Революция 1917 года и последующее установление Советской власти кардинально изменили жизнь России, затронув все слои общества, включая научное сообщество. Ученые оказались в сложной ситуации: многие из них не разделяли большевистскую идеологию, но были вынуждены работать в условиях нового режима. Некоторые эмигрировали, другие подвергались репрессиям, а третьи пытались сохранить свои исследования, балансируя между сотрудничеством и сопротивлением.

Формы репрессий
Историки подсчитали, что в советский период было арестовано около 100 членов и членов-корреспондентов Академии наук. Из них 44 человека лишились жизни: 23 были казнены, 13 умерли за решеткой, а 8 — в изгнании. Некоторые бесследно исчезли в лагерях.

Что уж говорить о профессорах, доцентах и МНС — их отправляли в лагеря и на расстрел тысячами. Одних геологов 900 человек.

Сталин, конечно, не был инициатором погрома научных кадров — он
лишь унаследовал ленинскую, большевистскую подозрительность и недоверие к интеллигенции. Ещё при жизни Ленина высокотехнологичные отрасли экономики потеряли от 70 до 90 % инженерных кадров. Например, согласно подсчётам исследователей истории российской авиации В.Р.Михеева и Г.И.Катышева, из 75 ведущих российских инженеров, работавших до 1917 года вместе с И.И.Сикорским, 1 умер до революции, 25 погибли между 1917 и 1924 годом, 32 эмигрировало. И только 17 специалистов остались работать в СССР, причем 8 из них, включая выдающегося конструктора истребителей Н.Н.Поликарпова, были впоследствии репрессированы.

Ученых нередко высылали за пределы страны. Яркий пример — с «философским пароходом» в 1922 году, когда более 160 интеллигентов принудительно отправили за границу. В то же время отдельных ученых насильно удерживали в СССР, как это произошло с Петром Капицей в 1934 году. Многих отправляли в «шарашки» — секретные научные учреждения, лишали званий, запрещали заниматься исследованиями и исключали из Академии наук.

Те, кого увольняли по идеологическим мотивам, часто оставались без работы. В 1930 году власти распустили множество научных обществ. В государственных газетах развертывались кампании по очернению ученых, а их сообществу мешали самостоятельно организовываться и поддерживать связи с зарубежными коллегами.

Отдельные дисциплины, такие как краеведение и генетика, подвергались уничтожению через идеологические чистки. Сильно пострадала астрономия. В 1936 году возникло «Пулковское дело», по
оценкам ученых было репрессировано до 30 процентов советских
астрономов. В их число вошли директор Пулковской обсерватории Борис
Герасимович и директор Астрономического института Борис Нумеров
(расстрелян в 1941 году в Орловской тюрьме). Репрессии затрагивали даже конкретные научные труды.

Стоит учитывать, что Советский Союз был государством, одержимым идеей коммунизма. Власть навязывала классовый подход во всех областях науки, держала общество под строгим контролем и рассматривала людей как ресурс, который можно без сожаления расходовать.

Власть об ученых
После захвата власти большевики видели в ученых пережиток буржуазного прошлого. Ленин в 1921 году, отвечая на просьбу Русского физико-химического общества заступиться за профессора Тихвинского, написал: «Т. Горбунов! Уточните в ВЧК. Арест Тихвинского не случаен: химия и контрреволюция вполне совместимы».

В 1928 году Воронов, руководивший отделом научных учреждений Совнаркома, предупреждал секретаря Академии наук Ольденбурга: «Десять лет правительство ждало и давало поблажки, но на одиннадцатый год оно разберется с Академией по-своему. Она так и не поняла своего места в советской системе».

Пропаганда тех лет тоже показательна. В 1929 году в «Ленинградской правде» опубликовали резолюцию Балтийского завода: «На двенадцатом году диктатуры пролетариата пора покончить с тайным голосованием — пережитком прошлого. Честный гражданин голосует открыто». Рабочие завода «Красный треугольник» требовали: «Вся работа Академии наук должна быть под надзором пролетариата».

В 1931 году Кольман, заведующий научным отделом МГК партии, выпустил статьи «Вредительство в науке» и «Вредительская математизация науки». В последней он называл обилие формул и вычислений признаком саботажа, утверждая, что это «подделка под советский стиль».

Ученые о власти
Ученые же смотрели на науку совсем иначе. Математик Дмитрий Егоров считал: «Заставлять ученых придерживаться единого мировоззрения — это и есть настоящее вредительство». Владимир Вернадский, находясь за границей, писал сыну о спорах вокруг устава Академии наук: «Я подчеркнул, что наука требует свободы, а таланты — это сокровище страны, которое нужно беречь. Мои слова произвели эффект разорвавшейся бомбы».

Николай Вавилов в дневнике отмечал: «Важно уметь находить по-настоящему одаренных людей. Их мало, но без них прогресс невозможен». Эти мысли раскрывают пропасть между властью и учеными: государство хотело видеть в них послушных исполнителей, а они отстаивали свободу творчества, ценность таланта и уникальность каждого человека.

Остановимся более подробно на трёх наиболее ярких примерах сокрушителной критики большевизма со стороны выдающися учёных.

Академик И.П.Павлов

Одним из ярких примеров интеллектуального противостояния стал академик Иван Петрович Павлов, чья переписка с Вячеславом Молотовым в 1934–1935 годах отражает глубокий протест великого учёного против политики Советской власти.

Иван Петрович Павлов (1849–1936) — выдающийся русский физиолог, академик Петербургской Академии наук (с 1907 года), директор Института физиологии АН СССР (1925–1936) и лауреат Нобелевской премии 1904 года за исследования физиологии пищеварения (Павлов на Википедии). Его работы по условным рефлексам заложили основу современной физиологической школы и оказали влияние на мировую науку. Павлов был глубоко предан своей работе, считая ее способной «толкнуть вперед человеческую мысль вообще».

Революция 1917 года застала Павлова в возрасте почти 70 лет. Несмотря на первоначальные мысли об эмиграции, он решил остаться в России, подчеркивая важность своей научной миссии: «Я решительно не могу расстаться с Родиной и прервать здешнюю работу, которую считаю очень важной» (Письмо Павлова в СНК). Однако со временем его отношение к Советской власти становилось все более критическим, особенно на фоне усиления репрессий в 1930-х годах.

В 1934–1935 годах, после убийства Сергея Кирова 1 декабря 1934 года, в СССР началась волна массовых репрессий. В этот период Павлов написал серию писем Вячеславу Молотову, председателю Совета Народных Комиссаров СССР, в которых открыто критиковал политику режима. Эти письма, хранящиеся в архиве Российской Академии наук, были впервые опубликованы в 1989 году в газете «Советская культура» (Переписка Павлова и Молотова).

В письме от 21 декабря 1934 года Павлов выразил глубокое разочарование в большевистской идеологии и политике. Он писал:

Вы напрасно верите в мировую пролетарскую революцию. Я не могу без улыбки смотреть на плакаты: «да здравствует мировая социалистическая революция, да здравствует мировой октябрь». Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было (Письмо Павлова в СНК).
Павлов обвинял Советскую власть в том, что ее действия способствуют распространению фашизма в Европе, указывая на террор и насилие как ключевые инструменты режима. Он также описывал жизнь в СССР как существование под «неослабевающим режимом террора и насилия», сравнивая ее с «жизнью древних азиатских деспотий». Завершал письмо эмоциональный призыв: «Пощадите же родину и нас» (Русский академик Павлов).

На машинописной копии этого письма Молотов оставил резолюцию: «т. Сталину. Сегодня СНК получил новое чепуховое письмо академика Павлова. Молотов», что свидетельствует о пренебрежительном отношении властей к критике ученого (Протесты Павлова).

В марте 1935 года Павлов продолжил выражать протест против несправедливостей. В письме от 12 марта он писал:

Что-то ужасно несправедливое и жестокое творится. Честные, полезные люди наказываются без всякого основания. Руки опускаются, трудно работать, стыдно за то, что сам процветаешь среди этого (Русский академик Павлов).
В этом письме Павлов также благодарил за поддержку научного центра в Колтушах, но основное внимание уделял судьбам репрессированных коллег, таких как Миклашевские и Никольские, прося пересмотреть их дела.

В последующих письмах Павлов неоднократно обращался с просьбами о помощи конкретным людям. Например, в письме от 25 марта 1935 года он благодарил за освобождение Миклашевских и просил помощи для Никольских, а в письме от 12 июля 1935 года — для племянницы Сеченова и других лиц (Переписка Павлова и Молотова).

Молотов в своих ответах, например, от 2 января и 15 марта 1935 года, защищал советскую политику, называя взгляды Павлова «неубедительными» и лишенными научной основы. Он оправдывал репрессии в Ленинграде как меры против «антисоветских элементов» и допускал возможность ошибок, но настаивал на необходимости жестких мер (Ответ Молотова Павлову). Несмотря на резкий тон, власти не применяли репрессий к Павлову, вероятно, из-за его международной известности.

Академик С.Б. Веселовский

В сумерках революционных потрясений, когда Россия рушилась под тяжестью войн и социальных бурь, Степан Борисович Веселовский, историк и академик, вел свою тихую, но упорную борьбу. Родился он в 1876 году в Москве, в дворянской семье, чьи корни уходили в XVII век. Его отец, Борис Степанович, был агрономом, а мать, Леонида Степановна, полькой по происхождению, воспитывала детей в духе образованности и чести. Семья Веселовских к концу XIX века вошла в круг научной интеллигенции: дядя Степана, Константин Степанович, был секретарем Академии наук, а двоюродные братья прославились в археологии и литературоведении. Сам Степан окончил юридический факультет Московского университета в 1902 году, но его страстью стала история — история крепостного права, землевладения, социальных структур России XVI–XVII веков. Его труды, основанные на кропотливом изучении архивов, стали классикой, но за сухими страницами научных работ скрывалась душа человека, глубоко переживавшего трагедию своей страны.

Веселовский начал вести дневник в 1915 году, в разгар Первой мировой войны, когда первые трещины в Российской империи становились очевидными. Этот дневник, писанный в ученических тетрадях разными чернилами, стал его убежищем, местом, где он мог быть честен с собой. В отличие от публичных выступлений, где он, как и многие ученые, вынужден был соблюдать осторожность, дневник позволял ему говорить без оглядки. Он не уничтожил эти записи, хотя риск обыска и ареста был реален — найденный текст мог стать смертным приговором. Его решение сохранить дневник говорит о мужестве и, возможно, о надежде, что когда-нибудь его мысли дойдут до потомков. Они дошли.

В записях 1917 года, сделанных вскоре после Февральской революции, Веселовский выразил глубокий скептицизм: «То, что называют теперь великой революцией, это уже вторая. Сколько сил. В сущности есть не революция и даже не политический переворот, а распад, разложение государственное и социальное» (Дневник Веселовского). Он видел в революции не прогресс, а хаос, разрушение устоев, на которых держалась Россия. Октябрьский переворот и приход большевиков к власти только усилили его разочарование. Веселовский называл большевизм «организованной анархией», считая, что он не несет созидательных идей, а лишь углубляет общественный распад (Тайный дневник).

К марту 1918 года его размышления приняли более резкий тон. Читая книгу А.С. Шмакова «Международное тайное правительство», он писал: «Взял в руки с некоторым пренебрежением, но с первых же страниц заинтересовался. Во всяком случае, прочитав страниц 50, я вижу, что это не такой легкомысленный и легковесный публицист, как это с презрением и пренебрежением изображала его наша либеральная печать» (Дневник Веселовского). Эта запись показывает его стремление искать альтернативные точки зрения, несмотря на господствующую идеологию, и его недоверие к либеральным клише.

В том же марте 1918 года он сделал одну из самых жестких записей, отражающую его взгляд на российское общество: «Еще в 1904—1906 гг. я удивлялся, как и на чем держится такое историческое недоразумение, как Российская империя. Теперь мои предсказания более, чем оправдались, но мнение о народе не изменилось, то есть не ухудшилось. Быдло осталось быдлом. Если бы не мировая война, то м(ожет) б(ыть) еще десяток — другой лет недоразумение осталось бы невыясненным, но конец в общем можно было предвидеть» (Дневник Веселовского). Эти слова, полные горечи, отражают его разочарование в неспособности народа построить прочное государство. Он считал, что Россия держалась на «выносливости, плодливости и покорности», а не на культурных или правовых основах, и предвидел дальнейшие трудности.

К 1920 году, когда Гражданская война и политика военного коммунизма опустошали страну, Веселовский писал о трагедии интеллигенции: «Ещё такой год, и от верхов русской интеллигенции останутся никуда не годные обломки — кто не вымрет, тот будет на всю жизнь разбитым физически и духовно человеком. И не удивительно, так как то, что мы переживаем, хуже самого жестокого иноземного завоевания и рабства, хуже каторги» (Дневник Веселовского). Эти строки полны отчаяния, но также и гнева против режима, который, по его мнению, уничтожал интеллектуальный потенциал нации.

Веселовский не ограничивался эмоциональными оценками. С 1920 года его дневник стал «научной площадкой», где он анализировал социализм теоретически, сравнивая большевизм с Французской революцией. Он отмечал, что в России, в отличие от Франции, отсутствует связь между свободой и собственностью, что делает революцию разрушительной (Тайный дневник). В 1921 году он критиковал идеологическую основу большевизма, связывая ее с «примитивной завистью» и отсутствием конструктивных идей.

В 1922 году, размышляя о смерти Ленина, Веселовский писал: «Пробыл в Москве пять дней и вчера вернулся в Татариновку. Везде обсуждают вопрос, какие последствия может иметь смерть Ленина. За исключением тех, кто махнул на все рукой, ни о чем не думает и ни во что не верит, мнения остальных разделяются» (Тайный дневник). Эта запись показывает, как он фиксировал общественные настроения, но сам оставался скептиком, не веря в скорое изменение ситуации.

Последняя запись, датированная 20 января 1944 года, подводит итог его размышлениям: «К чему мы пришли после сумасшествия и мерзостей семнадцатого года? Немецкий коричневый фашизм — против красного» (Дневник Веселовского). Эта фраза, написанная в разгар Великой Отечественной войны, отражает его убеждение, что большевизм породил не только внутренние бедствия, но и глобальное противостояние с фашизмом, которое он считал двумя сторонами одной медали.

Дневник Веселовского хранился в тайне. После его смерти в 1952 году его вторая жена, Ольга Александровна, передала записи сыну Борису, а затем они оказались в семейном архиве его внука Константина. Частичная публикация началась в 2000 году в журнале «Вопросы истории», но полное издание, готовившееся историком Андреем Юргановым, так и не увидело свет (Википедия: Веселовский). Это подчеркивает, насколько чувствительной остается тема сопротивления большевизму.

Современники Веселовского высоко ценили его как ученого, но его личные взгляды были известны лишь узкому кругу. Историк Александр Зимин, автор знаменитой книги об опричнине, вспоминал с удивлением и теплотой: «Когда все воспевали террор, лишь один „старый дурак“ позволял себе черт знает что — писать о жертвах террора» (Дневник и жизнь). Зимин имел в виду исследования Веселовского о жертвах опричнины Ивана Грозного, которые можно интерпретировать как косвенную критику сталинского террора. Эта независимость мысли делала Веселовского уникальной фигурой в советской историографии.

По воспоминаниям его дочери Анны Степановны, в последние годы жизни Веселовский чувствовал себя одиноким и иногда сожалел, что не эмигрировал в начале революции: «В последние годы жизни всеми оставленный и одинокий ученый иногда сетовал, что не уехал из революционного государства в самом начале становления системы» (Эмигрант по призванию). Эти слова добавляют трагическую ноту к его истории, показывая внутренний конфликт между долгом историка и личными желаниями.

Академик Л.Д. Ландау

Лев Ландау в тюрьме НКВД

В эпоху, когда страх и репрессии пронизывали советское общество, Лев Давидович Ландау, гениальный физик-теоретик, осмеливался бросать вызов сталинскому режиму. Родившийся 22 января 1908 года в Баку, он с юности проявил исключительные способности, поступив в университет в 14 лет и защитив докторскую диссертацию в 21 год. Его работы по квантовой механике, статистической физике и физике конденсированного состояния принесли ему Нобелевскую премию по физике в 1962 году за исследования сверхтекучести жидкого гелия. Однако за его научными достижениями скрывалась другая сторона — смелая критика большевизма, которая сделала его символом интеллектуального сопротивления.

В молодости Ландау был увлечён социалистическими идеями. В 1935 году он опубликовал статью «Буржуазия и современная физика» в газете «Известия», где критиковал религиозные предрассудки и капитализм, восхваляя возможности для развития физики в СССР (Lev Landau). Однако к концу 1930-х годов его взгляды изменились. Как отмечает Encyclopaedia Britannica, Ландау «ненавидел Сталина за предательство идеалов революции 1917 года» и после 1930-х годов начал считать советский режим не социалистическим, а фашистским (Britannica). Его арест в 1938 году, вероятно, укрепил эту позицию, показав ему истинную природу сталинского террора.

Эта позиция, выраженная в частных разговорах и зафиксированная в докладах КГБ, а также в акте открытого протеста — листовке 1938 года, — подчёркивает его мужество в условиях тоталитарного контроля.

В 1938 году, на пике Большого террора, Ландау совместно с физиком Моисеем Корецем создал листовку, которая стала одним из самых смелых актов сопротивления сталинскому режиму. Документ, известный как листовка Кореца–Ландау, осуждала Иосифа Сталина за предательство идеалов Октябрьской революции 1917 года. В ней НКВД сравнивался с гестапо, а сталинский режим приравнивался к фашистским диктатурам Адольфа Гитлера и Бенито Муссолини. Листовка использовала социалистические идеи, включая лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» из «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса, чтобы подчеркнуть, что сталинский режим отошёл от социализма.

Создание листовки было вызвано делом УФТИ (Украинского физико-технического института), в результате которого многие ведущие советские учёные были арестованы и казнены. Для Ландау, работавшего в Харькове, это стало личной трагедией, усилившей его решимость выступить против репрессий. Однако этот акт привёл к его аресту 27 апреля 1938 года. Ландау был обвинён в антисоветской агитации и провёл год на Лубянке, подвергаясь допросам и угрозам. Его освобождение 29 апреля 1939 года стало возможным благодаря вмешательству Петра Капицы, который написал письма Сталину и угрожал уйти из Института физических проблем, а также Нильса Бора, чей международный авторитет сыграл ключевую роль.

После освобождения Ландау продолжил научную работу. Его участие в атомном проекте в 1940-х годах, за которое он получил Сталинские премии в 1949 и 1953 годах, а также звание Героя Социалистического Труда в 1954 году, вызывает споры. Некоторые историки считают это вынужденным компромиссом, необходимым для выживания в условиях репрессий (Lev Landau).

После смерти Сталина в 1953 году Ландау отказался от участия в секретных проектах, таких как разработка ядерного оружия, заявив, что это больше не нужно для его личной безопасности (Britannica). Это решение подчёркивает его стремление дистанцироваться от репрессивной системы, хотя он продолжал работать в Институте физических проблем, внося значительный вклад в советскую науку.

Доклад КГБ от 19 декабря 1957 года, хранящийся в архивах Буковского, предоставляет уникальное свидетельство антисоветских высказываний Ландау, сделанных в период с 1947 по 1957 годы (Bukovsky Archives). В этом документе Ландау неоднократно называет советскую систему фашистской, используя термин «красный фашизм». Его критика охватывает не только сталинскую эпоху, но и более ранние события, включая действия Ленина.

В ноябре 1956 года, комментируя подавление венгерского восстания, Ландау выразил восхищение венгерскими повстанцами, назвав их «героической нацией», борющейся за свободу. Он резко осудил советское вмешательство, заявив: «Мы решили обрызгать себя кровью. Преступники управляют страной. [Янош] Кадар — социал-предатель... Ленин тоже не был святым. Вспомните Кронштадтское восстание. Грязная история... фашистская система» (Bukovsky Archives). Упоминая Кронштадтское восстание 1921 года, подавленное большевиками, Ландау подчёркивал, что фашистские черты были присущи советскому режиму с самого начала.

В январе 1957 года он продолжил: «Наша система, как я знаю её с 1937 года, определённо фашистская, и такой она осталась, и не может просто измениться... Я верю, что эта система сама себя сломает» (Bukovsky Archives). Эти слова отражают не только его убеждённость в фашистской природе СССР, но и надежду на неизбежный крах системы. Ландау также отвергал социалистический характер советского государства, называя его «диктатурой бюрократов», где средства производства принадлежат не народу, а элите (Bukovsky Archives).

Ещё одна запись от ноября 1956 года показывает его критику идеологии Коммунистической партии: «Идея, лежащая в основе Коммунистической партии, — это иезуитская идея. Идея подчинения начальству. Как типично, как вся история ордена иезуитов» (Bukovsky Archives). Сравнение с иезуитами подчёркивает его восприятие большевизма как системы, основанной на слепом повиновении, а не на свободе или равенстве.

Канал "Истории от историка"