глаза, и в руках у неё была пустота. Сначала это пугало. Она думала, что теряет свою силу, что связь обрывается. Но потом, съедая утром густую горячую кашу, сваренную из выданной по карточкам пшёнки, она начала понимать.
«Им больше не нужно было чудо, чтобы выжить».
Сытость, даже относительная, оказалась тяжёлым одеялом, которое не давало её сознанию прорваться в тот – другой мир. Реальность становилась всё плотнее, всё настойчивее, и в ней уже не оставалось места для призраков и снов наяву.
Но однажды ночью она всё-таки нашла его. Васька сидел совсем далеко, на самом краю видимости, его рыжая фигурка была почти прозрачной. У его лап ничего не было. Он просто сидел и смотрел на неё.
Таня не пошла к нему. Она остановилась и тоже смотрела. В звенящей тишине туманного мира она поняла, что это прощание.
Он не мяукнул, не махнул хвостом. Он просто медленно, как тающий на солнце снег, плавно растворился в серой дымке.
Таня проснулась утром со слезами на щеках. Но это были не горькие слёзы потери, как тогда, когда он исчез в первый раз. Это были тихие светлые слёзы благодарности.
Она знала, что он не ушёл навсегда. Он просто выполнил свою самую важную работу. Его миссия была окончена. Он присматривал за своими людьми, пока они были на самом краю, а теперь, когда они смогли встать на ноги, он мог уйти на покой.
Или… переродиться в нового Васеньку… потом… позже…
— Он больше не придёт, — сказала она маме за завтраком, размешивая ложкой кашу.
Мама посмотрела на неё долгим, понимающим взглядом. Она не спросила, откуда Таня это знает. За эти месяцы они научились понимать друг друга без слов.
— Значит, мы справимся сами, — тихо ответила она и положила Тане в тарелку лишнюю ложку каши из своей порции.
Жизнь продолжалась. Таня пошла в школу, которая снова открылась в соседнем уцелевшем здании. Она училась писать палочки замёрзшими пальцами, выводила буквы чернилами, которые то и дело превращались в лёд. Она снова училась смеяться, сначала тихо, потом всё громче. Она видела, как возвращается жизнь в её город. Как на Невском разбирают завалы, как женщины красят губы свекольным соком, собираясь в театр, как мальчишки гоняют тряпичный мяч по двору.
Она никогда никому не рассказывала о Ваське. Это была их с мамой тайна. Слишком хрупкая, слишком невероятная для этого нового, громкого, полного надежд мира.
Иногда, глядя на котов, которые начали потихоньку появляться на улицах Ленинграда — их специально завозили целыми вагонами из Ярославля для борьбы с крысами, — она всматривалась в их мордочки, ища знакомые зелёные глаза. Но её Васьки среди них не было. Он был котом из другого мира, котом-хранителем, котом-ангелом.
Много лет спустя, уже будучи взрослой женщиной, Таня, живя в мирном, отстроенном, залитом солнцем Ленинграде, иногда просыпалась ночью от давно забытого чувства. От ощущения знакомой тёплой тяжести на ногах.
Она не открывала глаз, не шевелилась. Она просто лежала и улыбалась в темноту. И ей казалось, что она слышит едва различимое беззвучное мурлыканье.
Он просто заглянул проверить, всё ли у нее в порядке.