5. Окончание


Уже к вечеру следующего дня Гази знал – котлован их закопан. Не полностью. Казалось, присыпан на скорую руку. Он не мог знать, куда дели пленных, но было ясно – их здесь уже нет.

Сейчас было понятно, что правое разветвление – проход из их с Наталкой укрытия, вел именно туда. Вероятно объединялся с тем туннелем, по которому они бежали. А вот куда ведёт левое?




Ему всего лишь нужно было обогреть Наташу, найти одеяло или одежду. Он с осторожностью смотрел с высоты полуразрушенного здания церкви, как в городе шныряют немцы и полицаи. Есть и народ, но в основном – полицаи. Всё как-то хаотично и бесцельно.




В воздухе пахло гарью и ещё чем-то, отчего хотелось выть. Наверное, это запах трупов. Немцы что-то рубили, растаскивали, посреди улицы валялась убитая лошадь, и никто ее не убирал.

По дороге проехали немецкие танки, цуг-машины и бронетранспортер. По всему было видно – немцы уходят, уничтожая за собою все, что можно уничтожить.

Гази вглядывался. Выжжены были целые улицы, но много домов и уцелело. Вот только пробираться туда очень опасно. А Гази рисковать не мог, сначала нужно было определить Наталку, а уж потом ...




Он вернулся в пещеру. Вход туда он старательно замаскировал – весь провал в алтаре заложил камнями. Теперь они находились за каменной стеной. И если б кто и заглянул туда, провала б не увидел. Гази, чтоб выползти, убирал несколько камней.

Вот и теперь он убрал камни, просочился внутрь и заложил дыру. Сразу стало темно. Он и проход загородил найденными тут досками и железками. Спустился к Наталке, сразу окликнул.

– Я это, Наталка.

– Ох. Я так боялась, – нащупала его холодной рукой, обхватила за грудь.

И стало так тепло, так хорошо от этого холодного прикосновения.

– Немцы там кругом. Я попробую через лаз, когда стемнеет. Может он куда выведет. Без одежды мы тут замёрзнем совсем.




– Может не надо? Страшно...

– Я не буду рисковать. Обещаю, – он погладил ее по щеке нежно и трепетно.

Они болтали, перекусывали, коротали время, как могли.

– А ты умеешь танцевать? – спросила она ближе к вечеру.

– Какой кавказец не умеет танцевать? – улыбался в темноте Гази, – Все говорили, что у меня хорошо получается.

– Да? А станцуй.

– Где? Тут? Зачем? Ты ж всё равно не увидишь, да и музыки нет.

– А ты напой, а я подхвачу.

– Смешно. Шутишь, Наталка?

– Ничуть. Давай. Нам надо согреться. Танцуй, и меня научи по-вашему.

– Женщины лезгинку не так, как мужчины танцуют.

– Вот и научи.

И Газику вдруг и правда захотелось сейчас танцевать. Он поддался на уговоры, вышел на середину площадки и начал лихо перебирать ногами, тихонько и красиво напевая. Танцевал он долго, старался делать это красиво и правильно, как учили, и когда дыхание начало подводить, подхватила мелодию лезгинки Наталка.

Она тоже встала, нежно повела руками. Где-то в кино, который привозили им в клуб однажды видела она кавказские танцы. Неумело, но интуитивно правильно, то и дело сталкиваясь с Гази, она пошла по кругу.

Вокруг шла война, под руинами – село, дымились остова обгорелых печей, вдали шумели бои и небо сотрясалось гулом бомбардировщиков. А в темной пещере полуразрушенной русской церкви кавказский парень-мусульманин и русская девочка танцевали лезгинку.

И было в этом их танце утверждение жизни. Констатация того, что нет ничего выше в этом мире, чем жизнь, нет ничего важнее мира. Человек создан, чтобы творить, любить и строить, а значит – жить в мире.

А путь крови, путь войн, какими бы благими целями не оправдывался, подхватывает как волна песок за собою огромные силы зла. И сбрасывает его на головы всем – и победителям и побежденным.

Но сквозь его насыпи, сквозь глыбы разрушений всё равно рано или поздно пробьется добро. Ростком ромашки ли, песней ли старушки, танцем ли молодости. А в общем, великой всепобеждающей силой любви, которая и есть – стержень жизни, на котором всё и держится.

Они тяжело дышали, они смеялись, они согрелись. Не уходила боль из сердца Наталки. Но она уже перемежалась с моментами счастья, которые подарил ей этот парень. Сейчас за него она готова была отдать жизнь.

Любовь ли это?

–Пойду, – засобирался он вечером.

– Я буду ждать. Я, должно быть, люблю тебя, Газик.

Этих слов он так ждал, взял ее за локти, сжал их сдержанно.

Он отправился в лаз. Повернул налево. Тут же в нос ударил запах гниющей древесины и плесени. Гази взял с собой спички, но их надо было экономить, он полз в полной темноте.

Вскоре пришлось встать на колени, а потом и вообще – ползти по-пластунски. Похоже лаз сужался. На пути попадались булыжники, мокрые и «живые» камни, скользкая грязь. Мешал карабин и топор, которые он прихватил с собой.

Гази подумал, что вернуться теперь можно только пятясь задом, развернуться уже нет никакой возможности.

Но вот он почти протолкнулся в узкий проход сантиметров в сорок высотой, пролез туда и вдруг ... руки его провалились, нащупали яму. Он чуть не угодил в нее, уцепился за край, удержался, расставив широко ноги в узком лазе, отполз назад.

Он высунулся, посветил спичкой. Да, за узкой щелью была глубокая яма. Видимости от спички хватало метра на три, а дальше – темнота. Насколько яма глубокая, определить было трудно.

Он уж намерился возвращаться, как вдруг увидел рядом с его лазом другой, от ямы он уводил вправо. Вот только – как туда перелезть?

И Газик решил попробовать. Он зажёг спичку, внимательно осмотрел лаз. Нашел камень, за который можно ухватиться.

Только теперь нужно было перевернуться и лезть вперёд ногами, чтобы свесив их в яму, руками перехватиться и подтянуться в другой лаз. Здесь было чуть шире и развернуться удалось.

Уже не только необходимость, но и простой юношеский интерес вел его.

Ноги спускал осторожно, уцепившись за каменный край лаза. Сейчас вспоминал, как на спор залезали они с мальчишками на самые высокие крутые каменные выступы рядом с их аулом. Кто ж знал, что опыт этот пригодится.

Он перехватился, повис ногами над пропастью, но ловко подтянулся и уже лежал телом в боковом туннеле.

А метра через три увидел впереди свет. Да, там определенно был выход. Вот только куда эти катакомбы его привели, сказать было трудно.

Здесь лаз расширялся, и вот он уже стоит в полный рост. Небольшая лесенка ведёт к люку над головой. Газик понимал – он в помещении. Вот только в каком?

Люк закрыт. Но Газик быстро лезвием топора смахнул задвижку, и люк подался, обдав его сухой пылью, растянув грязную паутину, завалив какими-то палками и огородными инструментами.

Он огляделся. Рядом с люком стоял старый сундук, какая-то старая утварь, колхозные плакаты. Эта комната имела лишь одно узкое окно под потолком.

И Газик вдруг понял, где находится. Это был старый помещичий или прицерковный дом, в котором располагался немецкий штаб – комендатура.

Он юркнул обратно в люк, закрылся и притих.

Ого-го. Это ж надо так неудачно попасть!

Он обождал немного. В комендатуре было тихо.

А если осмотреться в этой комнате? Может есть тут что-то теплое?

Газик осторожно вылез наверх, но никакого тряпья, кроме плакатов тут не нашел. Тогда он осторожно подошёл к двери и выглянул в коридор.

Это была лестничная клетка. Широкая лестница вела наверх, и Газик рискнул. Он, прижавшись спиной к стене, осторожно поднимался.

Выглянул за угол –длинный коридор был пуст. Он сделал два шага, а потом, держа перед собой карабин резко открыл дверь в комнату.




Комната была пуста. Только прямо перед ним, метрах в четырех от окна, ходил охранник. Если б он оглянулся и присмотрелся, наверняка увидел бы Гази. Но он охранял здание из вне, поэтому на окна не смотрел.

Гази повезло. Здесь стояли четыре кровати, застеленные темно-синими тёплыми колючими одеялами. Он стянул два. Хотелось взять ещё и подушку, но Газик понимал, что не пронесёт ее сквозь лаз. Он огляделся – на полу лежал вещмешок, прихватил и его, не глядя.

Обратный путь был проще, хоть и мешали одеяла и вещмешок. Все это нужно было бы привязать к ногам, но он толкал перед собой.

Наталка ждала, ходила по пещере, сунулась в лаз навстречу, вытащила вещи.

Одеяла были тёплыми. В рюкзаке – походный набор: котелок, сухари, консервы, спички. Но самое главное – две зажигалки. Come in Austria – написано на одной. Теперь они могли почаще осветить свое убежище.

Днём болтали, закутавшись в одно одеяло, Гази выходил на разведку – картина не менялась, в селе хозяйничали немцы. А вечером вдруг Наталку начало знобить, стала она горячей, как уголёк, ее била крупная дрожь.

Выходить на волю было опасно. Но Гази был уверен – в комендатуре у немцев есть лекарства. О их чудодейственных свойствах говорили ещё в плену. Попасть в комендатуру он мог. Наталке было совсем плохо. И он решился. Завернул ее в два одеяла и велел ждать.

Сейчас уже он подготовился основательно. Привязал к спине карабин и топор так, чтоб не мешали, взял немецкую зажигалку, да и путь был уже знаком, без сюрпризов. Яму-пропасть преодолел гораздо ловчее, чем в раз прошлый.

Всего минут в двадцать был уже у люка. Действовал осторожно, пробирался по темным коридорам, искал хоть что-нибудь похожее на комнату с медикаментами.

Похоже было, что частично немцы отсюда уже ушли. Остались – единицы. Он держал карабин наперевес, готовый выстрелить в любую секунду, но комнаты с постелями были пусты.

И вдруг в одной из комнат в свете окна увидел он спящего немца. Вскинул карабин, но немец не шевелился, спал крепко. Гази тихо прикрыл дверь, прислушался. И тут понял, что краем глаза видел он на столе железный ящик с кружками в виде медицинского креста. Он даже догадался, кто спит в комнате. С этим ящиком ходил к их бараку маленький, но шустрый немец в круглых очках – медик.

Это он давал распоряжения – кого уводить со склада. Уводили и расстреливали заболевших тифом, ослабленных, тех, кто не мог уж работать. Этого тщедушного с виду немца пленные боялись, перед ним старались казаться бодрее – он определял: кому – жить, а кому – умирать.

Он же лечил и немцев. Гази видел, как раздавал он таблетки конвою, доставая лекарства их этого самого ящика.

Гази взял в правую руку топор, приоткрыл дверь, шагнул к столу. В темноте не заметил, что на ящике что-то ещё лежит. Это были очки. Они и упали, звякнули, разбудив немца.

Гази уже вышел из дверей, когда немец, сообразив со сна, что происходит что-то неладное, вдруг закричал:

– Stand! Stand!

И тогда Газик вернулся. В три взмаха топора с немцем было покончено.

Он выскочил в коридор, помчался к подвалу. Но сзади уже бежали, слышались возгласы немцев, топот ног.

– Partisanen! Partisanen!

Газик с железным ящиком мигом оказался у люка, нырнул туда, и, толкая перед собой ящик, моментально оказался перед пропастью. Ящик был тяжёлым, он с трудом метнул его в другой лаз, начал переворачиваться, и услышал выстрелы. Немцы стреляли в лаз, но ход закруглялся, пули шли мимо. Гази спустил ноги в яму и увидел мелькнувшую тень – немцы были в туннели.

Почему-то вспомнил поговорку, которую говорил его дед по-аварски: "Горы не терпят суеты". Он дал себе установку не спешить, перехватил руки, начал залезать ... мешал ящик. Он подтянулся, толкнул его головой, подтянулся ещё раз. Руки скользили, он опёрся ногой о край провала, сцепил зубы и подтянувшись из последних сил, лег на край.

Он ждал пулю. Ведь немец должен уже быть рядом. И выстрел последовал, но проскочил, лишь рикошетом осыпав его камнями.

И тут Гази понял, что совершает большую ошибку – ведёт немцев прямиком к Наталке. Эта мысль ожгла, выступила потом на лбу, он замер на секунду, потом перевернулся на спину, облокотившись головой о ящик, тем самым закрыв любой проход дальше, вытянул карабин, перевел затвор.

Теперь он был готов убить каждого, кто сунется в этот лаз. Он закрыл своим телом проход к любимой. Они не пройдут, пока не вытянут отсюда его. Он хорошо видел туннель, любой, кто сунется, получит пулю.

И тут он услышал страшный, уходящий в пропасть крик. Потом долгие отдаленные голоса немцев, мелькающий свет.

Догадался: один упал, теперь исследуют яму, не решаются лезть дальше. Надо было спешить.

Он развернулся и быстро полез дальше. Вместе с испуганной, слышавшей выстрелы Наталкой, они носили камни, старательно закрывали лаз, а потом мчались наверх.

Немцы тут будут скоро, могут вычислить направление туннеля. Нужно было уходить. Прихватив все добро, нагруженные, они вылезли наверх и помчались к ночному лесу.

Нужно было искать другое убежище.

***

Очнулся Слава в санбате. Несколько минут он лежал с широко раскрытыми глазами, наслаждаясь забытым покоем, разглядывая серый потолок палатки.

Мутный свет сочился сквозь палаточные окна. Он лежал на железной койке, на застиранной простыне. Его покачивало, казалось – они едут.

Слава пребывал в таком состоянии, когда сознание ещё не воспринимало действительность, и ему казалось, что рядом – привычные предметы и люди. В той комнате рядом – мама, тут стол, его книги, его шкаф. В этой полуяви он был ещё мальчишкой.

Пробудился он с улыбкой, а, когда пришла реальность, мучительно переживал перемены. Из сна его вырывали воспоминания злобной немецкой ругани, пулемётная очередь по пленным, его выстрелы, раненый командир, и земля, падающая на гробы.

Такова сейчас была его действительность.

– Проснулся, боец?

Рядом на койке лежал мужичок. Он лихо поднялся, сел. Рука его была перевязана.

– Сейчас сестрицу позову. Долго больно ты от наркоза-то отходил.

– От наркоза? – еле разлепил губы Слава, – А командир? – но мужичок уж спешил на поиски сестры, не услышал последнего вопроса.

Пожилая медсестра говорила что-то непонятное, медицинское. О том, что сломана у него ключица, кости сдвинули лучевой нерв, пришлось оперировать, накладывать гипс.

– А командир?

– Какой командир? Не знаю. Тебя одного привезли.

– Петр Ковров, лейтенант. Я вынес его на дорогу, я точно помню. Он жив был! – волновался Славка.

– Вынес он... Вот потому и поехало твое плечо. Разве можно при таком ранении? Лежи. Документов при тебе не было. Так что жди, придут скоро...

Но Славке было не до себя. Через пару часов он брел на поиски Петра. Нашел усталого высокого сутулого доктора. Сказали ему, что он тут – главный, схватил здоровой рукой за рукав.

– Аа, второй, – ответил, вспоминая, доктор, – Так тяжёлый он был. Его в госпиталь увезли. Не помнишь? А тебя тут оперировали. Тебе лет-то сколько?

– Девятнадцать, – врал Славка.

– А откуда вы?

– Из плена бежали.

– А чего сапоги на вас немецкие были?

Но Славкина голова кружилась, он махнул рукой, направился к койке по стенке. Главное – Петр жив. Это все, что хотел он знать сейчас.

– Заинтересовались сапогами вашими, так что – жди гостей, парень, – крикнул в спину ему доктор.

Лысеющий капитан НКВД появился у его койки уже на следующий день. Вопросы задавал поспешно, в ответы вникал слабо:

"Где располагался лагерь?", "Кто командовал?", "Кто ещё из подразделения был с ним?", "Как удалось бежать?"

На рассказ про лаз, и про то, как освободили от немцев Камышовку, скептически улыбался кончиком рта.

– Вашу Камышовку освободили наши доблестные войска, а не Вы, молодой человек.

– Войска, – кивал Славка, боль отдавалась в плечо, – Но людей из сарая – мы.

– А Амиров там остался, говорите?

– Да, но он же с тифом, совсем больной. Живой ли...

– Отец твой сидел?

"Вот, где вспомнилось!" – подумал Славка, и вдруг честно ответил.

– Я горжусь своим отцом, – он отвернулся. Разговаривать больше не хотелось.

Славка сейчас хотел одного – опять на фронт. Теперь он был не тем желторотым юнцом. Теперь он хотел мстить за Глеба, за бабку Татьяну, за испуганных детей, которых выводили они из сарая, за расстрелянных пленных.

Врал он только в одном – преувеличивая свой возраст. Рассказал, что Гена Ткач погиб случайно, когда стоял на посту. Остальное – чистая правда.

–А меня на фронт обратно возьмут? – наморшил лоб просительно.

–Выздоравливай. Там видно будет.

И когда позже доложили Славке, что после выздоровления отправят его в штрафбат, обрадовался. Ему было все равно – куда. Главное – на фронт.

О Петре Коврове ему узнать так ничего и не удалось. Выжил ли командир?

Здесь было тихо. Высоко в небе по утрам позванивали золотыми цепочками жаворонки. Жизнь санбата шла своим чередом. Говорили об освобождённых территориях. Здесь Славка многое узнал.

Нет уж того лагеря, где были они изначально, нет, наверное, и котлована. Интересно, что случилось с оставшимися пленными? И как там мама Кланя? Выходила ли Газика?

Славке казалось, что он совершенно здоров, что пора уж на фронт, но пожилой доктор гаркнул на него, когда он опять прилип к нему с вопросом.

–Нет! Вы в штрафбате не девок гладить будете, а ружье держать, в плечо его упирать. С первого же выстрела вылетит ваша ключица. Вся наша работа на смарку. Лежать!

Пока лежал, написал он письмо матери. Другое совсем письмо, не такое, какие писал прежде. Просил себя беречь, не болеть, Фимке привет передавать и не волноваться. Спрашивал – не голодает ли мать. Писал, что скучает... Такого доброго письма он матери никогда не писал. Да и не говорил таких слов ласковых.

А потом написал письмо Фимке. Ерунду писал, ни слова о плене или ранении. Называл невестой. И так радостно было писать сущую ерунду, как будто и не было войны.

Через две недели Славку все ж отправили из санбата. Доктор был недоволен, хмур. Но с НКВД не поспоришь.

***

Временами на оберштурмфюрер Люфт нападали сомнения в собственной правоте и состоятельности тех, кто рассуждал о России чересчур опрометчиво. Зачем местным жителям, порой голодным и измождённым, так непреклонно защищать свои грязные избы и запущенные дороги? Ради чего жертвовать? Где их побудительный смысл невосприятия западной цивилизации?

Сейчас он уже морально готов был к отступлению. Смирился, стёрлись все эмоционально-человеческие принципы. Хотелось уехать отсюда и больше никогда не возвращаться в эту грязную, глинистую страну.

И все же подписывая документы- отчёты об отходе, он испытывал некоторые угрызения совести. Даже не повоевал!

Он абсолютно равнодушно смотрел, как расстреливали в котловане оставшихся пленных, как закапывали их. И ему было очень очень жаль. Нет, не пленных. Ему было жаль, что вся его работа пошла насмарку. Оборонительные бои на подступах к этим краям шли меньше месяца, а отсюда они просто поспешно уходили. И опять ему досталась самая грязная работа – осуществление стратегии выжженной земли.

Уже угнали трудоспособное население, уже сожгли часть домов, уже ушла основная часть его подразделения. Были и у него потери. Погиб надёжный вахмистр Рау – сгорел в русской избе с полицаями.

Какая страшная смерть!

Сам Люфт именно поэтому не появлялся в селе никогда, предпочитал находиться в комендатуре под охраной. Здесь тоже были русские – уборщики, помощники на кухне, но их уже никуда не выпускали. Это были проверенные русские, которые помогали им с самого начала. Полицаев-помощников и тех запускали лишь безоружных.

Но вот случилось нечто из рамок вон выходящее. В комендатуре обнаружили подкоп. Зверским методом убит изрублен медик Шайер, с которым они вместе ещё с Польши, в какую-то яму, в подкопе-ловушке партизан, провалился один из его верных солдат.

И стало казаться ему, что русские тут везде. Как мыши лазают они прямо под его комнатой, делая свои лазы. В первую ночь после случившегося он так и не уснул.

Это раздражало, казалось трусостью. Тот лаз надёжно закрыли, но эти русские, как кроты – неизвестно, где ждать их ещё.

И все ж реализм побеждал. Вероятнее всего, точно также как и в случае с котлованом – туннель старый.

Завтра утром они выдвигаются отсюда. Уже были собраны и погружены в автомобиль вещи. Но он никак не мог уснуть. Он проверял посты, курил, в кровь искусал себе губы.

Куда же все таки провалился его солдат? Что там произошло? И почему так и не удалось догнать партизан? Люфт был уверен, что это была диверсия.

Вопросы мучили его, и он знал – будут мучить и дальше. Идея – осмотреть чудесный туннель стала навязчивой.

И в ночь перед отъездом, направился он к подвалу. Нужно было просто заглянуть в эту дыру напоследок. Просто заглянуть, чтоб подтвердить свои собственные предположения. Его солдаты исследовали ее, утверждали, что опасности нет.

Он был один. Ему не хотелось, чтоб его любопытство рассмотрели, как трусость. Стащил с сундука тяжёлые камни, с трудом, но все ж отодвинул сундук.

Он долго не решался спуститься туда, светил, рассматривал стены, но, обругав себя за излишнюю щепетильность, все ж спрыгнул. Где-то здесь, докладывали ему – пропасть. Надо быть осторожным. Вероятно, там какое-то хитрое партизанское приспособление, о котором ему не доложили. Он светил яркой зажигалкой, опасался взрывчатки, и пробирался дальше.

И вот она – яма. Хитрость он увидел – это был боковой лаз. И пролезть туда не так уж трудно. Не такие и мудрецы эти русские. Всё банально. А он уж себе надумал...

Он разглядывал это место, как вдруг услышал над головой странный резкий стук и скрежет. Он был громким, неожиданным, и прозвучал совсем рядом.

Оберштурмфюрер схватился за пистолет.

Выход!

Он попятился назад, и вдруг обнаружил, что выход закрыт. На дверце подвала – сундук! Кто-то подвинул сундук назад. Наверное, охрана обнаружила дыру и решила закрыть.

Придется кричать. Он крикнул раз, сделал это спокойно, с достоинством, крикнул два. Никто не отзывался, но кто-то там ходил, и, казалось, что сверху на сундук продолжают наваливать тяжести.

Тогда он начал стучать по дверце руками и ногами, ругаться, кричать неистово. Но сверху сыпалась пыль, никто не отвечал. Он испугался.

Его что закапывают здесь? Он выстрелил куда-то в бок, опасаясь рикошета, но выстрел прозвучал глухо. Он выстрелил ещё раз, и опять звук глухой. Третий – осечка. Кончились патроны, он забыл зарядить оружие.

А сверху его закидывали чем-то крупным. Его, немецкого офицера, потомка кайзеровского рода, закапывают в этой вонючей дыре?

Он взбесился, пытался открыть дверцу, навалившись спиной, кричал что было голоса, выбивался из сил и звал на помощь опять. А потом ... а потом просто запаниковал. Запаниковал раньше времени, тогда, когда никто его ещё не хватился.

Если этого выхода нет, значит есть другой – там, в этом обнаруженном боковом лазу.

И оберштурмфюрер полез через боковой лаз. О том, что нужно перевернуться вперёд ногами, он не догадался, изловчился, перелез корпусом, а когда сбросил ноги, неудачно повис, но всем своим желанием жить все же вскарабкался в боковой лаз.

Он полз, тяжело дыша, накатывала паника, и порой он не понимал, что делает. Воздуха не хватало, он поранил ладони и локти, из них текла кровь, но он не замечал этого – он очень хотел увидеть свет.

Но наткнулся на каменную стену. Лаз был заложен. Он посветил зажигалкой, потолкал камни, протянул их на себя, но камни сидели прочно. У него случился приступ удушья.

Развернуться не было никакой возможности, встать на колени тоже, и он стал отталкиваться руками, отползая назад, царапая живот и колени об острые камни. Он рычал и плакал от злобы на всех, на этих диких русских, на свое командование и на самого себя.

От навалившейся беспомощности и ненависти он спешил – не стал отдыхать перед ямой, повис на локтях, спустив ноги вниз. И в этот момент понял, что перебраться или взобраться назад уже не сможет.

Он висел на локтях, карабкаясь, смотрел вперёд, в лаз, широко открытыми глазами и думал о том, что это его последние минуты. И ему суждено умереть в этой русской глине, которую так долго на его глазах месили его пленные.

Это он был царем – победителем, поработителей и хозяином ещё совсем недавно, а теперь ... А теперь вспомнилась мать, жена, дочь... и ещё то, с какими надеждами шел он сюда – на русскую землю.

Он карабкался, но руки его слабели, в шахту упал он молча, не издав ни звука.

***

У колодца с журавлём, где решили они напиться, было натоптано. Одна цепочка следов тянулась в ближайшую низкую кирпичную, в два тусклых оконца избу.

Скрипучая дверь открылась в сенцы. Газику и висевшей на его руке Наталке открыл седой и давно небритый дед, заросший, как гном. Он почти ничего не видел. Он жмурился и вытягивал губы трубочкой. Как хватило у него сил подняться с лежанки, было непонятно.

Этот дом огонь обошел. Перекрашенные пожаром глазницы окон смотрели на них пустым взором, когда искали они убежище. Наталке было совсем худо.

Деда немцы не угнали, видно, оставили помирать. Его ль была эта изба, иль он также, как они тоже пришел сюда, было не понять. Дед не говорил. Он приставлял согнутую ладонь к уху и лишь кивал.

Тут и уложил на лежанку Газик Наталку. Как-то интуитивно нашел лекарства. На одном был нарисован человек, держащий руку на лбу, на другом он прочел – салицил. Это точно от лихорадки, Гази знал.

Как только напоил Наталку, и она уснула, пошел осматривать территорию. И оказалось, что место это, где спрятались они, было не столь и плохим. Это дальний уцелевший от пожара пустующий проулок.

Жаль, что одни они – спать ему теперь никак нельзя. Нужно быть на чеку. Он был готов, вот только б хватило сил.

И Гази держался. Держался трое суток. Он и не знал, что спать можно прямо на ходу. Но порой ему казалось, что он спит стоя. Наталка металась в бреду, а он поил ее кипятком с найденными за домом ягодами малины, подкармливал бульоном из консервов. Кормил и дедулю.

Дед повеселел, заговорил, но в ум так и не пришел. Он звал какую-то Марину, ругал ее и плакал попеременно.

Но однажды Гази не уследил, к дому подкатила телега с немцами. Фриц с конопатым лицом, перевязанный трофейным полушалком, резво соскочил с телеги и забарабанил в окно.

Газик подхватил Наталку, оттащил в закрытую горенку, а сам с топором и карабином встал у дверей.

К окну подошёл дед. Немцу пришлось трижды прокричать, чтоб дед вышел. И дед, наконец, затряс бороденкой, не глядя на Гази, протопал во двор.

Немец о чем-то спрашивал, а дед твердил одно:

– Ась? Ась? – и прикладывал ладонь к уху.

Терпению фрица пришел конец, и он ударил деда прикладом по голове. Упряжка медленно поползла дальше, миновала несколько изб.

Только тогда Газик вынырнул из двери. Дед был жив, он затащил его в дом, уложил на полати. Теперь дед просто лежал, уж не вставал больше.

А Наталка поправлялась. Она была ещё слаба, но уже ходила по избе, пытаясь заменить Гази в охране.

Однажды проснулся он ночью. Наталка сидела рядом и смотрела на него.

– Чего ты? Я проспал?

– Нет. Просто мне кажется, что мы тут остались одни. Черно кругом. Может мы во всем мире одни?

– Я б согласился, – он протянул к ней руку, и она вдруг прильнула к нему всем телом, легла рядом, погладила его голый бок под рубахой.

Он смущённо поежился, ощущая непривычное прикосновение. И вдруг она коснулась губами его губ. Тихо и нежно. Он вздрогнул. Он очень боялся ее обидеть, привстал, но она положила его и начала целовать безудержно.

Ошеломленный, он замер, в сердце колыхнулась волна нежности, и балансировать на этой грани было больше невозможно. Уже не анализируя, он обхватил ее руками, нежно приподняв, и дотронулся губами до ее горячих губ.

Он наслаждался своим счастьем, осторожно ласкал ее, смотрел в глаза, каждую минуту спрашивая – согласна ли? А она горячо обнимала его и шептала:

– Я люблю тебя, люблю. Мы одни во всем мире...

Они и правда были одни тут – одни живые и утверждающие жизнь среди сожженного немцами села.

Они ещё не знали, что немцы его покинули, уничтожив все, что можно было уничтожить.

В следующий раз в окно они уже увидели полуторку с нашими. Поняли не сразу, а потом Газик бежал следом, крича и размахивая руками, пока машина не остановилась.

Наши заняли село.

***

На железнодорожной станции Малое Кропотово собирали штрафников. Было их очень много, распределяли по товарным вагонам.

Вокруг стояло оцепление, вокруг оцепления – гражданские провожающие. Было их не много. Дул порывистый ветер, поднимал песок. Вот-вот ливанет дождь.

Но их в который раз считали и пересчитывали, в вагоны не пускали.

Славка смотрел на гражданских. Женщины, старики, ребятня кричали своим, плакали – провожали. И вдруг в толпе вцепился он глазами в знакомый силуэт – коричневое платье, черный платок.

Мама Кланя!

– Кланя! – крикнул Славка громко.

Она услышала, завертела головой, но никак в серой массе штрафников не могла определить – кто кричал. Славка крикнул опять, и она увидала, лицо ее смягчилось, и пошла она в обход толпы, чтоб пробраться ближе к нему.

Из строя выходить было нельзя, так и кричали они через конвой.

– Жива?

– Живая. Чё мне сделатся...

– А Газик?

– Живой. Так ведь его моя Наталка провожает. Здеся он. Только тама вон.

– Наталка?

– Племянница. Вместе они теперь.

– А пленные?

– Закопали родимых в этом же котловане. Для себя могилу копали. Сколько молилась я, сколько слез пролила по ним. А вы-то ушли тогда?

– Гена и Глеб погибли, а Петр... Не знаю я. В госпитале был.

– В госпитале? Так найду я. Фамилия-то его как?

– Ковров.

– Найду, коль живой. А ты себя береги. Береги, Славочка.

И так радостно было ему, что помнит она его имя. Он улыбался, как будто встретил человека родного и близкого.

Уж началась погрузка, когда Кланя вдруг прокричала ему.

– А Обер ваш тоже тут могилу свою нашел.

– Убили? – оглядывался Славка.

– Сам убился. В катакомбу полез. Тут их много монахи понакопали. Там и сгинул. Я его там прикрыла, не выполз – червяк проклятый.

– А как же смогли? Охрана же при нем ...

– Так я ж у них осталась – в услужницах. Подсмотрела. Вот и... Бог помог. За все, что натворил, паскудина! Пусть тебя Бог убережёт, родименький. Молодой ведь ещё, жить да жить. Молиться буду за вас, родные. Буду молиться.

А когда конвой тоже ушел в вагоны, и поезд тронулся, толпа ринулась за ним. Славка вдруг отчётливо услышал девичий крик и знакомое редкое имя:

– Газик! Газик! Возвращайся!

Он увидел девчушку в зелёном платье, пиджаке, совсем юную. Она бежала за поездом сломя голову, прыгала через преграды, как будто стрекоза, готовая полететь в самые дальние дали за своим любимым. И напомнила она ему его Фимку. Его Фимку – невесту, которая ждёт

Шла осень 1943 года.

***

Послесловие
Гази ранили в первых же боях, пришлось ампутировать ногу, и на фронт он больше не вернулся.

Боялся сообщать Наталке, долго не писал ей. Она сама его отыскала, выгрызла данные в многочисленных военных инстанциях.

Славка вернулся с войны лишь в пятьдесят первом. "Отрабатывал" плен в лагерях. Фиму, когда вернулся домой, не узнал. Оказалось, что она всю войну проработала в госпитале. Прошло почти десять лет с их последней встречи. Из пигалицы выросла красавица, серьезная и выдержанная девушка. Но даже если б было это не так, он бы все равно на ней женился.

Она писала ему всю войну, писала в лагерь. Казалось, она была рядом всегда.

А вот мать Славу не дождалась. Умерла в сорок седьмой голодный год.

Славка долго сидел в родном доме на табурете и никак не мог сдвинуться с места. Убежал мальчишкой на фронт, а вернулся – седым, хоть и шел ему двадцать восьмой год.

Но, грех горевать, вернулся. Многие не вернулись. Штрафные батальоны – батальоны смертников.

Петр погиб в марте сорок пятого, перед самой Победой. Об этом сообщила племяннице мама Кланя. Она до конца поддерживала с ним связь.

Жизнь завертелась, закрутилась. У них с Фимой родились дети, сын Николай и дочка Клавдия. А в шестьдесят первом получили они письмо с юга. Гази с женой Натальей звали к себе в гости. Море, виноград, южное солнце.

Да где там. Самые работы в колхозе, да и домашнее хозяйство не бросишь. А на следующий год – опять письмо. А в нем – газетная заметка.

"Медаль «Партизану Отечественной войны» второй степени получила отважная разведчица колхозница сельхозартели «Путь Ленина» Клавдия Дементьева. Внедрившись в немецкий штаб, она успешно исполнила ряд заданий, полученных от партизанского подполья."

Мало того – в том письме было приглашение на свадьбу. Дочь Сону, родившуюся в сорок четвертом, выдавали замуж. И тетя Кланя обещала на этой свадьбе быть.

И вот тогда Слава засобирался. Вызвал Гази на переговоры.

– А сколько Клане лет-то?

– Да старая уж. Зовём к себе. Но ничем ее не заманишь: ни морем, ни виноградом, – ворчал Гази, – К церкви она своей привыкла, видите ли, а теперь уж, как восстановили, и подавно не поедет. Как будто у нас церквей православных нет?

– Сам-то как?

– Держусь. И рад бы забыть, да... А вы приезжайте, Славка. Обязательно приезжайте. Стрекоза моя замуж собралась, посидим. Да и хорошо у нас. Сядем с Наталкой у моря, порой, посмотрим друг на друга, вздохнем. Понимаем, что оба войну вспоминаем, а говорить о ней не хочется. Потому что небо над головой, а не катакомбы, потому что мир вокруг, потому что море перед нами, потому что дети наши растут в радости.

Вот и с вами так посидим. Приезжайте ...

Поезд стучал стыками рельс. Вячеслав с семьей ехал на встречу с боевым другом, с которым свела его судьба в лагере военнопленных, и который из всех – один и остался живым.

***

Дорогие читатели, если повесть понравилась, делитесь ее первой частью с друзьями (стрелка внизу)

Еще и ещё раз благодарю всех, кто присылает мне истории семьи.

На этот раз благодарю внука главного героя – Бориса Николаевича К. Дружба двух ветеранов переросла в дружбу их потомков.


https://dzen.ru/persianochka1967?share_to=link