Прошло больше десяти лет, прежде чем я смог, преодолев многочисленные житейские трудности, выехать из Москвы на остров Валаам к инвалидам войны.

Огромную помощь оказала мне в этой поездке моя жена Людмила, взяв весь груз материальных забот в семье на свои плечи.
Я так спешил к заветной цели, что приехал в Ленинград весной, когда Ладога была еще покрыта толстым слоем льда и я, стоя у края замерзшего озера и глядя в сверкающую от снега бесконечную даль, мечтал о Валааме, но не мог, даже в мечтах, представить себе его суровую и жестокую реальность.
И вот, наконец, 1 июня 1974 года я сошел с трапа роскошного круизного теплохода везшего кампанию веселых туристов, и ступил на землю некогда Святого острова, на котором раньше считалось за грех даже курить. Капитану судна я помахал рукой, сказал, что остаюсь на острове Валаам. Когда звуки бравурной музыки с отходящего красавца-теплохода растаяли вдали, я взвалил рюкзак на плечи и с планшетом в руке пошел сырой лесной тропинкой к дому-интернату.
В сумерках я добрался до места. Удивление. Вопросы. За все время существования интерната художники к ним никогда не приезжали, тем более из столицы. Поселили меня в той же келье монастырской гостиницы, где когда-то останавливался композитор Петр Ильич Чайковский и жил художник Иван Иванович Шишкин, прославившие своим творчеством Валаам в XIX веке.
С нетерпением я ждал встречи с инвалидами войны и вот — передо мной огромная палата. Койки стоят подряд в три ряда и везде - то лежат, то сидят пожилые изувеченные люди. Это были инвалиды войны. В палате тихо, окна открыты — лето. За окнами все цветет, благоухает, птичий гомон, воркуют белые голуби, ослепительное солнце. А внутри — все серьезно, спят люди, в дальних углах горят электрические лампочки. Койка и тумбочка — вся обстановка до конца жизни — ничего лишнего. Все «лишнее» выбрасывается при обходе директора Королева, который говорил инвалидам: «Я тут король, а Валаам мое королевство». Никакие жалобы не принимались, заявлениям ходу не давалось. Так продолжалось уже более 25 лет...
ходили лоси. Часть инвалидов на остров была привезена из тюрем и лагерей, народ давно беспризорный, отчаянный и, как говорят, «отпетый». Вот эти-то люди, для которых нет на свете ничего святого, сбрасывали колокола с церквей, разбивали их ломами, отвозили ка лодках чугун по Ладоге в Сортавалу, сдавали в утиль. Небольшие деньги за эти безобразные преступления шли на выпивку. Ведь веселья на острове не было, развлекались, как умели. И такая убогая жизнь на острове, и даже сама смерть - не вызывали ни у кого удивления. Людей хоронили, а через З года от холмика не оставалось и следа. Никто не плакал, никто не убирал могил. Ведь остров был закрыт для посещения.
В одной из палат лежал и вовсе никому не известный солдат. Контуженный, лишенный рук и ног, он только смотрел на мир внимательным взглядом. За ним ухаживали, он был всегда опрятно одет, укрыт и накормлен. Но этот «конверт», хоть и белый, хоть и чистый, молчал. Молчала и его история болезни. О нем никто ничего не знал. Это был без вести пропавший «неизвестный солдат». Таким я и нарисовал его. Когда впоследствии я показывал свои рисунки на выставках, перед этим портретом на полу всегда стояли свежие цветы. Люди ставили их как будто бы своему без вести пропавшему родственнику.
Я гордился моими героями. Это были скромные люди. Медали были их единственным богатством в жизни, да еще... — спокойное чувство исполненного долга.
В то же время эти люди ни за что не желали повторения новой войны. Всем своим поведением и существованием они выражали протест против прошедших, настоящих и будущих войн. И отражая эту жизнь, такими же невольно получались и мои рисунки - антивоенными и даже пацифистскими.
И вот настал день прощания, день грусти. Вечером, как обычно, инвалиды играли на гармошке, пели песни, и это на фоне заброшенного собора, превращенного в холодильник, на фоне монастырских стен, разоренных войной куполов и башен. Последний раз забравшись по шаткой лесенке в звонницу, я с огромной высоты смотрю на эти живые следы войны: вот они танцуют, неуклюже размахивая костылями: там дальше один инвалид, сам на костылях, помогает другому, упавшему из перевернувшейся коляски... Я осматриваю бескрайние Валаамские леса и с высоты птичьего полета едва различаю другие автографы войны: деревья, до сих пор еще опутанные ржавой колючей проволокой в несколько рядов, оборонительные окопы вдоль берега, смертоносные доты и лафеты дальнобойных орудий, мощные железобетонные основания которых так контрастируют с мирным зеркалом вечерней Ладоги. Я вижу огромное заходящее солнце, тихо погружающееся в озеро, и думаю о том великом и неизъяснимом чувстве Любви, которое заставляет одних людей подставлять свою грудь под пули и штыки, жертвовать собой, чтобы дать жизнь, быть может, им совсем незнакомым и далеко от них живущим другим людям.
Геннадий ДОБРОВ
"Автографы войны"