– Ты про мать забудь. Слышишь? И не пиши. Не нужны ей твои письма – лишняя мука. Сволочью не будь. И так уж измотал все нервы и ей, и нам. Я вот специально тут, чтоб убедиться – нет тебя больше в нашей жизни, и в ее жизни – нет.

Проводница стояла на ступенях, знобко поводила плечами. Поезд остановился на маленькой станции ночью – у неё пассажир. На перроне неумеренно метёт, сумрак, сухой морозный воздух. Видать ли ее фонарь в голове состава? Она подняла фонарь повыше.

Заиндевелая водонапорная башня бросала тень на ее вагон, пассажира она видела плохо, но не торопила, хоть и хотелось в тепло купе. Видать, разговор – серьезный.

– Видать, не понял ты ничего, Миша. Пытался я объяснить, но ... Мать несчастной делаете..

– Это ты ее несчастной сделал, раздергал ей душу, а мы и дети наши – счастье ее, – он помолчал и чуть тише добавил: – Старые вы уж, так живите, как люди – внуков встречайте. Нечего позориться...

– Меня погнать – не проблема, а как у матери из сердца тоску гнать станете?..

– А это уж не твоя проблема. Сами до тебя все решали, и дальше порешаем. Иди давай, а то подтолкну...

Пассажир с рыжим чемоданом шагнул к ступеням, и только сейчас проводница его разглядела. Невзрачный мужичок небольшого роста в цигейковой ушанке и старом черном пальто. Лицо темное, хорошо выбритое, с глубокими впадинами по щекам, глаза излучают горе. 

Провожал его молодой высокий парень в ондатровой шапке и темной куртке. Руки он держал в карманах, смотрел исподлобья. И проводница отчего-то с удовольствием захлопнула перед ним дверь, отгораживая теперь ей уж принадлежащего гонимого. Почему-то захотелось его защитить. Веяло от провожающего ледяной злобой.

Мужичок занял свое место, а она, несмотря на время ночное, через пять минут уж несла ему чай. Он так и сидел на своем месте, смотрел в окно. Постель она тоже принесла, но мужчина не ложился долго. 

Проводница легла у себя. Время до следующей станции было достаточно, но она никак не могла уснуть, все думала о пассажире. Видела она разные расставания на перронах, но вот такого...

Это ж надо! Так явно гнать...

..А пассажир смотрел в темное окно с мерцающими огнями и вспоминал, как приехал сюда чуть меньше года назад. Также вот мело. Но в череде тонких сосулек по цоколю вокзала уже ощущалась весна. А ещё весна ощущалась в сердце – он ехал к той, которую держал в сердце давно. Он ехал к любимой женщине, которую не видел восемь лет.

До ее села от станции было семь километров. Но разве это много, когда столько лет мечтал о встрече, когда четверо суток тащился по медлительным магистралям. Он бойко шагал и по лесной дороге, и по полевой, таща не слишком тяжёлый рыжий чемодан. Дорога была разбита тракторами, в рытвинах, во вдавленных щепках, слабо припорошенная ночным снежком. 

Тишина и безлюдье не удивляли, и на душе было покойно и тихо. Ему ничего не надо. Он просто поселится рядом, просто будет помогать, если попросит она, а коли прогонит – уедет. Но не должна погнать – человек она мягкий, тихий. Волновался лишь – как они встретятся после стольких лет? Волновался до дрожи лишь о первой минуте, первом взгляде и первом слове. 

Ошибаться он не мог – любила она его также, как и он ее любил и любить продолжает. Что-то неладное творится с их перепиской. Поэтому, как ее дела сейчас, он не знал. Оттого и волновался. Может, занято сердце другим?..

А если нет, что им помешает быть вместе?...

Село открылось неожиданно. Под горой. Рубленые избы, редкие амбарчики, дрова в высоченных поленницах, широкие заснеженные дворы. Раскинулось село беспорядочно, некоторые дома стояли отдаленно, другие теснились, видимо, из-за оврага сбоку село строилось именно так. 

Резников Александр Иваныч начинал новый этап своей жизни, жизни немолодой, жизни долгой и нелегкой. И теперь, увидев село, он остановился, поставил чемодан и присел на него. Посидеть захотелось перед этим новым шагом. 


Но сидел он не долго. Решительно встал и направился вперёд. 

***

Так уж вышло, что недоучившийся инженер Резников в сорок девятом встречал вагоны с освобожденными из лагерей переселенцами в Куйбышеве. 

Туда, на Барабинскую ГРЭС, привлекали заключённых и амнистированных. Приток рабочих на ГРЭС был значительным. Александр устраивал семьи, занимался расселением. Он был одним из них, такой же бывший осуждённый, амнистированный, отправленный сюда и живший в заводской подсобке, одинокий, потерявший всех своих в войну.

Петра Свиридова приметили сразу – деловой, сильный, высокий, громкий, он собирал вокруг себя людей легко и немного бесшабашно.

Казалось, и лагерь его не изменил, жила в нем кровь – диковатая и немеренная.

Быстро поставили Петра бригадиром, и вскоре Александр сблизился с ним. Поначалу Петр жил отдельно от жены – в мужском бараке. Саша долго и не знал, что женат он, и жена его здесь, удивился, узнав. Оттого удивился, что как только чуток Петр освоился, пошел по бабам. В открытую... с хвастовством, с бурными ночами. Саша не осуждал. Тут много было таких, соскучившийся по ласке бабьей. Многие сходились потом, жили порой долго.

А когда поселили Петра с женой, увидел Саша и ее – худая женщина с огромными красивыми глазами, наполненными тоской.

Забежали они как-то в их комнатку за перегородкой в барак. Петр повалился на кровать:

– Нинка, а ну..., – жена присела перед Петром, стянула тяжёлые кирзовые сапоги, пошла было мыть на улицу в тазу с водой, покрытой коркой льда.

- Куда! – остановил Петр. – На стол собери, а потом иди... Дура– баба.

В углу, обмотанная платком, стояла маленькая дочка.

– Подь сюды, – махнул отец, и девочка вскарабкалась к отцу на колени.

– Вот она, красавица моя! Натка... - поправил платок, потом стянул и тут же крикнул в коридор, куда ушла жена, – Нинка, а чё у тебя ребенок нечесаный? Ты ошалела что ли?..

Жена вернулась, посмотрела на дочку.

– Так заплетена она. Растрепалась просто.

– Я тебя вечером так потреплю! – сказал грозно, – расчеши!.. – подтолкнул девочку к матери.

Уж потом выяснил в разговоре с Петром Александр, что жену давно амнистировали, имела право она уехать, но осталась с ним, с мужем.

– Пускай при мне будут. Семейным-то, сам знаешь, легче тут – на поселении. Жрать есть кому приготовить, да и... Впрочем, баб везде полно...

А дальше долетели до Александра слухи, что бьёт шибко Петр жену. Уж не раз бабы прибегали к начальнику производства. Бьёт по пьяни, даже беременную.

Он пытался разговаривать с ним, пытался усовестить. Но разве послушает лихой здоровый Петр мелкого репрессированного неженатого инженеришку? Петр уже почуял власть, подружился с начальством повыше Сашки...

Не было в Петре ни совести, ни добра, ни правоты. Он как будто сжигал себя после войны, после лагерей, чтобы вкусить жизнь, прочувствовать ее страстью до конца. Он всё больше пил, всё чаще попадал в неприятности.

И вскоре уж разошлись они с Сашей дружбой, общались лишь по делу. Вот только Нину встречал Саша частенько. Жалел, замечал синяки, бежал к Катерине Киреевой – старшей по бабам, укорял, что нет защиты женщине.

Его жалость переросла в любовь. И в конце концов стал он за Петром послеживать. Если пересиживал тот в пивной, провожал его до барака, да не уходил сразу – сидел, пил с ним, или делал вид, что пьет, пока тот не засыпал прямо за столом. Он перетаскивал его в постель и тихо, лишь глянув на расплывшуюся от беременности молчаливую Нину, уходил.

Один раз лишь спросил:

– Посидеть мне, али...?

Спаивать он никого не собирался, а тут...

– Да-да... Пожалуйста! – глянула умоляюще.

Нина, боялась, что Саша уйдет, а ненапившийся, незаснувший муж начнет мучать ее.

Но не уберёг Нину Саша всё равно. Волочился за Ниной кровавый след по деревянному настилу, пока дошла она до женского барака. Избил ее Петр сильно. Наталка убежала ещё раньше, спряталась от буйного отца.

Бабы всполошились, нашли телегу, но уверены были – не спасётся дитя. Тут самой бы спастись. Но в больнице спасли обоих. Работал там опытный репрессированный хирург – Нине повезло. Сынишку, родившегося недоношенным и хилым, выходили.

Петра сначала арестовали, а потом, пожурив, отпустили – жена в больнице, дочка на чужих руках. В больницу Петр не поехал. Зато туда поехал Александр. Он и возил передачки, привез детские вещи и вещи Нины.

– Бабы - они живучие..., – ворчал Петр, – Как кошки. Зря ты её жалеешь, сама напросилась.

Ворчал и пил – сына обмывал. Наталка так и осталась на чужих руках. Забрал он дочку в последний день, когда поехал за женой.

Телега скрипела рессорами, по слякотному бездорожью вечерами. После работы Саша ехал в райцентр в больницу. А обратно уж по ночи. Лошадь вставала, путалась, засыпала на ходу, порой хлестал дождь, но Саша радовался, что Нина не погнала его на этот раз. 

Подумать если.. Кто он ей?..

В роддоме санитарка назвала его мужем, Нина глянула на нее, но не поправила, видать решила – пусть так и думает...

Был день, когда Нина, в больничном жеваном халате, посеревшая, держась одной рукой за больной ещё живот, взяла его за запястье, отвела в сторонку.

– Саш, просьба будет у меня. Не вернусь я к нему. Домой поеду, к матери в Костромскую область. Поможешь?

– Так ведь... Правильно, Нин. Давно не понимаю – зачем терпишь. Уж, прости, коль суюсь не в свое...

– Чего тебе объяснять, видел всё. Ты уж помоги мне...

Не уехала. Передумала. Петр уговорил. Приехал он с Наташкой, шумный, говорливый, закормил обещаниями. Поверила. И тогда Саша отошёл в сторонку...

А вскоре и вовсе уехал на другую плотину. Нина осталась ещё на семь долгих лет – лет, вспоминать о которых потом не хотела. Петр продержался недолго. Муки жены, ее слезы, доставляли ему удовольствие. Он прижимал к себе Натку, задаривал ее безделушками и хохотал, валяясь с нею на кровати. И не приведи Господи пожаловаться девчонке на мать – отец был грозен. 

– Нинка! А ну подь сюды! Ты почему Натку на речку не водила?

– Так ведь некогда...

– Ах, некогда тебе, ах, некогда. Тогда тут нам речку давай! Да, Натка? – и Натка кивала, радуясь по-детски новому предстоящему развлечению. Всей своей детской беспокойной душой она была с отцом.

А мать тягала и тягала ведра воды в цинковую бездонную бочку. 

Лишь став старше, Натка научилась не осложнять жизнь матери, но с отцом всегда была в ладах.

Однажды зимой пьяный Петр запер жену в сарае, а детей выставил на улицу в мороз. Терпение, такое долгое, такое невообразимое лопнуло. Нина собрала нехитрые пожитки и уехала на родину. Натке тогда было двенадцать, а Мише – семь.

Мать Нины к тому времени уже умерла, но остался маленький неказистый домик в селе Костромской области. 

Саша вернулся на ГРЭС, и Нину не застал. Но вскоре получил письмо, где сообщала она свой адрес, рассказывала, как добрались и устроились. В доме ее после смерти матери поселили семью, пришлось дом делить на двоих. А ещё просила присмотреть она за Петром. Добрая душа!..

Александр старался, понимал, что для Нины это важно. Но Петр, смотри за ним иль нет, спивался. Он темнел лицом, нарывался на беды. И через четыре года околел пьяный на морозе. Петра тогда перевели на другую стройку. Жене сообщили. Нина приехала его хоронить. Одна приехала, без детей. 

На похоронах не голосила, тихо шла за гробом, иногда хватая воздух глубоко, не справляясь с дыханием. Саша был рядом, взвалил на себя все. А большего он и не мог. Не мог он сразу после похорон заговорить о них, о будущем, не мог и когда провожал... 

Поезд опять унес любимую, опять надо было ждать... Хотя бы год... Он писал. В письмах он был побойчее, не было того страха и трепета, как в жизни. Да и Нина была посмелей, откровенно рассказывала
о жизни, о трудностях, о работе и о детях. Дети уж казались Александру такими близкими...

Но ни слова в письмах не было о любви, о чувствах, о намерениях. Саша ждал...

А потом... А потом вдруг Нина перестала отвечать на письма. Саша писал и писал... Долго ещё писал, но ответа так и не было. Он перечитывал и перечитывал письмо последнее. "Вот и мы с Вами, Саша, потерялись в этом большом мире, и не судьба, видать, увидеться." – писала Нина.

Неужто прощание это было? Неужто намек на то, что другие у нее отношения сложились там, в далёкой Костромской области? 

Вскоре Саша так и решил. А жизнь повернула – оказался Александр в Сталинграде – строилась Волжская ГЭС. Работой и жил. Не вышло семьи, не случилось любви. Только Нина перед глазами. Хоть отношения однажды у него и были, но сам ушел – нечестно было жить без любви.

Долго не давали ему жилья, хоть стройка в Волжском и шла – неженатый. Но вот прошлой весной сдали несколько пятиэтажек, и получил Александр первый свой собственный угол – квартиру однокомнатную. Ходил из угла в угол, долго не мог поверить, что жить тут, кроме него, никто не будет. Но постепенно оброс кое-какой мебелью, хоть особого уюта и не получилось.

А Нина вспоминалась теперь все чаще... И он опять написал.

***

– Наташ, опять, – по меже шла Галина, махала конвертиком.

– Чего? – дородная высокая Наталья разогнулась от прополки, щурясь на солнце посмотрела на невестку, на юную жену брата Мишки.

– Чего-чего. Письмо... Думали уж забыл, а он опять пишет. Этот... Сашенька, полюбовничек матери.

– Что-о? Опять? Это ж надо! Вот привязался...

– Ну, я и – к тебе сразу. Думаю...

– Правильно. Уж ведь старые, а туда же ...,– они вышли с межи, Наталья помыла руки в ведре, отерла о тряпку. Они сели на скамейку и раскрыли конверт.

– Ого! Квартиру получил, – нежности, заботы и беспокойства они не заметили, заметили только это.

– Правильно, что оградили мать от позора. Это ж надо – сморчок какой-то. Помню я его. Отец-то у нас статный был, весёлый. А этот... 

– И чего она тогда отца на него променяла?

– Вот и променяла. Видать и пил отец поэтому. Ревнивый он был – страсть. Но меня любил очень, а мать шпынял. Ещё б не шпынять, если на таких вот она зарится. И всю жизнь так: все не по ней, все не так, как надо. Мы когда сюда к бабке Витькиной переехали, так она и начала – выживешь, говорит, бабку. А я чего? Разве выживала? Она сама к ней потом переметнулась, я ведь не гнала. 

– Она такая. Все молчком молчком, а в глазах – укор. Чё я не вижу, что ли? Все не по ней. 

– А ты не гляди, делай, как надо тебе, да и всё...

– Как не глядеть-то? Я с вечера Миньке еды собрала. Возьмёшь, говорю, в дороге перекусишь. Так она все равно, назло мне, утром встала, накормила его. А я холодильник открываю – на месте все. Разревелась даже, обидно до чего. А она и бровью не ведёт.

– Витьке только моему не говори о письме. Злится он...

– А чего злится-то?

– А то. Не догадываешься? Его-то маманя, свекруха моя, тоже ведь замуж вышла уж когда он со мной гулял. С Колей этим он в дружбе, прям бежит к нему, как позовет. На рыбалку ездят... Тьфу... Я б не в жись...

– А Ниночка наша, помнишь, Егорку этого? Тоже ведь глаз положила. Я уж тогда напугалася. Но Мишка быстро с ним разобрался. Погоревала она, конечно, но ничего...

– Да она всегда только о себе думала, – с неистребимым чувством собственной правоты подытожила Наталья. 

Наталью в селе уважали. Деловая молодая бабенка, все у нее в руках спорится. И в передовиках, и дома – порядок. Но уж если на кого распалится – держись. 

Когда и почему мать попала к ней в немилость, непонятно. Может, с кровью отцовской передалось? Может, не прошли мимо материнские унижения? Да только жила в ней какая-то горькая обида на мать, на все ее поступки, на дела, на мысли. 

Чтоб не предложила мать – Наталья встречала в штыки. Даже огромное желание матери, чтоб поехала дочь учиться, Наталья встретила в штыки – не поехала. 

Она видела лицо матери, когда потихоньку от детей, вечерами, в уголочке писала она письма своему ухажеру и перечитывала письма полученные. Мать в минуты эти светлела лицом, тихо улыбалась, поправляла тяжёлый волос быстрым движением, прям, как девочка. Писала старательно, вздыхая полной грудью.

И в эти минуты Натка злилась. Отец помер не так уж и давно, а она... И накрутила она всех – нанесла подозрений Мишке, брату. Теперь и он уж ненавидел этого далёкого "жениха" матери, представлял во всей неприглядности, что мать была гулящая. 

Конечно, помнил он побои, помнил и свои муки детские. В детстве боялся за мать. Но теперь было этому оправдание – из-за нее все, из-за матери. И когда Наташка начала письма перехватывать, а потом и вовсе договорилась с одноклассницей на почте, чтоб все письма отдавали ей, обрадовался. 

– Мать, ты это брось! – говорить о таком с матерью было стыдно. Он хлебал щи, смотрел в тарелку.

– Ты о чем, сынок?

– Я о писаке этом. Девочка ты что ли – вишь, переписку любовную затеяла. 

– Так какая она любовная-то? Пишет человек, давний знакомый. 

– Ага. То-то ты летаешь потом, как девочка. Чё? Думаешь незаметно?

– Так чего же мне, как старухе, опустив голову ходить?

– А кто ты? Девочка разве? Вон уж – бабка. 

– Бабка-то бабка, но ведь не старуха ещё. 

И Михаил радовался, что писем больше не будет. Погорюет мать, да и забудет – Наташкины дети отвлекут, а скоро, может, и его дети. 

И много лет писем не было. Сестра, конечно, не успокоилась, так и наговаривала на мать, превратно толковала все ее поступки, находила к чему придраться. Настроила она и Галину. Долго ль – настроить невестку против свекрухи. Теперь уж все дулись на мать по поводу и без...

А она, вроде как, и внимания не обращала. Привыкла что ли... Посмотрит на надутую обиженную сноху, выслушает придирки сына, да и дальше – за дела. Будто бы и не обижается, опять разговаривает, обсуждает дела, за пазухой тяжесть не держит.

– Миш! Этот опять письмо прислал. Спрашивает – свободна ли? Представляешь, каков хитрец. Мы с Наткой думали, дом оторвать хочет, а он пишет – квартира есть.

– Опять? Вот скотина! Дом! Ага, дом. Кто ему даст!? Матери письмо отдали?

– Нет, конечно. У Наташки оно, потом даст тебе почитать.

– Вот и хорошо. Нельзя ей эти письма видеть. 

Но потом пришло ещё письмо, которое испугало всех. Александр писал, что приедет...

***

Резников Александр Иваныч начинал новый этап своей жизни, жизни немолодой, жизни долгой и нелегкой. И теперь, увидев село, он остановился, поставил чемодан и присел на него. Посидеть захотелось перед этим новым жизненным этапом. 

Но сидел он не долго. Решительно встал и направился вперёд... 

***

Утро уже очерчивало точные детали. Александр окинул взглядом село. Каждый шаг приближал его к Нине, и не было в его жизни ничего важнее, значительнее и выше теперь.

Он выбрал избу, в которую постучиться с вопросом – не сдает ли кто в селе квартиру. Шагнул к ней. Не хотелось идти сразу в сельсовет, просить устройства. Хотелось устроиться самому.

Александр приехал не с пустыми карманами, привез свои сбережения. Было их немного, никогда он деньги особо не копил. Но жил один, много тратить не привык, деньжата у него водились.

Не успел он скрипнуть калиткой, как у дома напротив увидел небольшого жилистого старичка в солдатской шапке-ушанке и направился к нему.

– Чужак что ли? – щурился дед.

– Чужак и есть. Не подскажете – не сдает ли кто хату у вас тут?

– А ты механик что ли новый?

– Не-ет. Я сам по себе. Мне б жилье снять.

– Сам по себе только медведь бродит, а человека всегда ноги несут по делу. Знать,
и тебя не зря сюды принесло.

– Верно. В корень смотрите. Да только умолчу пока о деле том. Скажу только – беду не принесу. Коль не выгорит, уеду.

– Вижу... Глаз у меня намётан. Нет в тебе злобы. Насчёт хаты, – дед повел рукой, – Во-он по той стороне зелёный дом с палисадником. Во-она... Вишь? Там Клава живёт, женщина. У нее спроси, она и накормит, коль уплотишь.

– Спасибо, – Александр подхватил чемодан.

– Я б тоже пустил, только ведь, как бабка моя померла, ни уюта у меня, ни разносолов. С собакой живу. Воем ночами на луну с ней.

Александр остановился, оглядел деда ещё раз. Дед был стар, но проворен. Валенки, широкие шаровары, фуфайка, перехваченная в поясе ремнем. В руках –лопата, видать, чистил двор.

– Александр я, – протянул Саша руку, – А Вас как величать?

– А я дед Федор буду, Федор Ильич, значит, – дед пожал руку с уважением.

– А коль не шутишь, пустишь пожить. За плату ясно.

– Таа... Ты шо! Не приглянется тебе. Но пошли, глянешь, – дед Федор махнул лопатой.

Они зашли в сени. На бревнах стен лежал белым мхом иней. Перешагнули порог. В печи трещали дрова, черные затекшие кастрюли на плите, стружка на обеденном столе – мужское жилище.

На лапы вскочила белая собака, но не гавкала даже для приличия, просто смотрела на гостя внимательно. Хозяин сунул в топку несколько чурок, указал на стол.

– Это я вешалку хочу сделать, чтоб в сени...

А Александру меньше всего хотелось сейчас, чтоб хозяйка жилья его была суетлива и любопытна. Он бы тут вполне остался.

– А кровать вторая есть у Вас, Федор Ильич?

– А как же. Бабки моей. Я-то вон там сплю, в чулане, на топчане. Привык. А бабкина кровать стоит незаправленная. Только белье слежалось поди в шкафу. Три года уж как... а я и не пользуюсь. Шел бы ты к Клаве, какие у меня удобства?

Саша снял обувку, дед запротестовал было, не мыто давно...

– Я так...веником поскребу. Это Дуся моя мыла все...

– И цветы завяли у Вас.

– Аа, – махнул рукой дед, – говорю ж...

Саша посмотрел на толстую перину кровати, потрогал рукой, обернулся к хозяину.


– Ну, коль не погоните, останусь. Еды сам наварю, покажете, где тут у вас продторг. Я неприхотливый. Не гоните, Федор Ильич. Позвольте остаться.

Белье пахло нафталином, но Саша выспался на славу. В дороге совсем не спалось. И только к вечеру этого дня, когда сели за отваренную дедом картошку, а Саша достал из чемодана мясные консервы и бутылочку водки, спросил о Нине.

Федор Ильич бутылочке обрадовался, был разговорчив. Он вообще радовался гостю. Полное село людей, соседские дворы полны ребятни, суеты и говора, а он все один. И бессонные ночи, и видения, и грусть по прошлому...

– Нина-то... Есть такая. А тебе она знакома что ли?

– Да, работали вместе в Куйбышеве. Я и с мужем ее знаком был.

– С Петькой что ли? Так ведь помер он.

– Да. Хоронили.

– Вот что скажу тебе – отец его шалапутный был, и он такой же. Не любил я их. А Нина – добрая баба. Чего уж... Я давеча пива перебрал, ты не думай, я не того... но вот бывает. Иду из пивной, а Жулька беспокоится, видит же, что... В общем, лает, под ногами крутится, гадина. Ну, и упал я в сугроб. Я б вылез. Не сразу, конечно, но... А эта дура лаем заливается на все село, позорит хозяина..., - он махнул рукой на собаку, а потом встал, налил ей в миску молока, – В общем, Нина и увидела. Помогла тогда, пожурила чуток, чё уж, но до самого дома меня довела, и хату открыть помогла. И ведь никто слова потом не сказал, знать – не разболтала.

– Я знаю. Она такая.

– А Натка совсем другая у ней. Бойкая, гордая. Не здоровается – пройдет. Нина-то сына женила по осени. Так они с нею живут. А Наталья ее в Барабихине с мужем и детьми. Недалече тут.

– В мужнином доме, наверное?

– О... Дом-то бабки его, но она от них убежала, бабка-то, а Нина приняла. Говорят на станции ее нашла, та уж от горя ехать куда-то собиралась, а Нина забрала. Так Наталья-то тут такой скандал подымала, ох... Посчитала, что мать ее опозорила этим. А бабка долго у ней жила, померла совсем недавно. Вот ведь...

– А работа у вас по весне найдется, Федор Ильич? Как думаешь?

– Работа? Работа не малина, в лето не упадет... Найдешь, думаю. Не белоручка ты вроде. Но ведь образованный. Угадал?

– Недоучка я. Так что...

– Найде-ешь, скажу к кому сходить. Работа да руки - надежные в людях поруки.

***

Председателя мужичок тот озадачил. Обычно у них устраивались лишь командировочные, да местные, а тут... Рабочие руки колхозу были нужны. Вернее даже будет сказать: колхоз пропадал от нехватки рабочих рук.

Но чего ему в их селе надобно? Так и спросил.

– А я с Петром Свиридовым в Куйбышеве работал. Хвалил он места ваши. Вот и...

– Аа, с Петром. Крепкий был мужик. Жаль его.

Егор Палыч не поверил. Не дурак он, чтоб в сказки про красивые места верить. Догадался – к Нине явился ухажёр.

Была и в его жизни история с Ниной. Жена его умерла три года назад, вот и приглянулась ему Нина – женщина красивая, деловая и спокойная.

То угля подбросит ей поболе, то дров. А она к нему всё – Егор Палыч, да Егор Палыч. Вот однажды приехал он на ферму, да баб погнал, а с нею на скамью присел.

– Чего ходить-то вокруг, да около, Нин. Нравишься ты мне. Сойдёмся, может?

Она села рядом, медленно положила руку ему на плечо.

– Ох, Егор Палыч. Вот что скажу. Мы с Валентиной твоей в детстве забрались как-то на дно оврага, спрятались от кого-то. А там же болотина была, она и оступилась, провалилась сразу по грудь. Я давай ее тянуть. А болотина склизская. Но вытянула как-то. Сидим обе, как лягухи зелёные, обнялись, дрожим от страха да холода, – Нина положила голову ему на жесткое плечо пиджака.. – Как домой-то идти? Матери ведь в овраг запретили ходить. Пошли к реке, платья стянули, давай полоскать. А потом на камыши их повесили, а платья – хлоп в воду и поплыли по реке. Нам лет по пять-шесть, наверное, было.

Идём в село в одних панталонах и ревем изо всех сил. Это чтоб матери не сильно ругали. Сбежались все, а мы, как сговорилися – обокрали нас. Кто? А мужики страшные, бородатые. А матери что подумали? Скорее к нам – а вас-то не тронули?..

Уж потом рассказали, как дело было. А по селу уж слух пошел о бородатых насильниках.

Нина посмотрела на Егора:

– И когда Валя уезжала, говорит: "Кто ж меня из болота-то теперь вытянет?", а я ей: "А ты мужа такого найди. Только не бородатого." И когда увидела тебя, сразу подумала: этот вытянет. Только... Только для меня ты Валиным мужем так и останешься. А без любви, как жить? Прости меня, Егор Палыч, – Нина коснулось лбом его груди.

И тут в коровник влетел Михаил, сын Нины.

– Вы чего! Мать! Ты чего тут? Не стыдно? Прям средь бела дня! Это ж надо! А вы, Егор Палыч, чего мать позорите? Старая она уже для утех председательских. Видно и впрямь, гулящая ты...

Тогда Егор гаркнул на Мишку негромко. Чтоб бабы у коровника не слыхали, за грудки потряс. Разошлись миром. Нина Егору до сих пор нравилась, но никаких притязаний больше с его стороны не было.

Вот только теперь взыграла вдруг ревность. Если этот щуплик в село приехал из-за нее, неуж она позарится? Если уж ему, председателю, мужику статному, за которым бабы – толпами, отказала, то он-то на что надеется?

Но на работу все же взял, нужны мужики были. И уж на следующий день Александр с бригадой мужиков чинил мост на реке Ведянке.

Но не понимал председатель все равно, как можно было бросить инженерное теплое место, верное дело и податься в село, жить в холупе у старика и соглашаться на такую работу? Как? Из-за бабы?

В апреле, по всеобщему мнению мужиков, и вовсе назначил он Резникова бригадиром на место невовремя разболевшегося Василия Ларионова. Был Резников умен, с мужиками ладил, работы не чурался.

А подозрения о Нине подтвердились совсем скоро. Прибежала к нему в слезах Наталья, дочка Нины, с жалобой – мол, спасите, совсем мать рехнулась.

Рассказала, что с матерью творится неладное. Ходит она к деду Федору – молоко носит. А в последнее время задерживаться там начала – хозяйство в порядок приводить. "Будто дома дел нет!"

А недавно на базаре платье себе новое купила, полжизни бегала в одном и том же, а тут купила.

А теперь мужик этот в их дом начал ходить.

– Мишка в поля, а он тут как тут. И ведь специально подгадал, специально...

– Ну, и чего же я сделаю? – сжимал под столом кулаки председатель.. – Это личное их дело, взрослые люди, чай, не юнцы. И не женатые оба.

– Так ведь моим детям бабка она. А Галинка теперь чего, все на себя должна взвалить? Она, вишь ты...

– Ну, хватит! – стукнул ладонью председатель так, что Наталья вспрыгнула и начала сопеть носом.. – Ещё не хватало мне бабские сплетни тут в кабинете обсуждать. Посевная у меня!

Но вскоре к вопросу с Резниковым пришлось вернуться, потому что поступил сигнал, дескать, украдены им доски, и находятся они во дворе Свиридовых, а хозяин, Михаил, и не знает о них ничего, потому как на тракторе в полях...

Из бригады Александра выперли, направили скотником на ферму. А Наталья опять в рев – это ж рядом с матерью, теперь уж и подавно слюбятся. Истомили ее подозрения, и хоть бабы и докладывали, что не подходит скотник к матери, не верила.

– Хитрушший он!

А люди говорили, что хороший он, верный. Наталья только злилась – подмазывается,
в дом лезет.

– Мам, а давай в суд подадим на Игнатьевых, – вдруг однажды за столом заявил Миша.

Игнатьевы из эвакуированных. Соседи. После войны отдали им половину их дома.

– Да что ты, Миш... Как же это? Люди ведь, давно уж живут. Ещё мать пустила.

– Вот-вот. Бабка пустила, они и сели на шею нам. А дом-то по праву – наш.

– Да кто их знает, эти права. Колхозом дом дан, колхозом и забран. Ведь не сами строили.

– А дан он деду. Надо, чтоб ты в суд подала.. Заявление... Я узнавал.

– Я? Нет, Миш. Как же это? У Игнатьевых же баб Зоя слепая. Куда ее? Да и малышня...

– А всех жалеть – не пережалеешь. А у нас с Галиной дети пойдут, тогда что?

– Так ведь вон сколько места...

– Сколько? Али ты уж решила все? Решила к этому переметнутся? Не до нас уж тебе...

– Что говоришь-то, Миш?

– А то и говорю, что думаю. Нечего нас упрекать.

– А я и не упрекаю.

– Конечно! Знаем... А кто на почту прибегал, а? Письма девки прятали, осуждаешь? Так это от заботы о тебе, чтоб позор себе на старости лет не нажила. А теперь вон...

Михаил замолчал, посмотрел в окно.

– Договаривай уж, сынок...

– А то ты не знаешь! Бегаешь с горшками к деду, унижаешься. Да и за лесом вас видели – смех. Гуляют за руку, как юнцы. Тьфу!

Миша вскочил, хлопнул дверью, выскочил во двор...

Нина села, закрыла глаза, прижалась спиной к холодной печи. Было. Погуляли всего разок. Набрели друг на друга тогда случайно. Нина с Бахметьева шла, на свадьбе у дочери подруги гуляли, а Сашу по работе туда отправили. У реки встретились.

Нина тогда вдруг заторопилась, взяла его за руку, спускалась к реке, увлекая его за собой. Может, легкий хмель тогда гулял ещё в ней.

Присели они на берегу.

– Умаялась? – нежно спросил Александр.

– Ох, да. Лизка ночевать там осталась, а я домой поперлась. Думаю – как там Галинка с коровой-то без меня?

Нина сняла обувку, протянула босые усталые ноги, прилегла на траву. И было ей так хорошо рядом с Сашей, так покойно.

– Ох, Саша Саша... Что ж ты душу свою рвешь...?

И не вопрос это был, понимал Александр.

– Главное, что твою рву тоже, Нина. А вот это уж худо.

Оба чувствовали. Вот живут они тут, существуют не порознь, а вместе. И не сейчас, не в это мгновение, а во всей соединившей их бешеной и ласковой реке времени. Все, что было у него, принадлежало ей, а все ее – ему. И он готов был защищать её в долгой будущей жизни, закрыть от наветов, от пошлости, от горького одиночества. Готов...

Да только она была не готова.

– Ты и счастье мне даришь, какого не ведала, и мечты несбыточные. Только ведь под шестьдесят обоим. Правы дети, стары мы...

– А где она, черта-то старости? Кто провел?

И отдохнули-то у реки тогда чуток, а уж по селу понеслось – гуляют. И опять дочь выговаривала, опять Михаила накручивала.

В начале осени именно поэтому обходили Александр и Нина друг друга стороной.

Да только тянуло обоих друг к другу неистово. По осени приехала Галина к Наталье с новостями – мать переезжать к любовничку собралась.

– Это как? – Наталья так и села, где стояла.

– Наташ, чего делать-то? Про меня-то что скажут – мать выжила, да? – Галина завыла.

– Не реви. Вот гадина. Ведь повторяется история, Галь. Тогда бабку к себе взяла, чтоб меня опозорить, все село тогда потешалось, а теперь, значит, за тебя взялась. Смотрите, мол, какая сноха у меня – жить с ней не могу. А о себе она не думает? Не думает, что ее это позор? Как была гулящая, так и... Неее... Это дело я так не оставлю! Мы найдем на них управу.

И вскоре в дом к деду Федору пожаловали председатель, участковый и Михаил.

Председатель был серьёзен, сердит на всю эту ситуацию, но хотел уладить дело миром. Участковый говорил, что живёт Александр здесь без прописки, незаконно, а Федор Ильич участкового стыдил.

– Ты, Аркашка, деда-то не позорь. Хороший дед у тебя был, героический. Надо, так и пропишем... Скажи, чего подписать-то?

Михаил остался во дворе.

– Не мутил бы ты душу его матери, Резников. Уезжал бы... Чего она тебе сдалась, баб что ли мало? – вещал председатель.

– Люблю я ее, – посмотрел из-под бровей Александр, и у Егора пробежал по спине озноб от его взгляда.

Любит! Ведь и правда любит, да так, что умрет за любовь эту!

Михаил тогда пошумел, покричал во дворе, на этом и кончилось.

Вошла в свои права холодная осень. Отношения Саши и Нины остались прежними. Виделись на ферме часто, смотрели друг на друга с жалостью, да не сходились. Частенько, окончив дойку, прибежит Нина к Саше в сенник, сядет поодаль, прижмется к перекладинам, да и сидит тихонько. Смотрит, как работает он. А Саша понимает – хорошо ей сейчас вот так посидеть. Вот и пусть. Хоть какую радость принесет ей.

А вечерами лежал Александр в избе Федора, слушал ночь, приглушённые звуки села, смотрел на проколотое звёздами небо, жалел, что не может ничего изменить для Нины. И казалось ему, что и она в эти минуты смотрит на небо и думает свою думу – о нем думает. Александр надеялся.

А по осени гуляло село свадьбу. Были там и Нина, и Саша. Только сидел он в стороне тихонько.

Подошёл к нему Виктор, муж Натальи.

– Чего грустите-то? И теща моя смотрю грустит. Не слушали б Вы никого..

– Так я и не слушаю, – ожил Саша.

– А чего не сходитесь тогда? Наташку мою что ль боитесь? Глупости это бабские!

Виктор покачиваясь направился к жене и Михаилу.

– Так значит нельзя матери жить как хочется, да? Гнилые вы люди! – стучал по столу Виктор перед ними.

И бушевало в нем сознание своей правоты, желание доказать ее. Михаил опешил было, потом сказал примирительно:

– Перепил ты, Виктор, так угомонись.

Позади мужа уж появилась Галина, уговаривала, пыталась увести, но он отодвинул ее.

– Думаешь, не знаю, что о моей матери говорите? Думаешь не знаю, что письма от тещи прятали? – он злобился, подходил к Михаилу.

Михаил подскочил на ноги, уронил стул, пошел на зятя грудью.

– А твое какое дело? Это наше дело, а ты не суйся! – и он тяжко выругался.

Ссора всех подняла, подошла и Нина, уговаривала, но драка все же началась.

Гармонист растянул меха. Какая свадьба без драки?

Бабы визжали, мужики разнимали. Был среди мужиков и Александр. А потом на Нину глянул – лицо ее потемнело. Одно горе принес он ей. В семью ее разлад принес, с дочерью и сыном рассорил.

Виноват... Виноват...

Вечером этого дня уж решил – уедет. А на день следующий подъехал на телеге с мужичком Михаил.

– Ну, вот что. Я мать увез. Куда – не скажу. И пока ты не уедешь, не будет ее в селе. Так и знай!

– Куда увез? Зачем?

– А затем. Извел ты нас. Сил больше нет терпеть это. Позор на все село. Хочешь, чтоб мучилась она? Оставайся, но ее тут не будет. А коль уедешь, заживём, как жили – счастливо...

– Миш, так меня и наказывай. Вот он я. Мать-то тут причем. Где она?

Александр разволновался. Знал, как дорого Нине хозяйство, семья, ферма. Как и куда ее увезти можно?

– Сказал же. Не будет ее в селе, пока ты тут. Тебе и решать.

Михаил поспешно ушел. Решительный, злой, сделавший свое дело. Жулька бежала за ним следом, лаяла.

Дед Федор сидел обескураженный и огорченный таким поворотом. С Сашей он жизнь почувствовал. За год он уж, считай, родным стал.

Квартирант его шагнул к окну, и надолго застыл там. Молчал и дед Федор. Александр обернулся. Взгляд опустевший, пасмурный, наполненный горечью, как у волка одинокого.

– Да-а, – протянул дед, глядя на Александра, – Все мы одного горя дети...

– Прощаться будем, Федор Ильич. Уезжать буду. Наломал я горя этого... Думал беды не принесу, а коль принесу, уеду. Вот и хватит.

***

В своем большом кабинете председатель собрал актив. Три окна выходили на улицу. Егору не сиделось, ждали большое начальство из района. Секретарша Зина суетилась, приставала с вопросами. Егор Палыч выглянул на улицу – дед Федор, опираясь на клюку, заходил в правление. Ему-то чего надо?

А если сейчас подъедет машина из района? А дед тут со своими глупостями.

Егор посмотрел на часы. Нет, начальству ещё час с лишним добираться.

– Нельзя, нельзя, дед...начальство районное ждём!

Егор вышел сам, пригласил деда из уважения к возрасту, а ещё, чтоб отвлечь себя от этого дерганого ожидания.

– Чего случилось, дед?

– Разговор у меня личный к тебе, председатель, – Федор Ильич уселся чинно, поставил перед собою клюку.

– Потом, дед, потом. Сейчас не до этого.

– Нет, Егорушка. Сейчас. Потом поздно будет.

– Дед, не шучу я. Потом лично к тебе приеду...

– И я не шучу. Не уйду. Разве силой...

Вот ведь упрямец!

Егор махнул рукой, все вышли из кабинета. Время ещё было.

– Только быстро, дед...

И вскоре председатель уж велел звать участкового Аркадия с машиной. Он смотрел в окно, как усаживает Аркашка деда, а потом и сам вдруг рванул с лестницы.

– Я быстро обернусь. Скажете – на элеватор срочно уехал. Без меня встречайте тут.

Ошарашенный актив прильнул к окну, провожал припорошенный снегом УАЗ участкового, увозящего председателя с дедом.

***

– Ты про мать забудь. Слышишь? И не пиши. Не нужны ей твои письма – лишняя мука. Сволочью не будь. И так уж измотал все нервы и ей и нам. Я вот специально тут, чтоб убедиться – нет тебя больше в нашей жизни, и в ее жизни – нет.

Проводница стояла на ступенях, знобко поводила плечами. Поезд остановился на маленькой станции ночью – у нее пассажир.

Заиндевелая водонапорная башня бросала тень на ее вагон, пассажира она видела плохо, но не торопила, хоть и хотелось в тепло купе. Видать, разговор – серьезный.

– Видать, не понял ты ничего, Миша. Пытался я объяснить, но ... Мать несчастной делаете.

– Это ты ее несчастной сделал, раздергал ей душу, а мы и дети наши – счастье ее, – 
он помолчал и чуть тише добавил: – Старые вы уж, так живите, как люди – внуков встречайте. Нечего позориться...

– Меня погнать – дело не хитрое, а как у матери из сердца тоску гнать станете?

– А это уж не твоя проблема. Сами до тебя все решали и дальше порешаем. Иди давай, а то подтолкну...

Пассажир с рыжим чемоданом шагнул к ступеням, и только сейчас проводница его разглядела. Мужичок небольшого роста в цигейковой ушанке и старом черном пальто. Лицо темное, хорошо выбритое, с глубокими впадинами по щекам. Глаза излучают горе.

Провожал его молодой высокий парень в ондатровой шапке и темной куртке. Руки он держал в карманах, смотрел исподлобья. И проводница отчего-то с удовольствием захлопнула перед ним дверь, отгораживая теперь ей уж принадлежащего гонимого. Почему-то захотелось его защитить. Веяло от провожающего ледяной злобой.

Мужичок занял свое место, а она, несмотря на время ночное, через пять минут уж несла ему чай. Постель она тоже принесла, но мужчина не ложился долго.

Проводница легла у себя. Видела она разные расставания на перронах, но вот такого... Это ж надо! Так явно гнать...

Минут через двадцать хлопнула дверь вагона – проводница глянула в приоткрытую дверь.

По вагону шла женщина. Пальто серое, пуховый платок, холщовая сумка.

– Простите, это какой вагон будет, - увидела проводницу, спросила.

– Двенадцатый, а Вам какой нужен? – проводница поднялась, села.

– Вот, – женщина вздохнула облегчённо.. - Он и нужен.

– А билет? – не должно быть у нее пассажиров.

– Я из третьего. Уйду скоро. Мне б только найти тут у вас..., – она посмотрела вдоль вагона и осеклась на полуслове...

Сумка выпала из ее рук и она бросилась вперёд.

Проводница выглянула: ее пассажир стоял, закрыв глаза. Он крепко обнимал женщину. Видно было – его женщину...

Они молчали, стояли так несколько секунд, а потом одновременно оглянулись на проводницу.

От чего-то глаза ее наполнились влагой. Не выспалась, видно...

– Оставайтесь, – махнула рукой, – Свободное купе-то. Только расскажете завтра, как случилось-то... Видать, история
у вас целая ...

А Саша и Нина долго ещё сидели обнявшись. Какой тут сон?..

Рассказала Нина, что увез ее Мишка в сторожку дальнюю. Сказал, что по делам домовым поедут, а сам... Они туда летом ездили, места там грибные. Вот только в метель пешком оттуда не придёшь уж точно.

По дороге запаниковала она, когда догадалась, но Мишка не сдался, хоть и видно уж было, что стыдится поступка своего.

Нина вспомнила, как затосковала тогда сама. Она бродила по горенке, никак не могла собрать своих мыслей, сосредоточиться на чём-то, ходила бесцельно в горестной задумчивости. Как же так? Муж... А теперь вот сын...

А потом туда приехали председатель, участковый и дед Федор. Дед догадался, где Нина, просчитал какими-то своими мудреными путями. Сначала в домик прибежала Жулька. А потом дед всех и привез. И денег дал на билет тоже он. Да и еще ей денег сунул.

– Так Михаил так и не догадывается, что в сторожке уж нет тебя? – спросил Александр.

– Нет, не знает. Но я записку черкнула. Так что не не испугается.

– Он провожал ведь меня. Выпроваживал, верней ...

– Видели. Меня Аркаша сажал. А вы за башней водонапорной, вот и не приметили нас. Да и ночь...метёт...

Она посмотрела на свою сумку, вздохнула.

– Саш, харчей есть чуток. Документы с собою, а ведь вещей-то у меня нет. Без приданого я... невеста.

Александр взял Нину за руку.

– Приданое? – он вздохнул.. – Воздух, которым мы вместе дышать станем, и тот – твое приданое, и тот – мое счастье. А остальное – мелочи. Настанет время, и дети наши поймут нас. Ведь иначе и не может быть, Ниночка моя!.. Не может...


https://dzen.ru/persianochka1967?share_to=link