Дуэль в XVI веке

В исторической литературе хорошо известна следующая цифра: за неполных 20 лет правления Генриха IV на поединках по разным подсчетам погибло от 6 до 10 тыс. дворян, было роздано более 7 тыс. королевских прощений дуэлянтам. По свидетельству Франсуа де Ла Ну, в его время от дуэлей во Франции ежегодно гибнет больше дворян и солдат, чем их погибло бы в случае большого сражения.
С начала XVI в., когда судебные поединки и единоборства рыцарей на войне случались все реже и реже, был зафиксирован новый вид поединка - bataille à la mazza (поединок в кустарнике) или же bataille en bestes brutes (поединок на манер животного). Все современники, авторы дуэльных трактатов и ревнители рыцарских традиций, каким бы ни было их отношение к этому новому типу боя, едины в определении места его рождения - Италия, Неаполитанское королевство. В первом случае название поединка происходит от неаполитанского названия кустарников, образующих заросли, в которых обычно проводили эти поединки. Второе название отражает суть подобного боя: драться так, как дерутся дикие звери - до смерти и без пощады. Родоначальниками этого типа поединка в XVI в. считали итальянцев.
По признанию Дюплеи знакомство французов с bataille àla mazza и bataille en bestes brutes, в том числе интересовавшихся дуэлью потенциальных авторов мемуаров, в частности Брантома, произошло во время походов в Италию Людовика XII, а затем Неаполитанских экспедиций Одетта де Фуа, сеньора Лотрека (1527-1528) и Неаполитанского похода Франсуа де Гиза (1557). Этому знакомству способствовало и то, что контингент итальянских наемников во французских войсках в Италии составлял весьма значительную часть.
Новый тип поединка быстро и широко распространился во Франции уже в начале 30-х годов XVI в., о чем свидетельствуют ордонансы Франциска I 1532 и 1539 гг. о правилах ношения оружия в королевстве; дуэли стали повседневным элементом военного и дворянского быта. Дух этих поединков был уже весьма далек от рыцарского куртуазного единоборства и идеи восстановления законной справедливости. Середина XVI в. стала периодом динамичного развития дуэли, этапом формирования традиций и норм, которые без серьезных изменений просуществовали в дальнейшем вплоть до середины XVII в.
Первое, что резко отличает французские дуэли от поединков прошлого и даже дуэлей итальянцев - это цель. Согласно Брантому, когда неаполитанские поединки вошли в практику французов, ни о какой пощаде не могло быть и речи: следовало либо убить противника, либо самому пасть на поле боя. Часто изранив друг друга, но не прекращая поединка, оба участника погибали, "поскольку, когда идут на это дело, настолько входят в раж, движимые азартом, досадой и местью, что часто либо одного убивают с первого удара, либо оба остаются на поле мертвыми". Вполне допустимым считалось убийство обезоруженного, упавшего или раненого противника. Исход поединка должен был быть очевидным и не вызывать сомнений в победе.
Таких поединков — со смертельным исходом и без пощады - Брантом, по его собственным словам, может назвать сотни, но его интересует куртуазность, поэтому от описания подобных поединков он все время стремится перейти к тем, где, по его мнению, она присутствует. Однако приводимые им примеры свидетельствуют скорее об обратном. В частности, поединок, произошедший в окрестностях Рима во время Неаполитанского похода де Гиза между гасконским и итальянским капитанами. Поводом послужило оскорбление: гасконец заявил, что все итальянцы плуты. Во время поединка итальянец нанес гасконцу удар, считавшийся тогда весьма подлым, - по колену. Единственной причиной, побудившей его оставить своего противника в живых, был страх мести со стороны солдат гасконца. Брантом не советует дуэлянтам хвастать своей победой, устраивать триумфальное шествие или относить в церковь свое оружие: после этого победитель рискует не прожить и двух дней.
Куртуазность Брантом не причисляет к соображениям, по которым противнику в поединке даруется жизнь: одни не добивают лишь потому, что не вполне умеют это делать, другие страшатся призраков убитых, у кого-то просто не хватает отваги прикончить, некоторые боятся Бога или короля с его правосудием, но большинство опасается мести роднии друзей убитого. Вероятность последней была весьма велика. Даже после поединка Жарнака - Шатеньере, проводившегося по всем правилам и под королевским надзором, более 500 солдат, служивших под началом Шатеньере, были готовы тут же, на месте поединка, напасть на Жарнака и его секундантов. Единственный комментарий Брантома поэтому поводу: "Ха! Вот если бы уже в те времена французское дворянство было так же хорошо обучено и опытно в бунтах и возмущениях,как оно это продемонстрировало в первых гражданских войнах!"
Подарить противнику жизнь, позволить упавшему встать, поднять выбитую шпагу или взять новую взамен сломанной - такие примеры благородного, с современной точки зрения поведения, Брантом в своих описаниях дуэлей приводит. Другое дело, как подобные поступки воспринимались обществом XVI в. Во времена Франциска I Джаннино Медичи, будучи на французской военной службе, решил положить конец давней вражде двух своих капитанов: он дал им по шпаге, по половине своего плаща и запер в зале, заявив что не выпустит их до тех пор,пока они "не уладят свои разногласия". Капитаны Сан Петро Корсо и Жан де Турин взялись за дело. Жан де Турин ранил соперника в лоб, и тот не смог продолжать бой, так как кровь заливала ему глаза и лицо.Тогда Жан де Турин предложил прервать бой с тем, чтобы Сан Петро перевязал рану. После чего бой был продолжен, и уже Сан Петро выбил шпагу из рук де Турина, позволив затем ему ее поднять. В конце концов они изранили друг друга до такой степени, что были не в состоянии продолжать поединок. Но мнение всех военных обратилось против Сан Петро, который не воспользовался удачей и не убил безоружного противника, а подарил тому жизнь и тем самым презрел свою победу.
Многие авторитеты того времени считали, что победитель должен забрать оружие противника, особенно если он только ранен или признал свое поражение: это и трофей, свидетельствующий о победе, и гарантия того, что проигравший в отместку за унижение не воткнет свое оружие в спину противника, как это сделал в 1559 г. Ашон Мурон, племянник маршала Сент-Андре, предательски убив победившего в честном поединке капитана Матаса. Капитан, старый вояка, пожалел юнца, выбил у него из рук оружие и прочитал нотацию о том, что нехорошо нападать на опытных людей, едва умея владеть клинком. Когда он, повернувшись к противнику спиной, стал садиться на лошадь, тот воткнул ему в спину свою шпагу. Дело замяли, учитывая родство Мурона, а придворные, в том числе Франсуа де Гиз, не столько порицали предательский удар, сколько возмущались глупостью капитана, презревшего фортуну и оружие.
Точно так же всеобщее мнение осудило графа де Грандпре, "доблестного, как шпага", капитана пехоты, проявившего излишнюю куртуазность в поединке с квартирмейстером легкой кавалерии де Гиври (дело относится к войнам Лиги в 80-е годы XVI в.). Когда у де Гиври сломалась шпага, граф предложил ему взять другую, на что де Гиври заявил, что ему хватит и обломка, чтобы убить противника, тогда де Грандпре опустил свою шпагу и прекратил поединок. Обсуждавшие эту дуэль дворяне и военные сочли, что граф был обязан убить соперника, который не хотел получить милость от врага. Но было бы еще лучше, если бы де Гиври убил графа за чрезмерное безрассудство и браваду.
Дарование жизни порой воспринималось как изощренное дополнительное оскорбление и унижение, многие дворяне считали, что проиграть и остаться в живых - это позор. Именно так было расценено поведение де Сурдеваля, который погрузил своего тяжело раненного противника на собственную лошадь, отвез к цирюльнику и заботился о нем до полного его выздоровления. Дело произошло во время выполнения де Сурдевалем дипломатической миссии во Фландрии, куда он, будущий губернатор Бель Иля, был послан Франциском I к Карлу V. Брантом особо отмечает, что, узнав об этом поединке, император принял француза при своем дворе и одарил его золотой цепью скорее за доблесть, чем за куртуазность. Многие в такой ситуации, по его словам, предпочитали умереть, чем быть облагодетельствованным подобным образом — слишком уж большую славу обретает победитель.
Кроме того, жизнь тяжело раненному противнику могла дароваться из желания убить его в следующий раз, когда он поправится, что было благороднее, нежели бить лежащего или безоружного. Именно так собирался поступить брат Брантома Жан де Бурдель, который во время пьемонтских войн дрался на мосту в Турине с гасконским капитаном Кобио. Как пишет Брантом, среди лиц опытных до тонкости знающих законы дуэли, считается куртуазным подарить противнику жизнь в том случае, если он лежит на земле с тяжелым ранением. То есть речь идет исключительно о том, чтобы не добивать того, чьи шансы на смерть и без того уже велики.
Пощада противника могла стать причиной повторных поединков,как это случилось с капитаном Отфором. Во время боевых действий в Шотландии (1548) он был вынужден трижды драться с сеньором Дюсса, который трижды был ранен и всякий раз снова рвался в бой. Если противника пощадили в первом поединке, то в повторном, согласно общепринятым правилам дуэли, следовало его прикончить, даже если он лежал на земле без оружия с тяжелым ранением и молил о пощаде, ибо не стоит искушать судьбу и Бога, отказываясь от дарованной им победы.
Вообще же считалось, что вызывать вторично на поединок человека, который подарил тебе жизнь в бою, все равно что убить своего благодетеля и второго отца. Это допускалось только в том случае, если победитель грубо оскорблял помилованного или заявлял, что тот вымолил у него жизнь или вел себя как трус. Наилучший же способ пощадить противника — это искалечить его так, чтобы он более никогда не мог драться: лучше всего отсечь ему руку или ногу. А чтобы он никогда не мог отрицать, что жизнь ему подарили, можно на память изуродовать ему лицо и нос. Об этом свидетельствует и Франсуа де Ла Ну, заявляя, что у французов считается за честь отрубать руки и ноги, калечить одних и убивать других.
От поединка прошлого, прежде всего судебных, дуэль XVI в. отличалась и изменившейся ролью секундантов. Теперь это не наблюдатели, призванные следить за соблюдением правил поединка, а дублирующие пары бойцов, своим оружием поддерживающие в бою двух противников. Именно такая дуэль нескольких пар сражающихся находит во Франции наибольшее распространение, при этом победитель в одной из пар мог присоединиться к одному из своих компаньонов, после чего они дрались вдвоем против одного. Поединок мог превратиться в небольшое сражение - от 10 до 20 и более участников с каждой стороны. При этом секунданты могли не испытывать друг к другу никакой вражды, а напротив, быть друзьями.
Можно целиком и полностью согласиться с мнением А. Корвизье, что дуэль — это всего лишь одна из форм сведения счетов, род вендетты, принятый в отношении друг друга у людей чести. Необходимостьмести и физического преследования обидчика ни у кого из дворян иливоенных не вызывала сомнения. Вопрос состоял исключительно в выборе методов. Во Франции процедура вызова на дуэль постепенно упрощалась; с 70-х годов XVI в. дело все чаще сводилось к устной договоренности без использования письменного вызова с изложением причин дуэли (картеля) или обмена посредниками, призванными договориться об условиях боя. Промежуток между вызовом и самой дуэлью мог занимать несколько минут. Возобладало мнение, что дуэль, следующая сразу же за оскорблением и вызовом, пока еще не остыли чувства, более благородна и честна, чем поединок, отложенный на некоторое время,что дает возможность улечься страстям и позволяет воспринимать ситуацию, руководствуясь разумом; но это будет уже хладнокровное и осмысленное убийство. Как пишет Брантом: "Кровь ... не может лгать и приказывает нам свершить месть каким бы то ни было образом. Но такие удары надо наносить сразу, а не хладнокровно".
Для Брантома поединок гуманен: на дуэли погибает один, двое, в крайнем случае несколько человек, в то время как при нападениях из засад дворяне "гибнут как мухи", чему он не раз был свидетелем. Однако грань между поединком и обычным вооруженным нападением была весьма зыбкой. Часто поединку не предшествовала никакая договоренность: либо обе стороны в гневе сразу хватались за оружие, либо одна из сторон своим нападением вынуждала противника к защите. Подобные поединки назывались rencontres. Участие в подобном столкновении осуждалось обществом значительно менее строго, нежели дуэль, если только это не было подлое убийство, когда противнику не предоставляется возможность защищаться. По словам Брантома, наиболее подлый вид нападения - внезапная атака без предупреждения, когда противника, не дав вынуть оружие, ранят, отсекают руку, протыкают насквозь, а потом, оставив полумертвым, говорят, что подарили ему жизнь. Подвергшийся такому нападению вправе отомстить любым способом и любым оружием, убить своего врага хоть из пистолета, хоть из пушки. Хуже таких убийств только подсовывание противнику на поединке специально сломанного или некачественного оружия.
Если попытаться нарисовать себе психологический портрет французского дворянина-дуэлянта эпохи религиозных войн, то первое, что резко бросается в глаза, это полное отсутствие в случае конфликта желания примирения без обращения к оружию, т.е. насилию. Любое единоборство или поединок можно отнести к одной из трех категорий: бой до уничтожения, бой до поражения и бой до соглашения. Дворяне XVI в. явно предпочитали первое.
"Гибкое" восприятие куртуазности дуэльного поведения весьма знаменательно: та легкость, с которой одобрялось любое действие, помогающее добиться победы или превосходства, далеко выходит за рамки собственно дуэльной тематики. Война, борьба - это общий закон жизни; дуэль - это модель войны, а война - модель самой жизни.По мнению Ла Ну, полностью избежать дуэлей и войны невозможно именно потому, что мужчины всегда остаются мужчинами, по своей природе склонными к ярости и мести. К этому присоединяется представление дворянства и военных об оружии как "наиболее достойном инструменте, который поднимает человека к чести". И коль скоро честь ставится в прямую зависимость от силы оружия, обращение к насильственным методам решения абсолютно любых вопросов становится неизбежным. Как пишет Брантом, дворянину надлежит отомстить или умереть самому, но "забывать обиды, как велит Бог и его заповеди,хорошо для отшельников, а не для... истинного дворянства, носящего на боку шпагу, а на ее конце - свою честь.
Следствие этого обращения к силе и оружию - неразборчивость в средствах. Сципион Дюплеи констатирует, что на войне для сбережения своих людей годится любая подлость - там она называется военной хитростью; для победы все средства хороши. Этим же принципом многие дворяне руководствуются в решении своих частных конфликтов. Но наиболее ярко и откровенно эту точку зрения выразил Блез де Монлюк: "Против своего врага стрелы можно делать из любого дерева. Что до меня лично, то если я мог бы воззвать ко всем духам ада, чтобы проломить голову моему врагу, который хочет проломить голову мне, я сделал бы это с чистым сердцем, да простит мне это Господь". Победа и поражение - дело случая, фортуны. И глупцом будет тот, кто упустит свой шанс, помогая противнику выйти из затруднительного положения (падение, поломка или потеря оружия, ранение). Дуэльный кодекс французских дворянXVI в. полностью отражает их представления о "праве" оружия и силы как последнем доводе не только в делах чести, но и в повседневной жизни, при решении любых конфликтов.
Цитируется по: Новоселов В.Р. Дуэльный кодекс: теория и практика дуэли во Франции XVI века.