Зеленая лампа

Врача зовут Ирина. Говорят, хороший врач. Нам повезло. Я ни разу не видела ее лица. Она всегда маске и в очках. Она - инфекционист. Хороший инфекционист и плохой психолог. За все время, что она лечит мою дочь, она не сказала мне ничего успокаивающего. Она разговаривает со мной языком цифр и фактов. - ...лейкоцитов 12... - Это хорошо? - Это меньше, чем было, но больше, чем норма. И родничок просел. Пересушили. - Это опасно? - Я назначу препарат, и он стабилизирует.... Она разговаривает...неохотно. Родители лежащих здесь, в больнице, детей пытают ее вопросами. Она должна отвечать. Но каждое слово, сказанное ею, может быть использовано против неё. Ирина выбирает слова аккуратно. У каждого слова есть адвокат, зашифрованный в результате анализа. Ирина хочет просто лечить. Молча. Без расспросов. Но так нельзя. Я не знаю, нравится она мне или нет. Не пойму. Я вынуждена ей доверять. Здоровье моей дочери в ее руках. Она вообще не пытается нравиться, успокоить меня, погасить панику. Но она и не должна, наверное. Она должна лечить инфекции, а не истерики. Я вижу, что Ирина устала. Сквозь стекла очков я вижу красные, будто заплаканные глаза. Я уже не спрашиваю ничего. Я и так вижу: дочери лучше. Положительная динамика налицо. Два дня назад дочка была почти без сознания, я сегодня сидит, улыбается, с аппетитом ест яблоко. Ирина осматривает дочку, слушает, подмигивает. Говорит ей: - Молодец, Катя. А мне ничего не говорит. Я же не спрашиваю. После обеда привезли годовалого мальчика. Очень тяжелого. Ирина стала вызванивать центральную больницу. Дело в том, что здесь, в инфекционной, нет реанимации. А мальчик очень плох. Но центральная грубо пояснила: у него какая-то нейроинфекция, лечите сами, у нас мест нет. Рабочий день врача - до 15 часов. Ирине пора домой. У нее есть муж и свои собственные дети. Но мальчик. Он очень плох. Ирина остается на работе. Наблюдать за пациентом. Ругается с центральной. Требует прислать невролога и какой-то препарат. Ругается с мужем. Муж требует жену домой. Потому что мальчик - чужой, а дома - свои. Медсестры притихли. Они привыкли, что начальство сваливает в три. После трех в больнице весело. Годовалый мальчик с мамой лежит в соседнем с нами боксе. Слышимость отличная. Мама мальчика разговаривает по телефону. Мне слышно каждое слово. Она звонит знакомым и просит молиться за Петю. Подсказывает, какие молитвы. Сорокоуст. И еще что-то. Просит кого-то пойти в церковь и рассказать батюшке о Пете. Чтобы батюшка тоже молился. Батюшка ближе к Богу, чем обычные прихожане, его молитва быстрее дойдет. Я слышу, как врач Ирина вечером входит к ним в палату, и говорит маме мальчика, что лекарство нужно купить самим. Потому что в больнице такого нет. Запишите, говорит Ирина. Диктует препараты. Среди них - "Мексидол". Я слышу, как мама возмущенно визжит: - Мы платим налоги! ... Лечите ребенка! ... Везде поборы!... Я вас засужу... Ирина ничего не отвечает и выходит из палаты. Моей дочери тоже капают "Мексидол". Мы тоже покупали его сами. Я слышу, как мама мальчика звонит мужу. Жалуется на врача, просит мужа принести иконы и святую воду. У меня есть лишние ампулы "Мексидола". Я беру упаковку и выхожу в коридор. В принципе, это запрещено, все боксы изолированы, но я ищу Ирину. Нахожу ее в Ординаторской. Она диктует список препаратов для Пети. Диктует своему мужу. Она меня не видит, стоит спиной. - Ну, Виталь. Сейчас надо. Привези. Мальчишки побудут одни 20 минут. Не маленькие... Виталя бушует на другом конце трубки. - Виталь, аптека до десяти. Потом расскажешь мне, какая я плохая мать. Сейчас купи лекарства... - Вот "Мексидол", - говорю я. - У меня лишний. Пусть "Мексидол" не покупает. Ирина вздрагивает, резко оборачивается. Я впервые вижу ее без маски. Красивая. - А, спасибо, - говорит она и добавляет в трубку. - "Мексидол" не надо, нашли... Я засовывают в карман ее халата тысячу рублей. - С ума сошла, не надо! - Ирина ловит мою руку. - Это не Вам. Это Пете. Она опускает глаза. - Спасибо тебе, - тихо говорит она и поправляет сама себя. - Вам. - Тебе, - поправляю я её обратно и возвращаюсь в свою палату. Ночью Пете становится хуже. Я сквозь сон слышу, как Ирина командует медсестрам, какую капельницу поставить и чем сбить температуру. Слышу также, как фоном молится мама мальчика. Когда заболела моя дочь, мне хотели помочь тысячи людей. Если привести примерную статистику, то примерно из каждой сотни тех, кто хотел помочь, 85% - молились за мою дочь и подсказывали мне правильные молитвы, советовали исповедоваться, вызвать батюшку в больницу, поставить свечку. Говорили: "молитва матери со дна морского достанет". 5 % предлагали попробовать нетрадиционную медицину, гомеопатию, остеопатию, акупунктуру, рейки, колдуна, бабку, целителя, метод наложения рук. 10% - прагматично давали контакты хороших врачей, советовали лететь в Европу, потому что "в России нет медицины, ты же понимаешь". Я читала где-то, что чем ниже уровень жизни людей, тем сильнее Вера. Чем меньше зависит от человека, тем больше он уповает на Бога. Я не знаю, так это, или нет, но мама Пети выглядит как женщина, которая , если бы могла выбирать, повезла бы больного ребенка в церковь, а не в больницу. Я сама верю в Бога. Настолько, что я срочно покрестила дочку в больнице (батюшку в инфекционную больницу не пустили). Сама покрестила. Так можно в критической ситуации. Как наша. Нужна святая вода. Или даже вообще любая вода. И слова, продиктованные Богом. Я верю в Бога. Сильно верю. Для меня нет сомнений, что Он - Есть. Свои действия и поступки я всегда мысленно согласовываю с Богом. И чувствую Его благословение. Но у Бога очень много работы. Он любит. И прощает. И спасает. И направляет. Он Всемогущ. А мы - нет. И у Бога нет цели прожить за нас наши жизни, решить за нас наши задачи. Бог - учитель, но домашнее задание выполнять надо самим. Он учит нас жить с Богом в душе, а уж кто и как усвоит Его урок... Иногда с хорошими людьми случаются плохие вещи. И это тоже - Божья Воля. А вот то, как вы справляетесь с ситуацией - это уже ваша "зона ответственности". Проверка того, как вы усвоили урок Бога. Для чего-то же Вы живете. И не надо упаковывать свою лень и безответственность в "Божье провидение" и "Божий промысел". Божий промысел лишь в том, чтобы все мы в любой, даже самой сложной ситуации, оставались людьми... Бог не купит антибиотики. Антибиотики купит Виталя. Который сегодня сам кормит гречкой своих двоих детей, потому что мама занята. Мама спасает маленького Петю, которого захватила в плен инфекция... К утру Пете стало лучше. Он заснул. Без температуры. Спокойно. Заснула и мама. Я не слышу молитв. Слышу храп. Ирина не спала всю ночь. В 9 начинается ее новая смена. Она делает обход. Заходит в палату к нам с дочкой. - Лейкоцитов 9, - говорит она. - Спасибо, - говорю я. - Это хорошо. Воспаление проходит. - Да, я поняла. Я ничего не спрашиваю. Я ей очень сочувствую. Ирина в маске и в очках. За очками - воспаленные, красные, будто заплаканные глаза. Она идет обходить других пациентов. В три часа заканчивается ее смена. Пете намного лучше. Он проснулся веселый, хорошо поел. Перед тем, как уйти домой, Ирина заходит к ним в палату. Убедиться, что все в порядке. Я слышу, как она осматривает мальчика и ласково уговаривает дать ей его послушать. В этот момент у мамы звонит телефон, и я слышу, как мама мальчика говорит кому-то восторженно: - ОТМОЛИЛИ ПЕТЮ, ОТМОЛИЛИ!!!! Я смотрю в окно своей палаты, как врач Ирина идет домой. У нее тяжелая походка очень уставшего человека. Она хороший инфекционист. И очень хороший человек. Посланник Бога, если хотите. Это она победила Петину болезнь. Убила ее своими знаниями, опытом и антибиотиком. И сейчас идет домой. Без сил и без спасибо. Работа такая. Отмолили... © #ОльгаСавельева

Сегодня День бездомных животных ПУШОК Возвратившись однажды с работы, мы с женой обнаружили на лестничной площадке лохматого крупного кота дымчатой расцветки (мы его сразу окрестили Пушком). Кот жалобно мяукал, обратив к нам круглую желтоглазую физиономию, а его вертикально поднятый и пушистый как у лисы хвост нетерпеливо подрагивал. Бедное животное было явно голодным. Дома у нас уже жили два кота, Митяй и Тема. Мы с женой переглянулись: ну да где двое, там и трое! Уж больно хорош был Пушок. Впустили его в дом, и он сразу же прошел на кухню, с достоинством и неспешно переставляя свои толстые лапы в необъятных «галифе». И тут же в прихожей «нарисовались» хозяева квартиры: Тёмка сходу стал каким-то горбатым и взъерошенным и шел к Пушку боком с утробным мяуканьем. А Митяй, как более пожилой (по человеческим меркам ему было далеко за полста) и выдержанный кот, какое-то время молчал. Однако и у него жесткие усы стали торчком и глаза зажглись недобрым светом. Тем не менее, он не помешал Пушку поесть, наблюдая за ним из дверного проема на кухню. Тёмка же скоро вообще потерял всякий интерес к Пушку и взобрался спать на телевизор (излюбленное место его отдыха). А Митяй тщательно обнюхал Пушка и сел рядом с ним. Мы решили, что лучше оставить их для дальнейшего знакомства и привыкания друг к другу наедине, и ушли в гостиную. Но уже через пару минут с кухни донеслись отчаянное шипенье, фырканье, нечеловеческий рев и стук катающихся по полу тел. Опытный драчун Митяй загнал Пушка в тесный закуток за холодильником, опрокинул его на спину и обмочил с ног до головы (есть у него такой подлый прием). Мы с трудом растащили их, неистово вопящих друг на друга, в разные стороны. В тот вечер Митяй еще несколько раз покушался на Пушка — он находил его везде, куда мы ни пытались его спрятать, и снова с боевым и хриплым «мя-я-у!» бросался в драку. Клочья шерсти валялись по всей квартире, соседи стали стучать нам в стены. Перепуганный Темка вообще свалился за телевизор и весь вечер не вылезал оттуда. Даже на ужин не пришел. Наверное, до него только сейчас дошло, какому же он риску ежедневно подвергает себя, легкомысленно задирая Митяя. Но Тёмка был свой, вырос на глазах у Митяя, а Пушок — чужой, и Митяй не хотел его принимать. С этим ничего нельзя было поделать. Поскольку ни к кому из соседей приблудного кота устроить не удалось, пришлось увезти его на следующий день на работу. В редакции газеты, где мы работаем, все женщины тут же влюбились в очаровательного Пушка. Он это понял и беспрепятственно гулял по всем столам, величественно раскачивая роскошным хвостом и бесцеремонно наступая своими толстыми мохнатыми лапами на клавиатуры компьютеров, бумаги. Его искупали. Вода стала черной, а Пушок как будто стал намного светлей и еще красивей. Но надо было решать его дальнейшую судьбу. Решили поместить в газете его снимок и текст следующего содержания: «Отдадим в надежные руки или вернем хозяину». Отправили вместе с другими материалами на верстку в Красноярск, где печатается наша газета. История повторилась: и в Красноярском бюро газеты Пушок пришелся по душе всем женщинам (надо же, какой сердцеед оказался!), и они попросили его передать с кем-нибудь в город, что мы и сделали: с хорошим человеком отправили кота самолетом за 1000 километров в краевой центр. Кот остался жить у одной из сотрудниц бюро. А нам потом сообщили: сизого Пушка отмыли в трех водах с разными шампунями, и он, в конце концов, оказался белоснежным ангорским котом… Марат ВАЛЕЕВ.

СКОТИНА Сапрыкины завтракали в гнетущей тишине. Глава семейства Сапрыкиных Павел с помятым лицом вяло ковырялся в своей тарелке и думал, как бы ему найти благовидный предлог, чтобы вырваться на волю, поправить здоровье. И тут их кот Сёма грузно запрыгнул на стол – он, когда о нем забывали, иногда позволял себе такое. - А ну брысь, скотина! – замахнулся на него Павел вилкой. - Не трожь ребенка! – взвизгнула жена Сапрыкина Наталья. – Сам ты скотина! А Сёмушка пусть сидит! - Кто скотина? – подскочил на стуле Павел? – Я скотина? А Сёма тогда кто? - Сёма у нас – благородное животное, - почти благоговейно объявила Наталья и положила перед котом кусок ветчины. – Ешь, котинька, ешь! - Чем же это он благородный? – не унимался Сапрыкин, подавляя приступ изжоги. – Обыкновенный беспородный кот. - Сам ты кот драный! - желчно сказала Наталья и всхлипнула. – Сёма-то у нас хоть не шляется, где попало, и не приползает домой в два часа ночи, как некоторые другие. В хламину пьяный, да еще весь провонявший дешевыми духами, с засосами на шее! Ну и кто он после этого, если не скотина, а? Скажи, Сёмушка! И подложила коту еще и кусочек сыра. Павел поперхнулся и невольно потянулся рукой к шее: неужто и в самом деле эта идиотка Зина наставила ему вчера засосов? - Мгррум! – подтвердил Сёма, наворачивая ветчину и косясь на сыр. - Вот! Даже кот со мной согласен! – ласково погладила Наталья насыщающегося зверя. - Так что кто-то у нас теперь будет спать на коврике, а кто-то - со мной. Да, Сёмушка? И тут Сапрыкин встрепенулся и с видом глубоко оскорбленного человека резко пододвинул коту свою тарелку. - Жри, зараза! А я, раз я такой скотина, на помойку пошел. К драным кошкам! - Стой, ты куда? – запоздало крикнула ему вслед Наталья. Но Сапрыкин уже сбегал по лестнице, нащупывая в заднем кармане заначку и благодаря в душе так удачно подвернувшегося ему сегодня под руку кота Сёму… Марат ВАЛЕЕВ.

"АХ, КАКАЯ ЖЕНЩИНА!.." Июль, жара. В автобусе, катящем в санаторий «Красноярское Загорье», невозможная духота. Чуть прохладней тем счастливчикам, которые сидят под вентиляционными люками. Но не всем нравятся сквозняки. Вот со своего места привстал худенький старичок и с силой захлопнул люк: «Не хватало, чтобы я еще простыл здесь!». Сразу становится как в бане. Тогда со своего места привстает другой, полненький такой дедок. Он толкает тростью люк вверх, и в салон врывается струя прохладного воздуха. — Ты чего фулюганишь? — фальцетом кричит худенький старичок и, вскочив с места, опять захлопывает люк. — Говорю же, я больной, нельзя мне быть под сквозняком! — А я здоровый, да? — багровеет толстячок. — У меня астма! Осоловело дремавшие пассажиры оживают в предвкушении назревающего скандала. И он не заставил себя долго ждать. Толстенький дедок повторяет манипуляцию с тростью, и в салоне снова становится свежо. — Да я тебя… Да я ветеран труда! У меня льготы! — почти визжит худой дедок и вновь тянется крючковатыми пальцами к люку. — К-куда? — сипит толстячок и загнутой рукоятью своей трости перехватывает руку оппонента. — Это еще надо посмотреть, чьи галифе ширше! Деды уже выбрались со своих мест и вот-вот схватятся врукопашную. — А ну по местам! — гаркнул кто-то оглушительным басом. В проход вышло третье действующее лицо. Это оказалась кряжистая, как баобаб, тетка лет шестидесяти-шестидесяти пяти. — Я кому сказала: сесть! Иначе применю силу. Чтобы было понятно, разъясняю: я тоже ветеран. Бывшая санитарка психиатрической больницы! И деды покорно вернулись на свои места. — Ух ты, аж мороз по коже! — уважительно сказал худенький. — А меня дак в жар бросило, — поддакнул толстячок. — Какая женщина! Извините, голубушка, а вы тоже в санаторий едете? А как вас зовут? И всю оставшуюся дорогу деды, забыв про возраст и свои болячки, напропалую флиртовали с попутчицей. По ее же команде они периодически закрывали и открывали вентиляционный люк — чтобы никому не было обидно. И в санаторий приехали друзьями. Марат ВАЛЕЕВ.

Свекровь, которую я зову уважительно Любовью Михайловной, восклицает, распахивая дверь: – Ну, красавица моя, заходи! Она стоИт передо мной в трусах, выцветшей, вытянутой футболке. Её голые ноги, бугристо полные, вызывают в памяти рубенсовскую аллегорию Земли. Такая же полнокровная, пышнотелая, гордая и красивая своей уверенностью в себе. Без тени смущения она говорит: – Не обращай внимания на мой замызганный вид. Мне жарко. Я недавно с Мишенькой из сада приехала, рассаду там посадили. Ей — шестьдесят, и все свои комплексы она уже пережила. Миша – её бойфренд, муж её умершей подруги Люськи, некрасивый, ростом ниже Любови Михайловны, но она совершенно довольна их союзом. – Какая же, оказывается, все-таки Люська счастливая была! – делилась со мной свекровь в первые недели ее начавшегося романа с Мишенькой. – Ведь он — настоящее золото! Всё сделает, и в саду поможет, и по дому, и на машине меня возит. Не красавец только, да не это главное... Мой Костя был вылитый Ален Делон, да и Георгий был хорош... И что? Только детей от них и заимела: Сереженьку да Сашеньку. А остальное все сама: и детей вырастила, и квартиру кооперативную купила, и в квартиру тоже... Хорошие люди, конечно, помогли, не без этого... А мужьям тоже спасибо... за детей. Я прохожу в небольшую комнату. Свекровь все еще крепкими руками обхватывает мои плечи и крутит меня в стороны. – Дай-ка я на тебя полюбуюсь! Хороша... Чисто кукла! А блузка-то у тебя какая нарядная! Новая? – Новая, – улыбаюсь я. С удовольствием подарила бы ей эту блузку, но понимаю, что свекровь на себя ее не натянет, и все-таки осторожно предлагаю: – Может, примерите?.. – Да, ты что, – смеется она, – я ее порву! Это ты у нас худышка, одни титьки торчат, уж не знаю, на чем они там держатся, на костях что ли? Я смущенно бормочу о том, что не такая уж я и худая... Мне для нее ничего не жалко, свекровь – моя старшая подружка, и как полагается настоящему другу, она всегда на моей стороне, хотя мои приятельницы, которых я знаю со школы, твердят: – Наивная, ты! Разве свекровь может добра желать? Это ж история из разряда сказок о дружбе волка с овечкой! Она к твоей квартире, зарплате и прочему благополучию хорошо относится, а не к тебе. Ее Сереженьке у тебя, как в теплом гнездышке, сладко. А так, представь, вернулся бы он к мамочке в хрущевку-однушку! Как ей тебя не любить? Это звучит убедительно, но я оптимистично возражаю: – Не все в этом мире строится на расчете! И Сережа тоже неплохо зарабатывает... – Ну, рассказывай, как там Сереженька, как дети? – спрашивает Любовь Михайловна, комфортно устраиваясь в кресле с рвущейся и выцветшей от времени обивкой. Отечными пальцами в паутинках линий, в которые въелась садовая земля, свекровь достает из покрытой целлофаном пачки тонкую сигарету и вкусно закуривает, слегка откинув кудрявую голову и полуприкрыв темные глаза. Ее лицо, только что открытое и ясное, меняется: в нем появляется загадочность и отстраненность, словно с ароматным дымом изнутри поднимается неведомая тайна. Так бывает с водной поверхностью: смотришь, все гладко, каждый камешек внизу виден, но вдруг налетает ветер, и упругая рябь сжимает воду мелкой сетью, а внизу клубится песочная муть, и уже не знаешь, что там на глубине: прекрасная ли Атлантида, или притаилось Лох–Несское чудовище. На полу комнаты лежит вытершийся ковер, под потолком висит люстра с пластмассовыми подвесками, имитирующими хрусталь, полированная стенка демонстрирует фарфор советских времен и толстые книги Дюма. На подоконнике толпятся горшочки с рассадой, запах которой мешается с сигаретным дымом. Я думаю, что Любови Михайловне очень идет – курить, она устало по-кошачьи грациозна, и ее сын, мой любимый Сережа, удивительно на нее похож. Сергей у меня второй муж, дети же мои от первого брака, но свекровь всегда ими интересуется и обычно напихивает мне в сумку всякие разносолы, твердя: "Возьми, это детям. А вот еще и компот, а это малиновое варенье, не дай Бог, кто из ребятишек заболеет..." – Ну что, эта коза не звонит больше? – неожиданно спрашивает свекровь, вскидывая на меня глаза, и довольно прищуривается. – Татьяна, что ли? – спрашиваю я, вспомнив о недавней напасти. А напасть эта – следующее: к Сереже привязалась его сотрудница настолько, что стала звонить домой. Больше всего меня выводило из равновесия то, что ей всего двадцать три года против моих тридцати восьми. После того, как Татьяна позвонила ночью и нагло попросила передать, что «ждет Сережу в кафе «Озирис», («он знает, где», – добавила она), со мной случилась истерика. На следующий день подруги сочувственно на меня смотрели и загробными голосами вещали: «Против нового поколения не попрешь! Наглые, как акулы... А что? Серега – хороший парень, за него можно драться»... Свекровь же покачала головой и рассудительно сказала: «Ну, подумай сама, зачем Сереженьке эта зеленая курица?» И сейчас на ее вопрос о Татьяне я осторожно отвечаю: – Да уж недели две ее не слышу... – И не услышишь, – ее все еще полные губы довольно морщатся. – Ведь до чего дошла эта нахалка: мне позвонила! Якобы ей срочно нужен Сергей, а она его найти не может... Я ее таким матом обложила! – свекровь мастер выстраивать цепи крепких слов. – Сказала, что у Сережи жена и двое детей, и он никогда их не бросит! И еще пригрозила, что приду на работу и так ее при всех отхарактеризую, что она улетит в свою деревню, забыв трусы и документы. Она же из деревни, я все узнала. Городской решила стать! Свекровь гасит очередной окурок в стеклянной пепельнице и поднимается. – А давай-ка я тебя покормлю! Ты ж голодная, по глазам видно. Ко мне тут в гости приходил Илья Николаевич, коньячок принес, семгу. Мы с тобой сейчас их и прикончим, чтобы Мишенька не увидел. Я ему про Илью Николаевича ничего не говорю, чтобы не ревновал... Пойдем на кухню. Илья Николаевич – ее старый бойфренд. У него семья и дети, и Любовь Михайловна не настаивала, чтобы он их оставил. «Зачем мне это надо? – пожимала плечами она, делясь со мною этой историей, – Мне и так хорошо было». Их отношения длились около десяти лет. А сейчас он не здоров. «Не до любви ему, – говорит свекровь. – Но в гости захаживает поговорить, на меня посмотреть». Кухонька у свекрови крохотная, на подоконнике батарея банок. На маленьком корявом столике появляется коньяк, масляно лоснящаяся розовая семга с кружками лимона, биточки с золотистым луком. – А коньяк хороший, – оцениваю я, – армянский, пять звезд. – Еще бы! – удовлетворенно отвечает свекровь. – Илья Николаевич плохое не принесет! И ни разу с пустыми руками он не приходил! А уж как мы с ним в ресторанах отдыхали! Я спохватываюсь и достаю из пакета купленный мною для свекрови виноград и дорогие конфеты. Я тоже не прихожу к ней с пустыми руками. – В Америку еду, в командировку, – сообщаю я и не знаю, чего больше в моем голосе: радости или тревоги. – Ух, ты, – искренно удивляется свекровь. – Далеко-то как! Я дальше Ленинграда, сейчас Питера, никуда не ездила. Зато ту поездку мне не забыть... Она, почему-то опечалившись, разливает душистый коньяк по маленьким рюмкам. – Был у меня любимый мужчина, – говорит она, – Витюша. – Это тот полковник? – вспоминаю я одну из ее сердечных историй. – Нет, с полковником было не то, – энергично мотает она головой. – Это другой... Почему мы с Витюшей расстались, до сих пор не знаю. Наверное, потому, что любили друг друга очень. Когда сильно любишь, тогда любовь ломаешь... в целях самосохранения... Ревность голову мутит и уж порой так тебя скручивает, что жизни не рад. От сильной страсти, знаешь ли, легко свихнуться. Поссорились мы, и я выскочила замуж за Георгия, от которого у меня младшенький Сашенька. А Витюша... он женился на соседке Ритке. Мы с ним друзьями стали. У меня со всеми моими мужчинами нормальные отношения. Некоторые люди расстанутся и злостью исходят. У меня не так. Встретила я как-то Витюшу на улице, разговорились о том, о сем, ремонт говорю надо сделать, а я краску не могу купить. Дефицит был... Через два дня он в дверь звонит. – Вот, – подал мне банку, – тебе краска. – Ой, спасибо! – я чмокнула его в небритую щеку, и вдруг тяжело стало на душе, и я спросила: – Как ты вообще? – Да что-то сердце побаливает, – пожаловался он. – Ритка уговаривает в больницу лечь. А ты... как?.. – А я в Ленинград еду, – сказала я ему, а зачем, куда, и объяснять не стала, да он и не спросил. И вот сижу я в субботу в ленинградской квартире, за окном дождь, я штопаю колготки и вдруг слышу знакомый голос: – Любаня!... – Никто меня, кроме Витюши, так не называл! Я подскакиваю к двери, а сама удивляюсь: откуда он узнал, где я? Смотрю в глазок – никого. Глянула на часы: два часа, а здесь у нас, в Челябинске, значит, пять было. Я опять за работу. И вновь его голос «Любаня!». Да, что ж такое, вот шутник! Распахнула я дверь – ни души. Села на диван, и уже от окна идет Витюшин зов. А квартира на четвертом этаже, но я все равно выглянула, только дождь за окном волнами ходил. На третий день уезжала я из Ленинграда, и вот эту дорогу вовек не забуду: заливалась слезами до самого Челябинска. Понимала, что причины нет: еду домой к мужу, детям, здоровая, сильная. А слезы лились неудержимо... сколько из меня тогда воды вышло! Люди смотрели на меня, как на полоумную, и я быстро объяснение придумала, стала говорить, что зуб болит... Вышла из вагона, меня Георгий на платформе встретил. – Ты что, такая измученная? – удивился он. А я сразу с вопросом: – Как дети? – В порядке, – ответил. – Ничего не случилось? – продолжала выпытывать я. – Ничего... Да, тут твой Витюша умер, в субботу... – Во сколько? – прошептала я. – Ритка говорит, в пять. При ней умирал. Похоронили уже... «Вот и оказалось, что причина для слез была»... – заканчивает рассказ Любовь Михайловна, глаза ее влажно блеснули, но через мгновение я вижу, что мне это показалось. Она поднимает рюмочку и предлагает: – Давай, за мужчин... Махом, как водку, опрокидывает дорогой коньяк, чуть поморщившись, заедает тонким ломтиком лимона и крупными пальцами, без вилки, не по-ресторанному, подхватывает кусочек семги, не спеша, отправляя его в рот. Прижав к губам салфетку, она говорит: – Вкусно! – и добавляет: – Ты ешь, ешь, угощайся. Биточки вот попробуй... Ни за что не угадаешь, из чего они! Ладно, не буду тебя томить: из геркулеса. Биточки, в самом деле, очень вкусные, но я уже этому не удивляюсь. Помню, на мой вопрос, как это она из ерунды умудряется так мастерски готовить, свекровь мне ответила: «Жизнь заставила. В нашей стране, чтобы поднять детей, разве что из топора не попробуешь варить...» Сумерки синим дымом начинают густеть, красивые глаза свекрови кажутся черными. Я размышляю о том, как мне повезло с этой женщиной: прожив сложную жизнь, она помнит своих мужчин. И знает, что не святая. И потому у нас прекрасные отношения... Автор © Ила Опалова

Gustav Mahler - Symphony No. 5 in C-Sharp Minor: IV. Adagietto -1901

В КОТОРЫЙ РАЗ, ТЕБЕ В ЛЮБВИ ПРИЗНАЮСЬ. Ты счастье прОжитых и настоящих дней, Моя ты муза, утра восхищение, И лучик счастья, для души моей, Всей жизни моей чудное мгновение. С восторгом наблюдаю как ты спишь, Чуть-чуть касаюсь губ твоих, губами, И прошепчу целуя, спи малыш, Побудь ещё блаженствуя с мечтами. Я образ твой стихами воспеваю, Уже ложатся рифмы на листы, Тебя в них, в корелевы воздвигаю, Затмившей красотою все цветы. Шлёшь для меня, своё благословение, И я под колдовством чудесных чар, Любовью одержим и вдохновением, Я для тебя в стихах, развёл пожар. Моё уж, многократное признание, Целуя, в сотый раз шепчу люблю, Моя беда ты, радость и желание, И я тебе свою любовь дарю. Как ты прекрасна, без одежды утром ранним, Моя любовь и жизни всей судьба, Ты моё счастье, счастье долгожданное, Я сам не знаю, как жил без тебя. #ВалерийШторм

Русская народная песня - “Чернобровый, черноокий молодец удалый”

ЯРОСТНАЯ СТРАСТЬ Лещёв вернулся из командировки. И не успел даже чемодан на пол поставить, как жена Галина тут же сунула ему в руки два полных мусорных пакета. - Вынеси, - говорит, - милый. Лещёв думает: «Ага! Пока я хожу до мусорного контейнера и обратно, она любовника за это время выпустит! Нашла дурачка! Сейчас я вас застукаю, голубчиков!» Тихонечко поднялся этажом выше, затаился там на площадке… И ждет, когда жена его начнет выпускать любовника. Ну, ждет пять минут, десять минут. А никто из их квартиры не выходит. «Ага! – думает Лещёв. – Как же я сразу не догадался. Она его с балкона спускает, наверное!» А жили Лещёвы на втором этаже пятиэтажной хрущёбки. «Как раз должен успеть! – злорадно думает Лещёв. Опять хватает пакеты с мусором и стремглав несется вниз. Огибает дом, становится под свой балкон. И ждет, когда в его хищно расставленные руки спустится неведомый пока еще любовник жены. Прошло пять минут, десять… А никто и не думает спускаться с балкона его второго этажа. Отошел Лещёв немного в сторону, и видит через полуоткрытую дверь своего балкона, как там штора колышется, да непонятные звуки из квартиры слышны. Хотя какие там непонятные! Очень даже понятные! Тут вся кровь, какая была в организме Лещёва, бросилась ему в голову. Аж глаза из орбит чуть не выскочили от неистового напора ревности. Заскрипел Лещёв зубами: «Какая наглость! Специально спровадили меня на мусорку, чтобы закончить свое гнусное дело! То-то она в одном халатике была». И галопом поскакал домой, рисуя в своем распаленном воображении страшные сцены мести неверной жене и ее коварному любовнику. Он подбежал к своей двери, толкнулся, а она заперта изнутри. Тут у Лещёва и вовсе помутилось в глазах и в сознании. Он стал биться в дверь руками, ногами и даже головой, и кричать на весь дом: - Галька, открой! Открой, тебе говорят! Галина открыла. И торопливо так говорит: - Ну, чего ты так кричишь? Сам же, наверное, и захлопнул дверь. Да, милый, я совсем забыла, у нас хлеба нет. Сходи, пожалуйста… А сама повернулась, чтобы в дом уйти. Но Лещёв, не будь дурак, оттолкнул ее и прошмыгнул вперед. Кинулся, как положено, к шкафу, заглянул на антресоли, на балкон, сделал полную ревизию спальни. Никого! Озадаченный, он вышел в гостиную. И снова услышал те самые сексуальные звуки, которые давеча донеслись до него с балкона. Они исходили из работающего телевизора, перед которым в напряженной позе замерла его жена Галина. Она смотрела любовный сериал «Яростная страсть», который начался еще задолго до отъезда Лещёва в командировку, и не закончился даже за время его трехмесячного отсутствия. - Принес хлеб? Иди мой руки, сейчас ужинать будем, – не отрываясь от телевизора, сказала Галина. И всхлипнула: – Ты представляешь, он все-таки бросил ее! Беременную! Ну не скотина, а? Марат ВАЛЕЕВ.

КАК АНДРЮХА В ДЕРЕВНЕ У ДРУГА ГОСТИЛ Андрюха гостил у армейского друга Валерика в деревне. Им здорово повезло: жена Валерика как раз уехала с детьми на пару недель к своей маме в соседний район. А Валерик оставался на хозяйстве. Ну там, пару раз в день накормить двух поросят, да с десяток кур. Это занимало в общей сложности полчаса. Так что все остальное время друзья предавались, так сказать, упоительному общению: вспоминали совместную службу в доблестном стройбате, различные армейские приключения. Чрез три дня деньги у них кончились. Правда, у Андрюхи еще была пара сотен на автобус, припрятанная в заднем кармане джинсов, и он отдал их Валерику. — Иди, Валерик, в лавку, — проникновенно сказал он другану. — А ты что, обратно в город не поедешь? У нас останешься? — обрадовано спросил Валерик. — Правильно, оставайся, Андрюха! Мы тебя, наконец, женим на деревенской бабе. Будешь, как сырок в постном масле плавать. В гости друг к другу будем ходить. — Нет, не останусь, Валерик, — порушил Андрюха все его надежды. — Если что, я и на попутке до дому доберусь, тут же рядом. А что такое двести рублей для двух здоровых, хотя уже и не совсем, мужиков? Так что следующим утром хозяин дома повздыхал, повздыхал, потом оделся, взял в сенях топор, и говорит Андрюхе: — Я скоро буду. А ты пока свиней да кур покорми. — Ты далеко, Валерик? С топором-то? — переполошился Андрюха. — Тут рядышком, — успокоил его Валерик. — К одной бабке загляну. Давно уже напрашивается. А ты пока свиней да кур покорми. — Стой! — закричал ему вслед Андрюха. — Не надо к бабке! Андрюха Достоевского, как и все нормальные люди, в школе-то проходил. Мало что, правда, запомнил, но одно усвоил точно: когда человек идет к бабке за бабками с топором, это ничем хорошим не кончается. Но разве Валерика остановишь? Да еще с топором? Он в их роте как-то штыковой лопатой пятерых «дедушек» уработал, когда они попросили его за них покопать. Еле остановили тогда Валерика целым взводом. Комендантским. Андрюха кур покормил — скрошил им последние полбуханки хлеба. А вот со свиньями незадача получилась: чугунок, в котором Валерик им вчера в обед чего-то сварганил, был пуст. А ведь Андрюха еще вчера вечером подумал, когда они под водочку хлебали с Валериком из общей миски какое-то варево: что-то соли маловато в этой странной каше… Ну, хлопочет, значит, Андрюха по Валериному хозяйству. А у самого Валерик из головы с этим его жутким топором не идет. Неужто, чтобы только друга опохмелить, он пошел на такой грех — с топором на бабку? Тут калитка заскрипела, входная дверь хлопнула. Валерик вернулся! Кинул топор под лавку, довольно щерится, пятьсот рублей показывает. А у самого руки в крови. — Зарубил- таки? — сел Андрюха на лавку. — За какие-то несчастные пятьсот рублей? Ох, и зверь же ты, Валерик! — Ну, не то чтобы зарубил, а порубил, — уточняет Валерик. — Вернее, поколол. Целый кубометр дров. Или два, уже не помню. Тетя Груня давно просила, да мне все некогда было. Вот пятихатку за это отвалила. — А че руки в крови? — недоверчиво спрашивает Андрюха. — А, это? Да кожу сучком содрал. — сказал Валерик. — Так что завтра мы с тобой к тете Поле вдвоем пойдем, поскольку я раненый. Ты будешь колоть дрова, а я складывать их в поленницу… Там и целую тыщу можно будет заработать, у ей дров-то поболе будет. Ну, иди в лавку-то, а я пока к свиньям. Не покормил их еще, поди, раз так орут не по-человечески? Вот оно как, в деревне-то: если с топором, да с умом, то, как говорится, и бабки целы, и ты при бабках! И Андрюха еще пару недель не мог уехать из деревни, пока они с Валериком, как тимуровцы, всех местных одиноких пенсионерок не обслужили. На последней, самой молодой, пятидесятипяилетней тете Нюре, Валерик чуть не женил Андрюху. И тетя Нюра была очень даже не против. Хорошо, Андрюха заснул в самый ответственный момент. А домой он на такси уехал — вот столько бабок они заработали с Валериком у состоятельных деревенских бабок… Марат ВАЛЕЕВ.