Веник.

#ВеникВрайтов
В городе просыпалась весна. Еще было холодно – как всегда, море рядом, с него то и дело налетал на городок ледяной шквал, проходясь морозью по замершим в оторопи крышам домов, скользя между стенами, ввинчиваясь в створы подъездных дверей, завывая в лестничных пролетах. Снега уже не было, его пора прошла еще в феврале, и лишь этот промозглый, отдающий солью, ветер напоминал о том, что до сих пор еще пора зимы, расслабляться не стоит. Потом наступал день, из-за гор на небо выбиралось солнце, все левее и левее каждый раз, и его лучи губили этот холод, сгоняя его пинками в подворотни и дворы, растекаясь жгучим теплом по преющему асфальту. Почки на алыче, чутко реагируя на поцелуи солнца – начали набухать, высыпав на голых еще ветвях рядками зеленых бугорков.
Мы стояли в кабинете старшего фельдшера – я и Игнатович. Заведующего уволили, начмед в отпуске, жалобы разбирать отправляли по умолчанию – к Костенко. Кто еще добровольно займется подобным, как не заслуженный собиратель сплетен всея станции «Скорой помощи».
- Максим Олегович, вы должны понимать – ситуация серьезная.
Игнатович холодно смотрел куда-то за спину старшего фельдшера, сплетая руки за спиной.
- Роман Иннокентиевич хочет разобраться в данной ситуации, не доводя дело до искового заявления.
- Иннокентиевич, - произнес мой врач. – Надо же.
Мне бы научиться так вот – одним повторением нелепого отчества спустить жалобщика ниже плинтуса. Жаль, жалобщик был не один.
- Мой клиент не жалуется на отца и доволен отчеством, - тут же отреагировал лысоватый, упитанный, сидящий в закинутой ногу на ногу позе, его спутник. На верхнем колене покоилась рука, в ней – телефон, и окуляр его камеры далеко не случайно упирался в нас.
Клиент завозился – юный, ухоженный, с пижонистой челочкой на голове, и не менее пижонистой бородкой, подозреваю, тщательно взращиваемой на лице, подстригаемой в специальном заведении, с откровенно «голубоватой» серьгой в ухе. Молодежь. Ухоженная, чистенькая, изнеженная, отупевшая от интернета и обилия информационного мусора, льющегося оттуда в глаза и уши. Дергающая на Гитлера, сатану, Че Гевару и Боба Марли, бурлящая агрессией в онлайн-играх и скандалах на сетевых форумах – и моментально сдувающаяся при виде пьяной шпаны у подъезда.
- Вы ознакомлены с сутью жалобы?
- Уверен, что доставлю вам удовольствие, если попрошу ее повторить, – яда в голосе Игнатовича хватило бы на роту гремучих змей.
- Суть или жалобу? – подчеркнуто вежливо поинтересовался адвокат.
Не отвечая, мой доктор красноречиво скосил глаза на висящие на стене часы.
- Понятно. Жаль, я надеялся на большее понимание от людей, которые давали клятву Гиппократа.
Молча, разглядывая отрешенным взглядом происходящее, я вспоминал.
Паршивейший вызов. Дивноморская, тридцатый дом. Плохо стало Якулёву – почетному гражданину города. По рассказам – он, в очередной раз поругавшись с сыном, тем самым, что сейчас сидит, скрипя обтягивающими джинсами о тощие ноги, спустился во двор, допил то, что не успел допить с вечера и ночи. Якулёв пьет очень давно, и практически непрерывно, все это знают… Там же и тихо умер. Судя по положению тела, он какое-то время даже успел пролежать на пригревающем весеннем солнышке, прежде чем его заметили. Вызвали нас соседи. Игнатович констатировал биологическую смерть, выпрямился, успел отдать мне распоряжение вызвать полицию. Далее налетел сын – до того стоявший поодаль, не отлипая от телефона, и только сейчас осознавший боль утраты, когда загомонили соседи. Стоять и делать равнодушное лицо, строча сообщения многочисленным незнакомым друзьями уже было некомильфо, поэтому юнец, отыгрывая роль страдающего, схватил доктора за отвороты халата, пнул в живот и бросил на землю. Я стоял спиной, звонил в полицию, все это проморгал, а вмешаться не успел – удержали, растащили.
- Несвоевременность оказания медицинской помощи, Максим Олегович, - сверля глазами моего врача, произнес адвокат. – У нас на руках есть записи телефонных звонков – на 03 вызывающие звонили семь раз. По закону, который вы, надеюсь, знаете и соблюдаете, прибытие бригады должно было быть в течение четырех минут.
Игнатович молчал, рассматривая что-то далекое и невидимое. Хотя, может, просто мысленно пытался переварить выражение «прибытие должно было быть».
- По прибытию… вы слушаете меня, простите?
- Очень внимательно.
- Признателен. Так вот, по прибытию – вы обязаны были сначала провести весь комплекс реанимационных мероприятий, прежде чем выносить заключение «Биологическая смерть».
Лига Защиты прав пациентов. Вот так вот – пафосно, с заглавных букв, никак иначе. Этот лысоватый, записывающий каждое наше слово, и готовый каждое оно же повернуть против нас – аккурат оттуда. Юнец Иннокентиевич, наглаживая то челку, то бородку, ерзает на стуле. Ему скучно, он ждет, когда речь зайдет о деньгах. Папа Кеша Якулёв тяжело бухал, был буен во хмелю, и черт бы с ним, но негоже смерть почетного гражданина города оставлять бесплатной.
- Вы, разумеется, в курсе, что существуют некие симптомы смерти, которые исключают реанимационные мероприятия?
- Конечно, - с готовностью согласился адвокат, пошевелив телефоном, не иначе – выбирая нужный ракурс. – А еще существует закон о медицинской тайне. И тот диагноз, что вы озвучили при множестве свидетелей – как думаете, он в этот закон укладывается?
- То есть, если бы я соврал, ваш подзащитный не кинулся бы меня бить?
- Вы играете словами и передергиваете факты, - сладко улыбнулся сидящий, покровительственно кладя руку на плечо занервничавшей рядом сироты. – А от прямого вопроса уклоняетесь.
- Мне непонятен ваш вопрос и ваше присутствие здесь, - Игнатович пожал массивными плечами. – Вроде бы здесь нет ни судьи, ни присяжных, да и повестку мне и моему фельдшеру никто не вручал. А допрос идет именно такой. Анна Петровна, вы сознаете, что вы сейчас действуете против своего коллектива, нарушая установленный порядок разбирательства, коль оно возникло вообще?
Костенко, жадно слушавшая до того, обмякла.
- То есть, я вас правильно понял – вы жаждете именно судебного разбирательства?
- Я жажду выспаться после суточной смены, юноша. Она была достаточно тяжелой, боюсь, вам сложно это понять. Поэтому, если я не задержан – и я вас не задерживаю.
- Тогда, Максим Олегович, встрет…
Дверь хлопнула, отсекая его слова.
Мы вышли в коридор. Игнатович, не прощаясь, тяжело зашагал в сторону комнаты девятнадцатой бригады. Я пригляделся – он слегка кренился на правый бок. Удар в печень коленом в его возрасте, могу предположить, не пройдет бесследно, как оно бывает в кино.
Стоя на крыльце, я выдернул из пачки сигарету, прикурил. Пуская дым, разглядывал домик Веника. Третий день он уже не моет машины, просто лежит, отплевываясь в баночку багровым содержимым каверн, в которые превратились его легкие. Мы его колем, капаем, кормим. Ждем… Кто-то молча молится, кто-то просто молчит, без молитв и нелепых надежд.
Молчу и я. Сколько раз я хватал Костлявую за ее тощую руку, выкручивал и давал ей смачного пинка? Эта тварь каждый раз покорно отступала, потому что знала – всегда будет тот миг, когда я буду не готов. Когда я буду стар, слаб, устану, расслаблюсь, поверю жене, своему врачу и своему эго, утрачу на какой-то момент бдительность. И ответный удар всегда будет точным, сильным и страшным.
Сродни этому.
Надо к нему подойти. Я боюсь. Мысленно толкаю себя туда, в кусты, и нахожу сотни отговорок, почему я не должен этого делать.
Почему не хочу даже мысленно произнести то, что уже давно понимаю.
Я фельдшер. Я ведь должен хоть что-то…
- Слушай, это! – меня в бок пихнули.
Юный Иннокентиевич. Юный, живенький, здоровый, откормленный, напичканный витаминами. Без морщин на щеках, без каверн в легких. Ни разу не избитый, ни разу не спавший на мокрой земле, отродясь не выдраивший ни одну машину «Скорой помощи». Ничего не сделавший для этой службы, в отличие от того, кто сейчас, задыхаясь, хрипит в мокром от пота спальном мешке в кустах.
Зато готовый требовать с нее.
- Давай мирно, а? К тебе у меня претензий нет.
И как по заказу – тоже телефон в руках, который все снимает.
- Жидок твой просто борзый очень. Если поможешь с него нормально получить – поделюсь, отве…
Что-то тяжелое, жгучее и злое опустилось на меня сверху, окутав голову багровым туманом, запеленав глаза, выключая кору, растормаживая подкорку.
Даже не помню, когда я, сделав короткое движение плечом, заехал ему прямо в бороду, сбивая на пол. Кажется, из холеных волосков плеснуло красным, а едва зажившие костяшки пальцев рассадило зубами. Помню только, как разбил дорогущий телефон о пол, добавив по нему ногой.
- Это тебе за жида, падла!
- Т-ты… не…
- А это от меня лично! – добавил я, вскидывая руку и снова опуская. И снова.
И снова.
- Громов!!
- Тема, ч-черт! Тормози!!
- Ребята, держите его!!
Вдох-выдох, вдох выдох. Онемевшие уже от усилия пальцы жмут ребристую резину бока мешка Амбу.
- Леха, давай!
Нарастающее «уиииииии» дефибриллятора, набирающего заряд, короткий удар электричества в размазанный кардиогель, сухонькое тело старушки Филиппчук вздрагивает, и снова обмякает. На мониторе дефибриллятора пляшут разрозненные осцилляции вздернутого пинком кардиоверсии миокарда – и снова зеленой змеей тянется изолиния.
Пришпиленный скотчем к обоям, медленно худеет пластиковый пакет физраствора, сдобренного дофамином, капельно цедя раствор в длинный пластиковый хобот системы.
- Ссссссссука…
Лешка – злой, тяжело дышащий, снова наваливается на лежащую сверху, давя прямыми руками на грудную клетку, узенькую, впалую, украшенную вмятиной слипчивого перикардита.
- Качаем дальше! - командует Рысин. – Виктор, адреналин, атропин – по одному, струйно!
Мирошин с цвирканьем набирает препараты в шприцы, толчками вбивает их в катетер.
Игнатович молча присутствует – сидит на стуле, слегка кренясь на правый бок. На столе перед ним – длинные витки термоленты, где горячей иглой самописца последовательно расписан «кошачьими спинками» возникший инфаркт, а после – фибрилляция желудочков, и последующая трагедия в виде длинной траурной линии через несколько метров «пленки», регистрирующая вялую тишину остановившегося сердца. Ионы калия и натрия в нем, вздохнув, обмякли, расползлись по мембранам клеток, прекратив свое бесконечное движение, перестав расщеплять АТФ… Если менее муторно – бабушка просто захрипела и перестала дышать. Дочка дико заорала. Изабелла и Изольда Филиппчук – две старые девы, мама и дочка, дочке уже за шестьдесят, маме – и того больше. Обе глубоко верующие, отродясь не бывавшие замужем, сидящие на здоровом питании, оздоровляющем дыхании по Бутейко, практикующие в узком кругу цигун, рэйки и прочие альтернативные методы бесконечного самосовершенствования. Их знает вся станция – так же, как и ныне покойную бабушку Клуценко, разве что обе они – на хорошем счету, ибо всегда вежливы, встречают бригады улыбками, провожают благодарностями, и каждый вечер, выгуливая своего пекинеса Чапку по Цветочному бульвару, в старомодных, бог весть каких годов, шапочках-канотье, украшенных искусственными розочками и лилиями, видя идущих на смену и со смены медиков «Скорой помощи» - непременно узнают, и непременно раскланиваются и здороваются.
- Не-вмою-****-смену… - слышу я. – Не-вмою-****-смену… не-вмою-****-смену…
Лешка, сопя сквозь зубы свою талисманную фразу, помогающую отмерять ритм компрессий, раз за разом давит на грудь лежащей.
- Разряд!
Изабелла Львовна снова вздрагивает всем телом – дочь Изольда с неизвестным отчеством, сидя в полуобмороке на карло с гнутыми ножками, стоящем у дверей, синхронно охает и сползает по его спинке. Изольда, дочка-одиночка, ни мужа, ни семьи, никого, кроме мамы…
В соседней комнате, завывая, дерет дверь когтями пекинес Чапка.
- Дышим, дышим! – толкнул меня в спину Рысин. – Не тупим!
Я снова вцепился правой рукой в мешок, сдавливая и распуская его, левой рукой прижимая маску к лицу лежащей.
Молодец Игнатович. Вовремя вызвал бригаду реанимации, вовремя наорал на Костенко, заставив вернуть ее с улицы Благодатной (повод «задыхается», вызывает третий раз за сутки, и пятый – за неделю, дочка очень богатого папы, у которого ноги растут откуда-то из администрации аж региона, пристрастившаяся к инъекциям реланиума на сон грядущий ввиду общей ослабленности своего девятнадцатилетнего организма). Когда «реанимальчики» во главе с Рысиным ворвались в дверь, я успел только поставить катетер и начать лить физраствор с дофамином, шаря по укладке, разыскивая адреналин.
Возимся с лежащей. Понятно, что возраст уже за восемьдесят, что уставшее и измученное всякого рода диетами, методиками дыхания, его задержки и усиления, сердце уже не справляется – но, собака ваша тетушка, тучки небесные, вечные вы странники, не вам решать, шлюха ваша бабка, когда Изабелле отправляться к вам в гости, слышите, твари?! Не сейчас, не сегодня, не в этом году!
И не…
- Не-вмою-****-смену… не-вмою-****-смену….
- Мама… - тихо, в полузабытьи стонет Изольда.
Короткие толчки отмеряют шипение Лешкиного речитатива.
Игнатович вытягивает еще одну ленту из кардиографа, отрывает, изучает. Тяжело вздыхает, показывает Рысину. Тот видит и сам, но – не какой-то интерн ему очевидное показывает, а Игнатович, человек, выпнувший со станции урода-заведующего, отмеченный судьбой, Избранный, просветленный, аватара практически. Качает головой, показывает часы на запястье. Более тридцати минут уже возимся. Игнатович хмурится, глазами показывает на лежащую, коротко сверкает в свете лампы глазами и стеклами очков.
- Разряд!
Вой дефибриллятора, удар взбесившихся джоулей в мокрое мясо растекшегося в сердечной сумке миокарда.
Хриплый кашель, вырвавшийся из пересохшего горла лежащей…
Торжествующий писк кардиомонитора, регистрирующего ритм – крайне паршивый, сбивающийся, лупящий экстрасистолами и выдающий зловещие провалы желудочковых комплексов, но – ритм!
Лешка отваливается, проводя ладонью в синей перчатке по мокрому багровому лбу.
- Ааааа!
- Вить, лидокаин подключай, шустрее! – мгновенно реагирует реаниматолог.
- Уже, - отозвался Мирошин, выдергивая шприц, до того впившийся в бок пакета физраствора. – Завели, Григорьевич! Завели, а? Завели же!
- Не в мою… ****… смену… - прохрипел вымотанный Лешка, сидящий на полу, привалившись потной спиной к худым ногам обморочной Изольды, затянутым в толстые вязанные чулки, скалясь счастливой, идиотской, но безумно красивой сейчас улыбкой. – Не в мою… хер вам…
Рысин, недоверчиво глядя на Игнатовича, с какой-то легкой опаской протягивает ему руку – и крепко жмет.
Я, убирая маску, медленно, осторожно, смотрю, как медленно, сама, без принуждения, поднимается и опускается грудная клетка лежащей бабушки Филиппчук. Замираю, боясь спугнуть.
Изабелла Львовна без сознания, но дышит. Такое бывает? После того, что я видел на ее кардиограмме долгих полчаса назад?
- Артем, кислород давай, охренел?! – стегнул меня голос Рысина.
Торопливо напяливая маску на лицо бабушки, я поймал взгляд Вересаева.
Мысленно повторил его талисманную фразу.
Какое-то время молчал, разглядывая его счастливую ухмылку, расплывшуюся на потном, исходящем паром, лице. Потом кивнул.
- Не в твою смену, Леш.
И не в мою.