Легкий сквозняк обдувает лицо, на закрытые веки ложится теплый луч. Слышно, как где-то неподалеку кудахчут куры и тявкает пес. Пахнет сеном и сырой древесиной. Воспоминания возвращаются по цепочке, и поначалу кажется, что все было лишь сном. Не могла же я взаправду так легко проиграть, испортить все в один момент.

Глеб.

С трудом открываю глаза. Я в старом сарае. Стены сложены из полусгнивших досок, в щели заглядывает утреннее солнце. Единственное окошко заколочено, под слоем соломы на полу угадывается куриный помет. Покосившаяся дверь приоткрыта, в проем видно, как снаружи кто-то суетливо носится туда-сюда.

Сажусь. Рука перевязана куском ткани с узором из рыжих колосков — наверное, оторвали от ненужного платья или простыни. Джинсы грязные, спутанные волосы спадают на лицо. Неловко откинув с глаз навязчивые пряди, я осматриваю себя, выискивая новые раны или переломы. Вроде все цело. Не могли же они просто оставить меня в открытом сарае.

Кряхтя, поднимаюсь на негнущиеся ноги и шаркаю к выходу. Дыхание свистит в горле, слабость набилась в кости мокрой ватой. Чем ближе к двери, тем сильнее кружится голова. Шаг, еще шаг. Сердце аритмично бьется как сумасшедшее, виски пульсируют, желудок скручивается в болезненном спазме. Шаг. Перед глазами роятся черные мураши. Нет. Не получится.

Догадка заставляет поднять голову. И правда — на потолке мелом нарисован знак, напоминающий цветок с треугольными лепестками. Руна пленника — она приковывает человека к одному месту, если он оказался там против воли. Значит, я привязана к сараю. Если переступлю порог, свалюсь замертво. Даже если его унесет ураган или сожжет пламя, я умру. Вывести меня отсюда может только тот, кто привел.

— Твари, — шепчу.

С трудом вспомнив нужное заклинание, произношу его вслух, но руна не стирается. Черт. Это ведь простейшая магия, доступная даже самой чахлой ведьме.

— Сучий Глаз Авеля.

Доковыляв обратно до угла, опускаюсь на пол. Сердце выравнивает ход, слабость понемногу отпускает, но легче не становится — все нутро горит и гудит как большой пожар. Невольно запускаю руку под кофту и царапаю грудь, будто так можно добраться до самого больного и вырвать с корнем. Сначала Лера, теперь Глеб — и все из-за меня, из-за этого дурацкого дара, который ко всему прочему умудрилась так нелепо профукать. Бесполезная, бессмысленная, никчемная.

Я прижимаюсь лбом к полу, задохнувшись от накативших рыданий, когда дверь неожиданно отворяется.

— Проснулась? — равнодушно спрашивает Константин.

Вскидываю голову, торопливо утирая глаза тыльной стороной ладони.

— Плакать — это нормально, — говорит он. — То, что с тобой случилось, сломает кого угодно.

Опускается на корточки и протягивает мне глубокую тарелку с горячим варевом. Густой пар вьется вверх, ноздрей касается аппетитный запах бульона.

— Ты правда думаешь, что я вот так просто съем вашу отраву? — говорю сдавленно.

Усмехается:

— Если бы мы хотели тебя убить, нашли бы гораздо более простые способы.

Молчу. Пожав плечами, Костя ставит тарелку рядом со мной и садится прямо на пол, расслабленно вытягивая ноги. Одетый в растянутую красную футболку и потасканные спортивные штаны, он напоминает деревенского простачка из тех, кто любит шататься по соседям и докучать байками. Образ портят разве что неживые глаза и угрюмое лицо, будто вырезанное из сухого куска дерева.

— Зачем вам меня кормить? — спрашиваю. — Чтобы была жива и могла рассказать про Азу?

— Ничего не нужно рассказывать, мы уже знаем все, что тебе известно.

— Как?

— Ритуал весьма легкий, но доступен только чернокнижникам. Если простым языком, я залез к тебе в голову и взял то, что мне нужно. Не переживай, это безвредно.

Значит, еще и Азу сдала. Как будто мало всего остального.

— Что она вам сделала? Почему так хотите поймать?

— Это вопрос к Марфе. Я всего лишь делаю то, что она просит.

— Я бы так не сказала. Заставлять меня убить Леру она точно не просила.

Он долго рассматривает меня, неподвижный и безэмоциональный. Огромный человекоподобный булыжник, не способный даже на тысячную долю понять, что я чувствую. Так трудно его ненавидеть — все равно что со стеной бодаться.

— Я не заставлял убивать Валерию, — говорит наконец. — Я просто спасал тебя, ты сама прекрасно понимаешь. Если бы не я, в ту ночь погибла бы ты, а не она.

— И для чего? Ты пошел против воли Марфы, так ведь? Какой в этом смысл?

— Смысла здесь нет. Просто считаю, что ты больше достойна жизни.

Невольно повышаю голос:

— Все достойны жизни одинаково! Никто не должен умирать по чужой воле.

— К сожалению, мир устроен совсем не так.

Перевожу взгляд на похлебку. Тускло отблескивает черенок ложки, угадывается под маслянистой пленкой куриная голень. Голод засел внутри сосущей пустотой, но я скорее язык откушу, чем прикоснусь к тарелке.

— А Плакальщица? — спрашиваю. — Тоже из-за тебя? Ведьмы не могли найти ее целую вечность, а тут появился ты, и все сразу стало так замечательно.

— Из-за меня, — спокойно кивает Константин. — Это очень сложная история, если подумать. Первые ведьмы стерли из своей памяти почти все, что знали о Плакальщице, чтобы не было соблазна разбудить раньше времени. Ей предстояло зреть очень долго. Спеть и наливаться силой. Таким образом, подробности о Плакальщице были известны только чернокнижникам и потомкам людей, которые в свое время бились на стороне ведьм — их сделали своего рода хранителями. Они передавали тайну из поколения в поколение.

— И почему чернокнижники не помогли ведьмам раньше?

— Ведьмы не просили. Они ведь не знали, что нам все известно. Только Марфа догадалась, потому и сотворила меня.

— Чернокнижников создают ведьмы — значит, вы им должны служить и все рассказывать, поэтому…

— Нет. Ведьмам известен ритуал по созданию чернокнижников, но это ни к чему нас не обязывает, хотя, опять же, именно они и привели нас в человеческий мир. Вообще, этот ритуал за всю историю использовался лишь дважды — когда первые ведьмы призвали первого чернокнижника и когда Марфа повторила это, наделив способностями меня. Но на протяжении веков чернокнижники существовали отдельно и подобных себе создавали сами, используя иные обряды, недоступные ведьмам. К слову, эти обряды тоже невероятно сложны — потому со временем чернокнижники и вымерли.

Из-за стен слышится плеск воды, стучит топор, отчитывает кого-то сварливая старуха. Деревня живет своей деревенской жизнью, пока я здесь, в вонючем сарае, веду диалог с тем, кто сделал из меня убийцу сестры.

— Откуда ты вообще узнал про Плакальщицу? Ты ведь раньше был обычным человеком, да?

— У чернокнижников общая память. Что знает один — знают остальные. Вне зависимости от времени и места. Неважно, живы другие или нет. Я обрел знания в ту же минуту, когда обрел дар. Они просто появились вместе с силой.

— И как ты ее нашел?

— Для этого понадобилось обратиться к нынешнему хранителю. Это не самый простой момент, между прочим — хранителям известно, что Плакальщица погубит мир, поэтому они никогда не рвались раскрывать ее место. Но ведьмы и тут все предусмотрели — тот хранитель, что в свое время выполнит долг, может загадать любое желание, и оно будет исполнено.

Поднимаю вопросительный взгляд на Костю. Он меланхолично разглядывает потолок, продолжая:

— Мне повезло. Нынешняя хранительница тайны — молодая женщина. Недавно родила. С помощью ритуала определения вероятностей я подгадал момент, когда нужно постучать в дверь, чтобы она отвлеклась. Младенец упал со стола, а безутешная мать бросилась вскрывать убежище Плакальщицы, чтобы просить о воскрешении.

Выплевываю с отвращением:

— Значит, из-за тебя еще и ребенок умер!

— В конечном итоге он жив — желание-то исполнилось.

— Зато сколько других теперь может погибнуть.

— Это уже отдельная тема.

Мы долго молчим, глядя друг на друга: он с равнодушием, я — изо всех сил выражая отвращение. В конце концов, не дождавшись новых вопросов, Константин поднимается и кивает на суп:

— Поешь. Голод ничего не сделает лучше.

Когда он уходит, я уговариваю себя держаться, но уже через двадцать минут пододвигаю тарелку и жадно зачерпываю ложкой, глотая остывшую похлебку и ненавидя себя. Картошка с мясом встают поперек горла, но я зачерпываю снова и снова. Силы еще пригодятся: незачем изводить себя, когда в любой момент может понадобиться бежать без оглядки.

Доев, отползаю в угол и обнимаю себя за колени. Я паук в банке. Сколько ни карабкайся, сколько ни старайся, а выползти не получится. Пока жестокие дети не наиграются и не выпустят. Или не убьют со скуки. Пусть. Уже не уверена, что мне вообще нужна свобода. Теперь некуда идти. Не к кому.

Дрема успевает затуманить разум, и я не знаю, сколько проходит, когда дверь сарая снова распахивается, визжа несмазанными петлями. Незнакомая женщина в косынке и куртке грубо заталкивает девочку с мешком на голове.

— Вот, посиди пока с подружкой!

Девочка падает. Руки у нее связаны за спиной кожаной лентой с вышитой медными нитками вязью. Из одежды — испачканные брюки и черная футболка. Женщина упирает руки в бока и смеется, обнажая кривые зубы:

— Вот и попалась! Такой конец не достоин первых ведьм, да? Ничего, мучиться недолго будешь — Марфа сказала, казнь на закате.

Она уходит, от души хлопнув дверью. Убедившись, что не вернется, я подползаю к девочке и сдергиваю мешок. Рассыпаются по плечам светлые волосы, щурятся от света глаза.

— Аза!

— А ты ждала кого-то другого? — кряхтит она, усаживаясь удобнее.

— Я развяжу!

Но едва касаюсь ленты, пальцы обжигает резкая боль, словно в кожу впились раскаленные спицы. Вскрикнув, отдергиваю руку.

Аза глядит хмуро:

— Это же лунный шнурок, разве не узнала?

— Настоящий? — бормочу, торопливо копошась в памяти. — Его чтоб сделать, надо пять… или семь ночей сидеть над ведром с молоком и читать заговор? Ой, не над молоком, над простоквашей! Это же этот лунный шнурок, да? Он… Он не дает связанной ведьме использовать магию, а развязать его можно только в полнолуние на… кладбище вроде? Или на могиле самоубийцы?

Аза подозрительно хмурится.

— Я узнала, узнала! — говорю, отворачиваясь. — Просто думала, что это из тех сложных ритуалов, которые никто не проводит на самом деле.

— Эта сука смогла провести обряд по созданию чернокнижника, — отвечает Аза. — Уж лунных шнурков у нее целый сундук, наверное. Почему тебя не связали?

— Я… Просто я…

Она вертит головой, пока не находит руну. Лицо удивленно вытягивается:

— Ты что, не можешь с ней справиться? Прочитай разбивающий заговор, тут делов на пять секунд.

— Да тут не так… Просто… ну…

— Глаз Авеля! Конечно, как еще они могли с тобой справиться.

Голос Азы звучит настолько разочарованно и безнадежно, что я не решаюсь поднять глаза. Руки невольно сжимаются в кулаки, плач сдавливает горло. Чувствую себя отличником, притащившим домой дневник с двойкой.

— Глеб, — говорю невнятно. — Он вышел, и они нас нашли. Я пришла, а Марфа там, и я… Костя…

— Надо было переместиться сразу. Куда угодно. Запутать след, придумать что-то, а потом…

— Там был Глеб! Я не могла его бросить!

— Марфа в любом случае его не отпустила бы! Надо думать о себе!

— Я не могу думать только о себе! Я же не ты!

Она подается вперед, неуклюже переминаясь на коленях. Вечное напускное безразличие и снисходительность испарились без остатка. Растрепанная, перекошенная от злобы, Аза выглядит живой как никогда раньше.

— Из-за того, что ты не можешь думать о себе, теперь весь мир коту под хвост. Святоша недоделанная. А муженька своего, дай угадаю, так и не спасла, да ведь? И сама подохнешь с остальными, если Плакальщица проснется, ты же теперь обычный человек. Что, не так уж полезно думать не только о себе, а? А?

— Ой, пошла ты нахер.

Выдохнув, Аза опирается плечом о стену. Солнечные лучи падают сквозь щели в досках на ее волосы, подсвечивая золотом. Ноздри раздуваются, грудь ходит ходуном, к щекам прилил румянец.

— Правый карман, — говорит. — У меня там сигареты и зажигалка.

Не трогаюсь с места. Выдержав долгую паузу, она добавляет сквозь зубы:

— Пожалуйста.

Шмыгая носом, я шарю у нее в кармане пока не нащупываю мятую пачку и холодный металл зажигалки. Аза жадно хватает сигарету губами, и я трясущимися пальцами поджигаю с третьей попытки. Зловонный дым поднимается вверх. Мы долго сидим в тоскливой тишине, а потом, немного остыв, я спрашиваю:

— Почему они не использовали Глаз Авеля против тебя? Зачем этот дурацкий шнурок?

— Глаз может вместить силу только одной ведьмы. Марфа, наверное, и рада была бы высосать из меня все, но твою силу слишком жалко выбрасывать в пустоту. Скорее всего, ее собираются использовать для пробуждения Плакальщицы.

Помедлив, я невольно понижаю голос до шепота:

— А ты правда из первых ведьм?

— Правда.

— Так вот почему страж позволил нам уйти из хранилища!

— Я думала, ты прям там и догадаешься, — хмыкает Аза, пуская дым носом. — Обижаешься еще, когда называю тебя глупой.

— Я бы догадалась, просто голова другим забита. Нельзя думать обо всем сразу.

— Ну да, ну да.

Массирую переносицу пальцами, убеждая себя не ввязываться в новую ссору. В голове настоящая свалка, никак не получается разгрести.

— Ты говорила, что считаешь Плакальщицу глупой легендой, — вспоминаю. — Как так? Вы же, первые ведьмы, ее и создали?

Аза перекатывает сигарету из одного уголка губ в другой. Лица почти не видно из-за дымных завитков.

— Первые ведьмы — это тебе не дружный школьный класс и не единый часовой механизм. Так же, как и нынешние, мы существовали отдельно друг от друга. Были одиночки, были разные группы с разными убеждениями. Большинство объединяла ненависть к человечеству — именно они и придумали Плакальщицу. Но я не одна из них, поэтому знала об этом только понаслышке. И никогда не верила. Думала, это просто попытка утешиться фантазиями о будущем возмездии. Проигравший любит воображать, как однажды красиво отомстит за поражение. Только вот такие мечты обычно мечтами и остаются.

— Значит, ты с самого начала была против ведьм?

— Я не против ведьм. Но и не против людей. Никогда ни с кем не боролась, но порой приходилось ставить палки в колеса и тем, и другим. Таких как я было немало, но всех со временем перебили свои же.

— Не понимаю. Если не против ведьм, почему перебили свои? И зачем ставить палки? Что это за позиция вообще?

Аза выплевывает дотлевший до фильтра окурок и откидывает голову назад. Глаза прикрыты, ресницы подрагивают.

— Ведьмы — дочери Природы, забывшие наставления матери. Ослепшие и оглохшие из-за гонений.

— Что это значит?

— Если нас меньше, если люди нас теснят, не давая править всей землей — значит, таков мировой устой. Значит, так задано самой природой. У каждого свое место. Мы должны были смириться и уйти в тень, где жили бы и потихоньку процветали. Но ведьмы считали, что тот, кто сильнее, достоин быть венцом мира. Им не нужен был свой уголок, им захотелось всего и сразу. Потому и начались войны, породившие еще большую ненависть с обеих сторон. Мы, немногие, пытались вразумить своих и сохранить порядок, но, как видишь, не вышло.

— Неужели сдаться и страдать — это правильно?

Аза невесело усмехается, не поднимая век:

— Вот именно так ведьмы и рассуждают. Словно их лишают чего-то, отрывают мясо кусками, мучают вовсю. Но дело в том, что нам ничего не принадлежит, поэтому не надо разевать пасть на чужое. Природа дает каждому свое: рыбы плавают, птицы летают. И все довольны. Ведьмы тоже вели бы счастливую жизнь, если бы приспособились. Но они выбрали бороться, и результат налицо — за тысячелетия почти извели собственный род.

Повисает тишина, разбавляемая только лаем соседского пса да мужским хохотом неподалеку. Травят анекдоты, наверное. Хоть кому-то весело.

— Как нам выбраться? — спрашиваю.

— О, это легко. Первый вариант — ты становишься обратно ведьмой и убираешь эту детсадовскую руну. Второй — ждем полнолуния и надеемся, что под сараем закопан самоубийца, чтобы получилось развязать лунный шнурок.

— По-твоему, это смешно?

Открыв наконец глаза, она поворачивается ко мне.

— Не смешно. Но я предпочту умереть с улыбкой, а не в слезах.

***

Через несколько часов, когда я успеваю облазить каждый угол и переворошить всю солому с пометом в поисках чего-то полезного, дверь снова отворяется. На пороге Марфа — голова покрыта старушечьим платком в цветочек, на плечи накинут старый плащ.

— Закат скоро, — объявляет спокойно. — Пора готовиться к казни.

Из-за ее спины появляются две девушки лет двадцати и грубо хватают Азу за локти, заставляя подняться.

— Эту тоже возьмите, пусть посмотрит. — Марфа указывает на меня. — Да не вы! Кто ее сюда занес? Мне не надо, чтоб руна пленника убила ее раньше времени. И если попробует бежать — отрывайте ноги.

После недолгих переговоров и поисков в сарае появляется неопрятный мужичок в пропахшей свинарником одежде и неохотно тянет меня за руку, выводя наружу.

Здесь собирается народ — мужчины, женщины, чумазые дети с любопытно разинутыми ртами. Все сторонятся и пятятся, давая дорогу. Невольно ищу взглядом Костю, но тщетно.

Нас ведут по дощатой дорожке меж грядок с успевшими проклюнуться первыми ростками. В воздухе витают запахи молока и сена. Дымит трубой баня у соседей, кренится гниющий забор. Небо затягивает тучами, но на западе еще чисто, и солнце висит над горизонтом, неторопливо наливаясь алым.

За оградой людей еще больше. Все вывалили из домов как на праздник, гам стоит такой, что голова гудит будто чугунная. Оглядевшись, тут же замечаю большое пепелище неподалеку — на черной земле угадываются обломки мебели и куски труб. Битое почерневшее стекло, красный шифер, еще какой-то обгоревший мусор, не поддающийся опознанию. Значит, Марфа не стала отстраивать дом, даже завалы никто не разгреб.

Из размышлений меня вырывает грубый толчок в спину. Зеваки выстраиваются в процессию: первой шагает Марфа, за ней ведут Азу, остальные держатся ровным строем. Бубнеж и переговоры ни на секунду не утихают — восторженные, предвкушающие. Глаза у всех искрятся, лица сияют улыбками. Дома медленно плывут мимо, в окнах отражаются оранжевые солнечные блики. Семенит по забору сытый рыжий кот, меланхолично работает челюстью корова.

Через двадцать минут дома редеют, утоптанная дорога под ногами сменяется хлюпающей грязью, впереди прорисовывается смешанный лес. Солнце выглядывает из-за крон как из-за краешка одеяла, будто бы с сонным любопытством.

Связанные за спиной руки не мешают Азе выглядеть гордо — походка ровная, голова поднята. Спутанные волосы развеваются на ветру как порванный в лоскутья флаг. Лица не видно, но я живо представляю насмешливо-усталое выражение. Почуяв мой взгляд, она на секунду оборачивается и улыбается самым краешком губ. Глаза при этом такие пустые и холодные, что все внутри меня болезненно сжимается.

Когда деревья обступают толпу, Марфа поднимает руки и все тут же останавливаются. Утихают разговоры, улегается суета. Слышно, как где-то хлопает крыльями птица, шелестит молодая листва. Тающие солнечные лучи сочатся меж ветвей, разбавляя вечерние сумерки. Прохладный воздух пахнет мхом и хвоей.

Марфа указывает на место между двух деревьев, и Азу толкают туда. Едва устояв на ногах, она упрямо задирает подбородок и расправляет плечи, напоминая испуганного медвежонка, старающегося казаться больше.

— Хозяин леса! — Скрипучий голос Марфы кажется неожиданно громким. — Окажи нам свою милость и помоги вершить правосудие. Да будет исполнен древний ритуал казни!

Хриплый шепот у меня за спиной объясняет кому-то:

— Лет сто такого не было… Такая честь… Марфа обычно просто башку отрезает, вот и вся казнь… А тут ишь, поди посмотри… какие почести…

Деревья рядом с Азой изгибаются, и я невольно вскрикиваю. Трещат древние стволы, осыпается сухая кора, валятся заброшенные вороньи гнезда. Ветви тянутся вниз как щупальца осьминога и обвивают Азу, поднимая вверх. Повиснув на высоте нескольких метров, она стискивает зубы и молча озирает столпившихся. Если бы не лунный шнурок, ей хватило бы одного заклинания, чтобы разом разделаться со всеми.

— Мы собрались, чтобы отдать дань справедливости, — объявляет Марфа. — Ибо предатель должен быть убит, как и…

— Я никого не предавала, — Аза говорит негромко, но все слышат ее отчетливо. — Подбери более подходящее слово.

Марфа на секунду осекается, чтобы бросить на нее короткий взгляд, а потом снова поворачивается к собравшимся:

— Сегодня нам придется убить одну из первых ведьм. Единственную выжившую из первых ведьм. Она могла бы стать великим лидером и сплотить нас, сделать сильнее и опаснее перед лицом человечества, но выбрала…

— Вам нужно искать мира с человечеством, а не войны, — перебивает Аза. — Для ведьм это единственный способ жить нормальной жизнью.

Поднимается недовольный гул. Не решаясь говорить в полный голос, люди склоняются к ушам друг друга и бормочут, не сводя презрительных взглядов с Азы.

— Какой мир может быть с теми, кто нас истребляет? — спрашивает Марфа. — Вот потому и погибли все первые ведьмы, искавшие мира, что нет в этой идее и крупицы здравого смысла!

— Первые ведьмы, затеявшие войну, погибли тоже, — усмехается Аза. — Причем, как видишь, намного раньше меня.

Марфа брезгливо кривит рот:

— Их убили люди! С которыми ты хочешь теперь жить в мире.

— Если вы будете изводить себя мечтами о мести, то так ничего и не добьетесь, — отвечает Аза. — Нам надо развиваться и строить собственную историю, а не тратить все силы на злобу и зависть. Тем более шансов справиться с людьми нет, потому что их…

— Теперь у нас есть Плакальщица! — Марфа победоносно воздевает палец к небу. — Спустя столько лет страданий и лишений она явилась, чтобы избавить нас от гнета. И это не легенда, не сказка, это реальность!

Раздаются одобрительные выкрики, кто-то хлопает в ладоши. Замерзшая, я обнимаю себя за плечи, мысленно молясь, чтобы все оказалось дурным сном или насланным мороком. Чудится, будто вокруг бушует шторм, и тяжелые волны вот-вот захлестнут меня, унося на черное холодное дно.

— Довольно разговоров! — выкрикивает Марфа. — Палачи!

Вперед тут же выходят шесть старух, и вместе с ней становятся полукругом под висящей на ветвях Азой. Найдя меня глазами в толпе, она слабо улыбается:

— Я рада, что знала тебя.

Произнеся сложное заклинание, Марфа дергает руками, будто забрасывает наверх невидимое лассо. Помедлив, старухи следуют ее примеру. Аза надсадно стонет и морщится. Вздуваются на лбу вены, напряженно распрямляются ноги.

— Начали! — приказывает Марфа и налегает на незримую веревку всем телом.

Раздается влажный хруст, правое плечо Азы выходит из сустава. Когда подключаются другие палачи, дергая за свои канаты, Аза прикусывает губу. Трещат кости, рвется одежда. Распахнув глаза, я прижимаю ладони ко рту.

— Еще! — кричит Марфа.

Снова и снова они тянут, разрывая Азу на куски. Когда на землю с влажным шлепком падает оторванная нога в ботинке на высокой подошве, я опускаюсь на колени. В глазах роятся мушки, горло сжимается. Кровь хлещет сверху дождем, окропляя деревья и мох у корней. Не решаясь поднять глаза, я рассматриваю опадающие клочки футболки Азы. Очередной шлепок, и по земле перекатываются кисти рук, плотно связанные между собой лунным шнурком. Отсвечивает в закатных лучах медная нить, хвоинки налипают на окровавленную кожу, впиваются под ногти.

— Еще! — не успокаивается Марфа.

Тяжелый железный запах пропитывает воздух, вытесняя лесные ароматы. После очередного рывка палачей плюхаются вниз влажно пульсирующие внутренности и оторванная челюсть. Скалятся побуревшие от крови зубы, розовеют десны. Подаюсь вперед, исторгая из себя недавно проглоченную похлебку. Голова кружится, слезы размывают все, милосердно скрывая происходящее.

— Еще!

Проходит несколько секунд или часов, когда все наконец затихает. Лежа в позе эмбриона, я едва улавливаю, как кто-то проходит мимо, то и дело задевая меня ногами. Шум в ушах похож на воющую вьюгу за окном деревенского дома в те давние зимние дни, когда мы с Леркой гостили у бабушки, совсем мелкие и не представляющие, что ждет впереди.

— Так и не закричала, — произносит Марфа то ли с раздражением, то ли с восхищением. — Вот упрямая какая, а. Такая воля, да не в то русло.

Кто-то подхватывает меня на руки. Различаю через приоткрытые веки кроны деревьев и темное небо над ними с проступающими в разрывах туч звездами. Если бы можно было оказаться также далеко и взирать на все также безразлично.

— Расходитесь по домам и ложитесь спать! — доносится голос Марфы будто сквозь плотную подушку. — На рассвете мы разбудим Плакальщицу. С новым днем наступит новая эпоха!

***

Ночь протекает в рваной дреме с постоянно накатывающими приступами тошноты. Корчась и плача, я ползаю из одного угла сарая в другой и не могу устроиться так, чтобы забыться нормальным сном. Во все щели задувает холодный ветер, издалека доносится непрекращающийся лай брехливой шавки. Слабый дождь стучит по крыше, редкие капли просачиваются и разбиваются об мое лицо. Тело будто набито глиняными осколками, каждое движение отдается в костях тупой болью, раненая рука бесконечно ноет. Пальцы нащупывают на полу окурок Азы, и сквозняк словно проходит внутрь меня, остужая и замедляя сердце. Перед взором мелькает то хлещущая с высоты кровь, то нога в тяжелом ботинке. Вместе с внутренностями падает голова Глеба и упирается в меня немигающим взглядом. Растягиваются в улыбке синие губы, сухой шершавый язык раз за разом касается зубов, выдавая бесконечное:

— Ты виновата ты виновата ты виновата ты виновата ты…

Дверь сарая оглушительно скрипит, и я кричу от испуга, подхваченная с пола все тем же мужичком. В голове с грохотом рушатся целые города, все крошится и разлетается. Меня куда-то тащат, и очистившееся от туч небо уже светлеет, готовясь показать новый рассвет. Кругом незнакомые лица, все куда-то торопятся, даже более радостные, чем перед вчерашней казнью. Проносятся мимо заборы и палисадники, орут дерущиеся кошки, скачет спущенный с цепи пес.

Марфа выплывает из разноцветного мельтешения как икона: седые волосы старательно расчесаны и уложены, расшитые золотыми нитями бархатные одежды ослепляют роскошью. Даже лицо у нее, осиянное улыбкой, будто разгладилось и помолодело.

— Ты должна быть счастлива, что присутствуешь с нами в этот день, — говорит она, доверительно наклоняясь ко мне как к хорошей подруге. — Я подумывала забрать твое тело, когда ты попалась. Мне давно пора новое, сама понимаешь, да со всеми этими заботами было как-то не до того.

Деревянное лицо Константина проносится мимо, обжигая взгляд, и тут же теряется.

— Но потом я передумала, — продолжает Марфа. — Да и ты предпочла бы умереть, чем отдать мне такую ценность, правда же? А этот ритуал ведь должен проходить только по взаимному согласию. В общем, не суть. Я решила отвести тебе другую важную роль, потому ты еще и жива, собственно. Ты — единственный обычный человек в округе, понимаешь? Только ты в этой деревне погибнешь, когда проснется Плакальщица. Ты станешь знамением. Умерев, ты покажешь, что у нас все получилось.

Дома кончаются, идти становится сложнее. Кажется, пологий подъем. Под подошвами скользит влажная от росы трава, воздух с хрипом втягивается в горло при каждом вздохе. Сил почти не осталось. Я бы давно свалилась и потеряла сознание, если бы меня не тащили силой. Щурюсь в попытке понять, что происходит, но кругом столько людей, что не видно ничего кроме одежд, лиц и голубого неба над головой.

— Дальше идут только ведьмы, — громко говорит Марфа. — Возвращайтесь домой и ждите.

Мужичок выпускает меня, но идущие рядом женщины тут же подхватывают, не давая упасть. От них пахнет потом, травами, печной сажей и выпечкой. Разеваю рот шире и глубоко дышу, заставляя себя немного очухаться. Если появится хоть один шанс убежать, хоть малейшая возможность что-то изменить, я должна приложить все усилия.

Когда толпа останавливается, у меня получается нормально осмотреться. Мы на большом холме, всю деревню отсюда видно как на ладони — домики кажутся игрушечными, а люди маленькими как муравьи. Лес за деревней уходит к самому горизонту, уплотняясь и превращаясь в море зелени. Так далеко от цивилизации. Никто не придет на помощь.

Вершину холма венчает выложенный из крупных камней алтарь, украшенный лозами и венками весенних цветов. На алтаре, раскинув руки в стороны, лежит девочка лет двенадцати. Длинные русые волосы расползлись по камням как водоросли, ситцевое платье переливается вышивкой из яркого бисера. Бледное лицо безмятежно, опущенные ресницы чуть трепещут, рот приоткрыт. Забыв обо всем другом, я разглядываю Плакальщицу с благоговением как редчайший музейный экспонат. Хрупкое невесомое дитя, грозящее гибелью всему человечеству.

Марфа встает перед алтарем и поворачивается к остальным. Их так много — сотни женщин всех возрастов, в разнообразных нарядах, с разными прическами, смуглые и бледные, голубоглазые и раскосые. Все затихли как одна, вытягивают шеи и поднимаются на носочки, не сводя глаз с Плакальщицы.

— Сегодня я видела сон, — говорит Марфа, не сдерживая широкую улыбку. — Гигантское цветущее дерево подпирало небесный свод, дотягиваясь до самого солнца, а корни его уходили вниз, разбивая человеческие кости и черепа. Это знак! Природа вознесет нас выше неба и раздавит людей. Наше время пришло!

Тут и там раздаются ликующие возгласы, толпа шумит и волнуется как морская поверхность. Солнце показывает над горизонтом сияющий краешек, и на землю проливается теплый свет.

Меня подводят ближе к алтарю. Плакальщица на расстоянии вытянутой руки — кожа белая как фарфор, над воротником выпирают тонкие ключицы. Так близко, что можно различить пульсирующую венку на виске и вылезшие из рукава нитки. Если схватить камень побольше, то…

— Дернешься — умрешь мучительной смертью, я обещаю, — негромко говорит Марфа, не переставая улыбаться. — Ты ничего не успеешь, даже если решишь пожертвовать собой. Не глупи и прими свой конец достойно.

Она взмахивает рукой, и из толпы выходит Костя. Одетый в белую рубашку и черные брюки, он несет перед собой Глаз Авеля. Жаркое свечение заливает неподвижное лицо, расплескивается как искры бенгальского огня.

— Тихо! — кричит Марфа, успокаивая разбушевавшуюся толпу. — Мы начинаем.

Опустившись перед алтарем на колено, Константин поднимает Глаз над головой и читает заговор на незнакомом языке. Налетает холодный ветер, земля вздрагивает, словно что-то пытается выбраться из глубины. Сияние покидает Глаза Авеля струящимся потоком и окутывает Плакальщицу, впитываясь в ее кожу, устремляясь в рот и ноздри. Золотистые блики рассыпаются по платью легкой крупой и тают как снежинки. Всего через несколько секунд от свечения не остается и следа, а Глаз Авеля снова превращается в блеклое стеклышко. Плакальщица так и лежит без движения, лишь мерно поднимается и опускается грудь в такт дыханию.

— Теперь ты можешь ее разбудить, — говорит Константин, отступая на два шага.

Марфа занимает его место. Брови напряженно сдвигаются, губы вытягиваются в тонкую линию, лицо становится напряженным. Времени больше нет.

Глубоко вдохнув, я наклоняюсь и хватаю камень здоровой рукой, но не успеваю даже замахнуться. Указательный и средний пальцы отрываются и падают в траву вместе с выпущенным камнем, крупные капли крови багрово отблескивают на солнце. Боль оглушает, дыхание сбивается. Прижимаю покалеченную ладонь к груди, тихо скуля.

Марфа шипит:

— Я предупреждала! Ты сама напросилась, теперь я…

— Нет, — возражает Константин. — Нам нужно знамение. Я буду за ней следить.

Гляжу на него с яростью. В ответ только привычное равнодушие.

Покосившись на меня, Марфа снова поворачивается к алтарю и расстегивает на груди пуговицы. Шурша, одежды сползают с плеч тяжелым ворохом. Марфа выпутывается из них ногами и горбится над алтарем, распуская волосы. Болтаются обвисшие груди и дряблый живот, темнеют на коже старческие пятна. Растрепанная седая копна напоминает веник, ноги исчерчены сеткой фиолетовых вен.

Кажется, будто ее надтреснутый голос разносится на многие километры вокруг:

— Мое имя Марфа, меня наделили правом говорить за всех, и я стою перед тобой, освобожденная от одеяний и украшений, омытая родниковой водой и очищенная утренним ветром. Все правила, необходимые для твоего пробуждения, соблюдены, все условия выполнены, и теперь я взываю к тебе.

Все смотрят лишь на Плакальщицу, поэтому никто не видит то, что вижу я: Константин медленно подносит Глаз Авеля ко рту и касается губами. Впитав силу чернокнижника, камень наливается густым алым свечением и вспыхивает как рубин. Лицо Кости светлеет и смягчается, в глазах мелькает живой блеск. Затаив дыхание, я ошеломленно наблюдаю, как он бросает Глаз Авеля на землю и наступает каблуком ботинка. Камень лопается словно лампочка, разбрызгивая мелкие осколки. Багровая дымка всплывает вверх, мгновенно тая и рассеиваясь.

— Много столетий ты спала непробудным сном, накапливая силу и приумножая ненависть, — зычно продолжает Марфа, задрав лицо к небу. — Много столетий твои сестры несли муки и страдания на своих плечах, ни на минуту не забывая о тебе. Каждый день мы мечтали о том моменте, когда ты спасешь всех нас. И вот, пришло время проснуться, чтобы исполнить древний долг. И поэтому я прошу тебя: проснись! Проснись! Проснись!

Собравшиеся с готовностью подхватывают, и вот уже многоголосое «Проснись!» раз за разом разносится над холмом, сотрясая воздух.

До моего парализованного болью и усталостью мозга наконец доходит: Костя лишился способностей чернокнижника, теперь он тоже обычный человек. Значит, больше не помешает. Главное, успеть, пока Марфа и остальные не заметили.

Но когда снова наклоняюсь за камнем, Плакальщица садится. Земля опять вздрагивает, и я едва удерживаюсь на ногах. Каждая мышца в теле деревенеет и обездвиживается от ужаса. Все разом затихают, в тишине слышно только негромкий вой ветра.

Марфа опускается перед алтарем на колени и понижает голос до шепота:

— Мы ждем.

Плакальщица открывает ясные голубые глаза и неспешно обводит всех взглядом. Секунды растягиваются в часы, словно в замедленной съемке: вот хмурятся брови, кривятся губы, собирается складками лоб. В уголках глаз скапливается красная влага, и кровавые слезы сползают по щекам, оставляя тонкие дорожки.

— Свершилось! — выдыхает Марфа.

А потом раздается гулкий хлопок, и она разлетается облаком серого пепла.

Кто-то захлебывается истошным воплем. Оглядываюсь: одна за другой ведьмы рассыпаются как песчаные скульптуры. Небо чернеет от взметнувшегося вверх праха, воздух дрожит, все кругом гудит и стонет. Пыль летит в глаза, забивается в нос. Прикрываю лицо локтем и щурюсь, изо всех сил не позволяя себе зажмуриться.

Поднимается паника, все разбегаются по сторонам, инстинктивно прикрываясь руками. Тут и там слышатся новые хлопки, и на траву медленно оседает ковер пыли. Спастись не удается никому — меньше чем через минуту на почерневшем холме остаемся только мы с Костей. Прах кружится завихрениями, постепенно замедляясь и улегаясь.

Плакальщица склоняет голову. Лицо изрезается глубокими морщинами, нижняя губа обвисает, обнажая гниющие зубы. Зрачки затягиваются белесой пленкой, волосы седеют и истончаются. Опускаются плечи, горбится спина. Все годы, проведенные во сне, теперь обрушиваются на нее как кислотный дождь, разъедая и уничтожая. Глаза западают, оставляя пустые глазницы, лицо делается похожим на обтянутый кожей череп. С тихим стоном она заваливается назад, вытягивается на алтаре и замирает. Не свожу цепкого взгляда — вдруг поднимется снова, вдруг опять начнется невесть что. Но минуты текут, а Плакальщица остается всего лишь мертвой мумией.

Константин приближается, каждым шагом вздымая облака пыли.

— Ты как? — спрашивает.

Беззвучно хлопаю ртом, оглядываясь.

— Плакальщица всегда была самой большой ошибкой ведьм. — Он усмехается. — И за самую большую ошибку они заплатили самую высокую цену.

Едва ворочаю языком:

— Но… как это… они… почему…

— Плакальщица — внучка одной из первых ведьм. Ее сделали сосудом для ненависти и уложили спать, чтобы эта ненависть копилась и становилась сильнее. Вот только никто не спросил девочку, чего хочет она. А она хотела всего лишь жить и наслаждаться жизнью. Мне кажется, если бы она выросла, то в свое время примкнула бы к таким как Аза. К тем, кто против войны.

— Я… Все равно я не понимаю, это…

— Я и объясняю, не торопись. Плакальщица, как и положено, спала веками и взращивала в себе ненависть. Вот только обратила она ее не против человечества, а против тех, кто лишил ее нормальной жизни. Все максимально просто.

Ветер раздувает прах по холму, на зубах скрипит, в горле першит. Невольно отплевываясь, я недоверчиво спрашиваю:

— Так она убила всех ведьм? Или только тех, кто был здесь?

— Всех. В каждом уголке мира.

— А люди?

Он улыбается:

— Как видишь, мы с тобой живы. Людям Плакальщица никогда не угрожала.

Расслабленный и уставший, он похож на довольного туриста, спустившегося с красивой горы. Волосы растрепаны, взгляд беззаботно блуждает.

— Так ты знал об этом с самого начала? — спрашиваю. — Надо было сказать раньше!

— Ты могла все испортить. Здесь любой шаг в сторону равносилен смерти. Положиться можно только на себя. Но я старался быть аккуратным, чтоб жертв было как можно меньше. Кажется, я неплохо справился, как думаешь?

Мысли путаются, отказываясь укладываться по своим местам.

— Значит, чернокнижники всегда знали, что Плакальщица уничтожит ведьм? И ни разу им об этом не сказали?

— Я же говорил, они существовали раздельно. У каждого свои интересы, хотя ведьмы этого и не понимали. Они вообще весьма самонадеянны были, если подумать: считали, что если создали кого-то, то он будет им верен. Это относится и к чернокнижникам, и к Плакальщице. А в итоге вон что. Да взять хоть Марфу — она издевалась надо мной всю жизнь, а потом наделила опасной силой, уверенная, что я тут же все прощу и буду служить ей верой и правдой. И знаешь что? Моим первым желанием при обращении в чернокнижника было убить ее на месте. Но я сдержался, решив, что действовать нужно более глобально.

Стряхиваю с плеча пыль. Ноги дрожат от слабости, в ушах засел назойливый писк, ладонь с оторванными пальцами полыхает жарким огнем. Душа по-прежнему во тьме и горечи, но теперь я знаю, что этому есть конец. Из безнадежной ловушки нашелся выход. Израненная и почти убитая, я все же выберусь наружу.

— Жаль, Аза это не увидела, — шепчу.

Костя пожимает плечами:

— Ну, зато ее смерть была весьма символичной. Последняя ведьма, боровшаяся за мир, казнена своими же. Марфа должна была разглядеть в этом знак, но куда там.

Мы долго молчим. Я гляжу в пустоту, а он мизинцем вычищает из ушей пыль. Солнце поднимается выше, прогоняя утреннюю прохладу, тишина наполняет все умиротворением.

— Пойдем в деревню? — предлагает наконец Костя. — Тебе руку перевязать надо. Потом двинемся в город, только машину заведу.

Сомневаюсь:

— Думаешь, их дети и мужья нам ничего не сделают?

— Побоятся. Они же не знают, что я больше не чернокнижник.

Костя подмигивает и бодро шагает вниз. Помедлив, я следую за ним.



Конец

Автор: Игорь Шанин
#ИгорьШанинКультУБелки

Источник
https://vk.com/dbutterflies