Но женщина вышла, легко подхватила сумку Валентины, поставила в багажник, спросила – где она предпочитает ехать, Валентина выбрала – сидеть впереди, рядом с водителем.

Дорога длинная – почти до Сочи, ещё успеет везде посидеть, а может и полежать.
– Меня Даша зовут, а Вас? – сразу представилась водитель. На вид ей было лет сорок. Валентине – за шестьдесят.
– Валентина Антоновна, можно просто – Валентина. Я и не знала, что женщины возят на такое расстояние.
– Так я ведь не везу. Просто сама еду, а одной скучно. Да и подзаработать хочется, бензин оправдать, вот и... Я уже не первый раз так: и туда, и обратно. Хорошее направление, всегда пассажиры есть. Да и ехать приятнее.
– Отдыхать едете?
– Я? К маме. Можно сказать – отдыхать душой, – ответила водитель и улыбнулась.
– А я – к сыну. Он у меня недавно в Сочи переехал отсюда. Скучаю...
Хорошо, когда встретишь такого попутчика, с кем приятно беседовать. А Валентина поняла сразу – приятная женщина эта Даша, и дорога будет не утомительной. Она так красиво и уместно смотрелась за рулём, легко управляла машиной – нельзя не залюбоваться. Одета просто и изящно: голубые лёгкие джинсы, светлая просторная футболка. Симпатичная, худощавая, большие серые глаза, красивый изгиб бровей и забранные в хвост светлые волосы.
Они разговорились. Даша была замужем, двое детей, хороший муж. Вот только переводят их с места на место – он у нее занимает какую-то солидную должность в департаменте водных ресурсов. Так уж вышло, что приходится переезжать.
Валентина рассказывала о сыне – жалела, что разошелся с женой, семья распалась. Потому и уехал из Воронежа. Двое детей у него, с женой остались.
– Ох, и без детей плохо, и с детьми много проблем, – вздыхала Валентина.
Они останавливались на заправках, пили кофе, бегали в туалет, и часа через четыре забыли, что едва знакомы, совсем разоткровенничались. С человеком, с которым скоро расстанешься, и возможно больше никогда не встретишься, откровенничать легко.
Вот Валентина и жаловалась, что первый ребенок сына – и не его вовсе, от первого брака жены, а он, глупый, взял да усыновил. Кто ж знал, что расстанутся они. А теперь – алименты.
– Разве можно ответственность такую на себя взваливать!? – Валентина хлопнула себя по коленям, покосилась на притихшую Дарью, – Я что-то не так говорю? Мне ведь сына жалко...
– Да нет. Наверное, Вы правы. Ребенок – это ответственность, но раз уж взял ...
Валентина замолчала. Не хотелось казаться такой уж жестокой. Просто накипело. Она почувствовала, что эти слова Даше не понравились.
Дорога летела под колеса, лес как будто по большому сказочному кругу зеленью мелькал за окном. И тут Дарья заговорила, как будто изливая то, что копилось в ее душе, поясняя свою настороженность к словам собеседницы. Как будто хотела извиниться за высказанное несогласие.
– Мне мама тоже не родная. Она меня из детдома взяла. Ну... или я – её. Тут даже мы с ней разобраться до конца никак не можем, спорим, – Дарья улыбнулась.
– Правда? Это ж надо! Расскажете?
– Да, почему бы и нет. Дорога длинная...
И Даша начала свой рассказ.
– Маме врачи окончательно вынесли приговор ещё в молодости – своих детей не будет. Тогда случился у них с папой первый негативный опыт удочерения. До меня еще. Они взяли девочку Олю в опеку. Ей было три годика.
Мать этой Оли пребывала в местах не столь отдаленных, материнских прав лишена. А вернувшись, вдруг уцепилась за идею восстановиться в правах, решила вернуть дочь. Оле уже было восемь лет, пять лет жила она у мамы под опекой. И до сих пор мама жалеет, что из соображений материальных не стали они с папой ее тогда удочерять. Вернуть пришлось Олю родной матери.
Тогда мама даже попала в больницу с нервным срывом. А папа поддерживал ее, боялся за жену. Замечательный был он человек – добрейшей души. Но это я знаю только по рассказам мамы. Я ведь его никогда не видела, и папой он мне никогда не был, а вот почему-то так и называю всю жизнь – папа Гена.
– И Вы, значит – Дарья Геннадьевна?
– Не-ет. Все сложнее гораздо. Я Дарья Александровна, хотя отца моего родного звали Мирон.
– Я..., – Валентина захлопала глазами.
– Говорю же. Сложно всё. И в тоже время – очень просто. В общем, муж моей мамы Веры, Геннадий, умер ещё до того, как мама меня встретила. Затаил он, видать, горе в себе, а вскоре – инфаркт. Маме очень тяжело было перенести его потерю, но нужно было жить дальше ...
Вот и осталась она одна. Совсем одна, хандра, одиночество навалились. По папе очень горевала. А когда еще с Олей дела решала, сдружилась с сотрудницами отдела опеки. Уж очень хотелось ей не выпускать из-под контроля жизнь Оли. С директором детского дома Людмилой Павловной Березиной познакомилась, и, так уж вышло – через некоторое время стала работать в этом детдоме. Ну-у, льготы там, да и коллектив дружный, в отличие от той школы, из которой уволилась... Ну, вот ...
Они встали в пробку, отвлеклись от рассказа. А он, в общем-то, только начался.
Дарья рассказывала все со слов матери, Веры. А та помнила всё до мелочей.
Дети в детдоме были трудные. Никак не могла забыть, как, придя работать, в первый же день получила она шишку на лбу с кулак – железной машинкой от мальчика, которого хотела просто обнять. Да, у здешних детей много было боли, негативное прошлое, душевные изъяны, множество проблем, и они часто делают ошибки.
Нужен был опыт, и через три года работы он уже был приобретен. Дети привязывались, тянулись, жалко было всех, но и строгость здесь была необходима. Без нее никак.
– За мной, за новенькой девочкой, поехали они с завхозом в больницу. Уж не первого ребенка забирали они из местного приюта. Так уж вышло, что пока я находилась в больнице, документы на отправку в детдом были готовы. Вот и решили они: из больницы – сразу в другое место ребенка. Пусть уже привыкает.
Мама вспоминает: декабрь был снежным. Как-то быстро тогда спустилась на город зима. А с собой, с утренней теменью, принесла и депрессию. Маме в эти дни ничего не хотелось – только закутаться в одеяло с головой и лежать.
Ей было сорок два года, а она уже бездетная вдова. Ей казалось, что от отсутствия детей она не сильно страдает, разве что по Олечке скучает. А дети... Детей у нее было много. Была, например, Анечка, выпускница их детдома, которая приезжала, звонила, помнила свою любимую воспитательницу, и до сих пор звонит маме. Был Вася Иголкин, рядом жил. Прибежит, если надо чего дома подремонтировать. Никогда не отказывал. За него она переживала. Выпивает Вася, жена с ребенком ушла... И была ещё толпа воспитанников в стенах детдома, каждый со своими проблемами, а к ней, как к матери.
И все же ... Нельзя было растворяться в них. Всегда надо было помнить, что ей они не принадлежат, да и она им – человек чужой. Мама говорит, что, наверное, тогда уже она очень хотела взять ребенка, но всё не решалась.
Они ехали за мной – обычная работа. Говорит, едем, а на улице, на обочинах сугробы тусклые, серо-бурые, снег – мокрой кашей, и на душе такая тоска! Мама все думала, что надо было б прихватить ребенку резиновые сапожки, Бог знает в какой она обуви поступила в больницу. Я, то есть.
Долго пришлось ждать выписных документов. Она решила сначала всё оформить, а уж потом идти в палату. И вот все было готово – вместе с медсестрой зашли они в палату. Говорит, я тихо так сидела на койке, смотрела в пол.
– Даш, тут за тобой приехали, – медсестра мне.
А я глаза вверх, а потом – потухшая надежда. Мама Вера встречала эти взгляды часто – все их дети всегда ждали маму. Мне шесть лет только исполнилось.
А она мне:
– Дашенька, меня тетя Вера зовут. Ты со мной поедешь в учреждение. У нас тебе понравится. Там много деток.
А я ей:
– А мама?
Мама моя погибла в дорожно-транспортом происшествии. Я тоже была в машине, но отделалась переломом руки и ушибами. Сейчас в больнице я лежала уже повторно, подлечивалась – успела пожить в приюте. Бабушка забирать меня отказалась, честно, я вообще не знала никакую бабушку. А папы у меня не было. Мама – мать-одиночка, и жили мы, как выяснилось, в съемной квартире. О том, что мамы нет, мне, конечно, говорили, но детское сердечко не верило – а вдруг ... В общем, я не понимала: как это – нет мамы?
– Мама всегда с тобой. В твоём сердечке, – отвечали мне, а я ничего не пойму.
Мама Вера говорит, что я была худенькая, голенастая, воробышком прижалась к ней в машине, смотрю из-под козырька шапочки серенькими глазёнками. Она обняла меня… И одежка у меня была хорошая, и сапожки добротные. А вот судьба – жить в детском доме.
Уже тогда почуяла мама в себе необычайную жалость. И снег вдруг показался не таким серым, и декабрь – не промозглым. Сама себе говорит – нельзя привязываться, проверено опытом. А сердце так и бьётся. Может там уж и решила. По крайней мере потом так казалось.
Приехали. Наш детский дом снаружи очень похож был на детский сад. Да и сейчас он работает. Вокруг здания ухоженные клумбочки, детский городок, детвора. Как и у всех детдомов были у него и проблемы, но были и помощники – спонсоры. А в те доперестроечные времена были ими главы администраций и партийные лидеры.
Дружбу с ними нужно было поддерживать, тогда и работать будет легче, а главное – легче будет определять в будущую жизнь выпускников. Это всегда было головной болью сотрудников.
В общем, осталась я замкнутой. Больше в детдоме ни к кому и не привязалась. Как только появлялась она, прыгала и бежала к ней, ходила по пятам, следила глазами. Это все заметили. Людмила Павловна, пожилая директриса подтолкнула и посодействовала.
– Ну что? – говорит, – Вижу ведь, что Дашка уж твоя. Чего скажешь, Вера Алексеевна? В школу ей на следующий год.
– Подаю на опеку, Люд, – мама – ей.
Люблю... и все такое. Да и совсем одна, тоскливо бывает. Переживала – дадут ли? Директриса заверила – дадут.
– Бесспорно. Я им такие бумаги напишу! Да и Галина... Неуж не поможет? – Людмила Павловна говорит.
Галина была их общей подругой, руководителем отдела опеки. И дела закрутились довольно быстро. Им помогали. Родня же мною не заинтересовалась.
Казалось, все уж решено. Они тогда и мне рассказали. Нельзя ведь этого делать было, а они рассказали. Мама Вера так и сказала: "Теперь я тебе – мама. Ко мне жить пойдешь." И забрала. Документы ещё юридические не были оформлены, суд не состоялся, а я уж у нее дома. Вот так...
И сказала это Даша как-то грустно. А потом выруливала, объезжая дтп впереди. Замолчала.
– Даша, но ведь это не конец? Да? Что-то случилось потом? – Валентине не терпелось услышать.
– Да-а. Случилось. Перевернули всё. Буквально за пару дней до суда. Он не состоялся просто, отменили.
– Почему?
– Маме удочерить меня не дали, – Даша повернула руль.
– Как так? Вы ж говорили, что много знакомых было в отделе опеки, даже руководительница?
– Было, но даже руководительница не смогла противостоять тем, кто мною вдруг заинтересовался. Вернее – тому. Партийный чиновник из области – Мирон Платонович Самсонов. На сцену вышел мой родной отец. Он был много старше моей родной погибшей мамы, был глубоко и надёжно женат, слыл добрым семьянином, партийным идейным работником, и не собирался ничего менять.
Мама, видимо, была его случайной любовью, или ... В общем, это мы уже не узнаем. Возможно, ссорилась мама со своей матерью, ну, бабушкой моей, как раз из-за этого. Ведь не захотела она меня забирать. Почему? Странно... Думаю, наличие у мамы машины – это как раз от Самсонова. По тем временам женщина за рулём была редкостью.
– Да, это факт.
– Видимо, о смерти мамы он не знал, а тут вдруг узнал. Решил, что должен принять участие в судьбе незаконнорожденной, но родной его дочери, то бишь – меня. Кстати, отчество – Александровна у меня от деда. Мама родная сама мне об этом говорила. Наверное, не хотела компрометировать Мирона Платоновича.
– Так Вы его совсем не знали?
– Нет. До этого момента ни разу не видела. По крайней мере не помнила. И ведь прав он никаких не имел, но тогда сыграла роль его властная должность.
Меня тогда срочным порядком вернули в детдом, там поднялся переполох – всё мыли, чистили, белили. Творилось что-то необычное – ждали высокое начальство. Даже обед задержали, он был особый – праздничный. Помню нянечка из дома посуду приносила даже для гостей – красивый такой чайный сервиз.
Меня нарядили в белое пушистое платье. Да и всех детей одели в лучшее. А потом к детдому подъехали две черные машины. Мы все липли к окнам.
И самое главное, что я – как все. Я и не подозревала, что весь этот переполох из-за моей личности. Не понимала только, почему мама Вера такая грустная, и почему я ночью ночевала опять тут – в детдоме. Но не переживала, решила это потому, что мама тоже была рядом.
А потом мама Вера подошла ко мне, положила руки на плечи и вдруг сказала:
– Дашенька, к сожалению, я не смогу тебя забрать и стать твоей мамой. Но мама у тебя будет. Она тоже хорошая. Поверь мне, – а сама еле говорит, задыхается.
Людмила Павловна меня за руку быстренько хвать, и привела в кабинет. Я оглядываюсь, всё маму Веру ищу. А ее нет. И я ничегошеньки не понимаю. А в кабинете все незнакомые.
Один такой большой, громоздкий, холеный в черном костюме подошёл, наклонился ко мне. Это был мой папенька.
– Я знал твою маму, девочка. Мне очень жаль. Но теперь твоей мамой будет эта тетя. А папой – этот дядя, – и подводит меня к кучерявой худой тётке. Взгляд у нее жалостливый, слезы на глазах. Я ее не знаю, абсолютно чужой незнакомый и, почему-то, неприятный мне человек.
Я как побегу!
Даша выдохнула, видимо воспоминания эти были нелегки.
– Я поняла, Даша, – кивнула Валентина, чтобы дать собеседнице передохнуть, – Он, этот Ваш родной отец, так сказать, пожалел Вас, нашел родителей Вам подходящих. Но открываться, что Вы ему родная дочь, не захотел. Так?
Дарья кивнула. Валентина посмотрела на нее, и ей вдруг стало неловко.
– Даша, если Вам неприятно это вспоминать, то и не нужно. А то...
– Нет-нет. Уж начала... Просто все время думаю о том, как странно люди устроены. Вот понимал же он тогда, что я – его дочь, что осталась я сиротой, решал мою проблему, но берег свое имя – трусил.
– Да, но он пытался сделать, как лучше для Вас. Пытался ведь.
– Да-а... Уж потом я все узнала от мамы и от Людмилы Павловны. В общем, навел он справки о Вере Алексеевне. Живёт в деревянном доме с частичными удобствами, одна, с маленьким доходом. Не подходила она под роль матери его родной дочки. Вот и нашел он семейную пару из Ленинграда – там все: деньги, блага, жилищные условия, должность.
Я тогда, как подвели меня к тётке этой, убежала так быстро, что догнали уж в коридоре. Я к маме бежала – к маме Вере. Мне другой мамы и не надо было. Поймали, орала, дралась, кричала на весь детдом, пока маму Веру не позвали – только она успокоила.
Собрали меня и отправили с тем семейством. И мама Вера сама меня в машину посадила, а я всё думала, что и она поедет. А она осталась. Я – на колени, за шторки в машине сзади хватаюсь, а тетка эта меня силой усаживает. А потом – то ревела в машине, то к маме Вере просилась, то спала. Очень смутно помню эту дорогу. И одна мысль – вернуться надо.
Эту маму новую звали Еленой. Наверное, сначала она пыталась со мной сладить, но я – ни в какую. Весь свой характер тогда показала. Скатерть на себя тянула, посуду тихонько так со стола подвигала, чтоб разбить, даже описалась однажды специально прямо на улице, чтоб насолить, разревелась.
Начали они меня по врачам тягать. Конечно, столько проблем у ребенка. А я там ... Господи, как вспомню. Как смогла только? То скакать начинала козой, то заору ни с того, ни с сего. А потом ещё случайно разговор услышала, что вернуть меня хотят. Плакала эта мама Лена, муж ее успокаивал. А мне того и надо – лишь бы вернули. Яа – давай ещё пуще дурковать.
В конце концов убежала я в магазине как-то. Нашли довольно быстро, но через некоторое время приехал за мной Мирон Платонович собственной персоной. Долго разговаривал с новыми моими родителями и, слава Богу, забрал.
По дороге ругал меня, бурчал, высказывал. Горевал, что приходится вести меня обратно в детдом. А я как услышала это, целовать его бросилась. Он аж отпрянул. Всю дорогу была золотой, в глаза ему заглядывала – лишь бы не передумал, не повернул обратно.
Раскусил он меня уж к концу пути.
– Ох, Дашка, да ты лиса! Вся в мать. Никакая ты не больная, как я посмотрю. Выкрутасы это твои. Не пришлись тебе, видать, новые родители. А ведь как хорошо бы было, а! – качал головой, – Как хорошо.
Я приехала, из машины бегом – лечу по коридору, а навстречу Людмила Павловна. Оказалось, что мама Вера моя опять слегла – в больнице она. Второй раз лишили ее ребенка. Переживи-ка.
Поехали вместе с отцом и Людмилой Павловной. Ох! Я как увидела ее в палате, мою маму Веру, за талию ухватила ее, шепчу:
– Я тебя выбираю мамой! Тебя! Не отдавай меня больше.
В общем, так и осталась я с мамой Верой. Вот и пойми, кто кого в дочки-матери выбрал: она – меня, или я – ее?
– А Мирон, отец? Больше не помогал?
– Отец? Умер он, когда мне тринадцать было. Но ... Вот мы сейчас в Сочи едем, домик там у мамы хороший. Это он, Мирон Платонович, маме купил. Не мог он смириться, чтоб его дочь в плохих условиях жила. Спасибо ему и на том. Ну и главное, что вернул тогда.
Даша вздохнула, посмотрела на Валентину, в глазах ее вольфрамовой нитью светилась любовь.
– Сейчас маме 75, живёт одна. Вот и езжу частенько, чтоб не скучала. Ждёт меня. Дом у нее просторный, хороший сад и огородик. Лучшая мама на свете! Выбирать не каждому дано, а мне вот позволила судьба выбрать. И выбор мой – самый правильный.
Валентина смотрела на красивый профиль Дарьи, а та смотрела вперёд, на дорогу. Да, она очень любит ее – ту женщину, которую выбрала своей матерью.
Даша посмотрела на пассажирку, улыбнулась и надавила на газ – ей точно хотелось приехать быстрее.
Автор: Рассеянный хореограф.