Мировая Поэзия|Литература

Запах смерти в этом квартале не был чем-то новым. Пахло везде — от сточных канав до дверных косяков, которые давно утратили цвет под слоями пыли и гнили. Но сегодня воздух был особенно густ. Он не просто стоял — он давил, заползал в ноздри, прилипал к коже, словно предупреждая: не входи. Доктор Рамон Артега не верил в предчувствия. В свои сорок с лишним он повидал всё: ампутации в полевых условиях, трихины под микроскопом, умирающих от холеры и рожающих под пулями. И всё же, стоя на пороге дома номер 14 на улице Ла Карраска, он впервые за долгое время почувствовал страх. Не страх за свою жизнь. Страх перед тем, что случилось за этими полуоткрытыми дверьми. — Господь да будет с нами, — прошептал Луис, юный аптекарь, стоявший позади. Доктор молча шагнул внутрь. Следом — чиновник городской санитарной комиссии, дон Лоренсо Гутьеррес, щегольски приподнявший цилиндр, будто входил на бал, а не в комнату, где, возможно, ещё теплое тело. Комната была темна, несмотря на полдень. Задёрнутые шторы, пыль в воздухе, простыня, сползшая с кровати. Возле окна — мальчишка лет тринадцати, с босыми ногами и лицом, серым как зола. Он не шелохнулся, даже когда дверь открылась. А на полу — она. Молодая женщина. В белом ночном платье, запятнанном чем-то бурым. На её губах запеклась кровь. Глаза закрыты. Закрыты навсегда. У её плеча — младенец. Он ползал по её груди, хватаясь за ткань платья, и время от времени всхлипывал. Он ещё не понимал, что происходит. И, возможно, это спасло его от безумия. Доктор опустился на колени. Не дыша. Дотронулся до шеи, до щеки — холодна. Проверил зрачки. Признаков жизни — ни малейших. Лихорадка? Возможно. Но что-то не вязалось. Не то положение тела. Не тот цвет кожи. Не тот запах. Луис молча подал медицинскую сумку. Дон Лоренсо стоял, будто на сцене театра, с лицом, излучающим сочувствие, которое он, вероятно, репетировал перед зеркалом. — Она умерла ночью, — раздался хриплый голос мальчика. — Я звал людей, звал соседей. Никто не пришёл. — Как тебя зовут, сынок? — тихо спросил доктор. — Хоакин. — Кто был с вами вчера? — Никого. Только мама. И... один человек. Он пришёл вечером. Я не видел лица. Он дал маме что-то выпить. — Что именно? Мальчик пожал плечами. Доктор встал, медленно обвёл взглядом комнату. Всё выглядело бедно, но не нищенски. На тумбочке — пустая кружка. Рядом — аптечный флакон. Он поднял его. Этикетка стёрта, но запах… Доктор поднёс его к носу — и отшатнулся. Что-то резкое. Не спирт. Не лекарство. Отрава? — Мы запишем: смерть от жёлтой лихорадки, — сухо заявил дон Лоренсо. — Очередной случай. Заполните бумагу. — Я... не уверен, — медленно произнёс Артега. Чиновник повернулся к нему с натянутой улыбкой, в которой сквозил холод: — Дорогой доктор, нам не до сомнений. В городе свирепствует желтая лихорадка. Сегодня ещё двадцать два вызова. Пусть мёртвые останутся мёртвыми. Мы должны думать о живых. Доктор ничего не ответил. Он снова взглянул на женщину. На её изломанную позу. На сына, который не отходил от тела. И понял: что-то здесь не так. Это не лихорадка. Это — преступление, замаскированное под эпидемию. Он не знал имени этой женщины — пока. Но к вечеру он его узнает. Узнает, кто приходил. Что было в кружке. И почему тело лежит не на кровати, а на каменном полу, у самой двери — будто она убегала. — Луис, — тихо сказал он, — запиши всё. Даже если нас заставят забыть, мы должны помнить. Снаружи вновь раздался кашель, плач, гомон толпы. Город продолжал умирать. Но один дом теперь молчал по-особенному. И доктор Артега дал себе слово: он выяснит, почему. Пролог. Глава I. Пятно на пороге К утру следующего дня доктор Артега уже знал имя покойной. Эсперанса Мартинес. 27 лет. Вдовствующая швея, родом из Кордовы, проживала в Буэнос-Айресе последние пять лет. Два ребёнка: мальчик Хоакин от первого брака, и младенец — имя в реестрах не значилось. Муж погиб в драке на портовом складе — дело закрыто по «обстоятельствам не зависящим от следствия». На городском столе учётных записей смерть женщины зарегистрировали как «естественную, в результате жёлтой лихорадки». Запись 2136, подписано дон Лоренсо Гутьерресом. Доктор читал запись в пустом коридоре санитарной комиссии, склонившись к тусклой лампе, и злился. Не на чиновника — на себя. Потому что вчера промолчал. Потому что позволил страху — пусть не за себя, но за истину — одержать верх. За окном слышался звон колёс телеги — очередное тело вывозили на санитарную свалку за чертой города. Буэнос-Айрес погряз в смерти, и правда — больше никого не интересовала. Кроме, пожалуй, его одного. Он вернулся в дом Эсперансы в полдень. Без цилиндра, без сопровождающих, без формальностей. Дверь была полуоткрыта. Как вчера. Всё выглядело нетронутым — будто город сдался. На полу, где лежала женщина, осталось тёмное пятно. Оно уже впиталось в камень, оставив вокруг жирный контур. Ткань платья валялась рядом — её не забрали, не постирали. Лишь в углу, на кровати, сидел Хоакин. Смотрел в окно. Лицо — недвижное, каменное. — Мальчик, — негромко сказал доктор. — Ты один? — Да. Младший брат у соседки. Женщина из соседнего дома его забрала. — Хорошо. Это хорошо. А ты почему остался здесь? — Я обещал маме, что не оставлю её одну. — Но маму увезли отсюда? — Душа моей матушки здесь, в этой комнате. Я это чувствую. Доктор присел рядом. Некоторое время они молчали. Лишь муха жужжала, кружась над тёмным пятном. — Хоакин, я должен задать тебе ещё несколько вопросов. Это важно. Твоя мама... принимала лекарства? — Иногда. Капли, кажется. Она говорила, что они горькие. — Ты видел, кто ей их приносил? - Накануне её смерти кто-то был у нас. Я уже лежал в постели. Он постучал, мама открыла. Они разговаривали. После я слышал, как она плакала. А потом — выпила что-то. Утром она не дышала. — Ты не видел его лица? — Нет. Только трость... с серебряной ручкой через дверной проем. Он облокотился на неё. Доктор замер. Серебряная ручка. Трость. Не та деталь, которую мог бы выдумать ребёнок. Значит, этот господин не из бедняков. Артега встал, прошёлся по комнате. Поднял флакон, всё ещё лежавший на тумбе. Этикетка окончательно стёрлась. Но он снова почувствовал тот запах. Что-то вроде хинина, но с примесью... опиума? Или чего-то тяжелее? Он сунул флакон в карман. Потом обернулся: — Хоакин, мы обязательно узнаем, что случилось с твоей мамой. — Хорошо, синьор, — тихо ответил мальчик. — Я хочу знать, почему она умерла. ***** Доктор вернулся домой, на улицу Санта-Фе, уже затемно. Ужин остыл. Книги валялись на полу — он снова искал формулы, которые давно знал наизусть. Всё было впустую. Что-то мучило его. Рамон Артега разложил на столе всё, что имел. Запись о смерти. Письмо от аптекаря Луиса, в котором тот писал, что в флаконе могла быть не только опиумная настойка, но и экстракт белладонны — крайне токсичное вещество. Симптомы — бледность, кровотечение, потеря сознания. Очень похоже на отравление. Затем — карта города. Дом Эсперансы находился недалеко от улицы Аргентиналь, где располагались частные аптеки и... клуб «Сан-Игнасио». Закрытое учреждение, куда допускались лишь «почтенные господа и сильные мира сего». Доктор Артега знал: среди них был и дон Алехандро Муньос — советник при муниципальной управе. Он часто посещал богадельни, боролся с пороками, много говорил о борьбе с эпидемией. И, если верить слухам, имел связи... довольно интимного толка с разными женщинами, которых впоследствии щедро вознаграждал за молчание в качестве отступного. Мог ли он быть тем самым, кто приходил к Эсперансе? Кто дал ей яд? Доктор не знал. Пока не знал. Но утром он собирался посетить аптеку, где, по записям, был куплен флакон. Если удастся найти продавца — может, удастся получить описание покупателя. Серебряная ручка. Трость. Этого уже достаточно, чтобы начать ниточку... Вечером он сидел у окна. Внизу, под фонарём, дети пели что-то заунывное, перебивая стук мёртвых тел в санитарных телегах. Город умирал, но Артега ещё чувствовал его пульс. И пока он бился — за него можно бороться. В дверь постучали. Дважды. Быстро. Доктор открыл. Перед ним стоял молодой аптекарь Луис с побледневшим лицом. — Сеньор... мне нужно с вами поговорить. Срочно. Один человек приходил в аптеку. Он спрашивал о женщине с улицы Ла Карраска. И оставил... записку. Доктор взял записку, дрожащими пальцами развернул. Внутри — аккуратный почерк: "Не трогайте мёртвое. Забудьте женщину. Город умирает — и с ним должен умереть её позор." Подписи не было. Только маленький оттиск сургуча. Символ: трость и змея. Доктор Артега закрыл дверь. Потом взглянул в окно. И понял: за ним следят. Алексей Андров. Рассказ «Убийство в доме на Ла Карраска» Друзья, продолжение читайте бесплатно в авторском сообществе автора в Дзене. Ссылка будет в комментариях.

Катаясь на коньках, По льду скользила Фея. Снежинки, тихо рея, Рождались в облаках. Родились и — скорей Сюда, скорей, скорее Из мира снежных фей К земной скользящей Фее. Константин Бальмонт Художник Алан Мэйли

Опрятней модного паркета Блистает речка, льдом одета. Мальчишек радостный народ Коньками звучно режет лёд; На красных лапках гусь тяжёлый, Задумав плыть по лону вод, Ступает бережно на лёд, Скользит и падает; весёлый Мелькает, вьётся первый снег, Звездáми падая на брег. Александр Пушкин

Еще заря не встала над селом, Еще лежат в саду десятки теней, Еще блистает лунным серебром Замерзший мир деревьев и растений. Какая ранняя и звонкая зима! Еще вчера был день прозрачно-синий, Но за ночь ветер вдруг сошел с ума, И выпал снег, и лег на листья иней. И я смотрю, задумавшись, в окно. Над крышами соседнего квартала, Прозрачным пламенем своим окружено, Восходит солнце медленно и вяло. Седых берез волшебные ряды Метут снега безжизненной куделью. В кристалл холодный убраны сады, Внезапно занесенные метелью. Мой старый пес стоит, насторожась, А снег уже блистает перламутром, И все яснее чувствуется связь Души моей с холодным этим утром. Так на заре просторных зимних дней Под сенью замерзающих растений Нам предстают свободней и полней Живые силы наших вдохновений. Николай Заболоцкий Художник Антон Колоколов

Что делать в этот день метельный? Желателен режим постельный: Лежишь себе, глядишь в окно, Где мельтешение одно, Где хлопья снежные летают, Где миги, точно хлопья, тают, А ты лежишь себе в тиши - Успокоение души. И ничего не происходит, И на тебя покой нисходит, И, суть по-прежнему тая, Летит и тает жизнь твоя. Лариса Миллер

Скоро станешь ты чьей - то любимой женой, Станут мысли спокойней и волосы глаже. И от наших пожаров весны голубой Не останется в сердце и памяти даже. Будут годы мелькать, как в степи поезда, Будут серые дни друг на друга похожи... Без любви можно тоже прожить иногда, Если сердце молчит и мечта не тревожит. Но когда-нибудь ты, совершенно одна (Будут сумерки в чистом и прибранном доме), Подойдешь к телефону, смертельно бледна, И отыщешь затерянный в памяти номер. И ответит тебе чей-то голос чужой: "Он уехал давно, нет и адреса даже." И тогда ты заплачешь: "Единственный мой! Как тебя позабыть, дорогая пропажа!" Александр Вертинский Художник Чарльз Чемберс

Платком пуховым пелена небес упала в лапы сосен. "Я ухожу" - сказала осень. "Пора..." - шепнула вслед зима. Алена Васильченко

Сухая, тихая погода На улице, шагах в пяти, Стоит, стыдясь, зима у входа И не решается войти... Борис Пастернак

Когда метель кричит, как зверь, - протяжно и сердито, не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта. И если ляжет долгий путь, нелегкий путь, представьте, дверь не забудьте распахнуть, открытой дверь оставьте. И уходя в ночной тиши, без долгих слов решайте: огонь сосны с огнем души в печи перемешайте. Пусть будет теплою стена и мягкою - скамейка... Дверям закрытым - грош цена, замку цена - копейка! Булат Окуджава Художник Дмитрий Левин

В Лиссабоне пытали людей. Это не было чем-то из ряда вон выходящим. Инквизиция вершила своё правосудие исправно, и дым от костров ауто-да-фе периодически примешивался к солёному воздуху гавани, где швартовались корабли, гружёные золотом и пряностями. Богатый португальский порт жил своей жизнью: кипела торговля, плелись интриги при дворе, а Святой трибунал неусыпно следил за чистотой веры, отправляя на очистительное пламя еретиков, колдунов и нераскаявшихся грешников. Город привык к этому, как привыкают к грозе или эпидемии. Но пытки были лишь финальным актом. Им предшествовала тихая, методичная работа в каменных мешках подземелий Дворца Святой Инквизиции. Там, куда никогда не проникал солнечный свет, царил иной порядок вещей. Время текло иначе, измеряемое не сменой дня и ночи, а каплями воды, падающими с потолка, и промежутками между допросами. Воздух был густым и спёртым, пропитанным запахом страха, боли и затхлой сырости. Именно сюда, в это царство безмолвия и криков, однажды доставили новую узницу. Её звали Сесиль Леруа. Всего несколько недель назад она была свободной молодой женщиной, художницей из французского Руана, в чьих глазах отражалось яркое португальское небо. Она приехала за вдохновением, за новыми сюжетами, за светом, которого так не хватало на севере. Её альбомы быстро заполнялись зарисовками уличных сцен, портретами моряков, видами могучего Тежу. Но были и другие рисунки. Эскизы, на которых она изучала игру мышц на спине гребца, изгиб шеи уставшей служанки, чистую линию плеча девушки, ополаскивающей лицо у фонтана. Для Сесиль это была красота Божьего творения, достойная восхищения и увековечивания. Для бдительных стражей веры — доказательство порочности, ереси и служения дьявольским идеалам. Пролог ***** Солёный ветер, несущий на своих крыльях крики чаек и запахи далёких земель, рвал с головы Сесиль Леруа лёгкий капюшон. Она, не обращая на это внимания, впилась пальцами в влажную древесину фальшборта, её широко раскрытые глаза жадно впитывали открывавшееся зрелище. Лиссабон. Он раскинулся на холмах амфитеатром, ярусами поднимаясь от бирюзовой глади реки Тежу. Бесчисленные черепичные крыши, терракотовые, охристые, тёмно-красные, словно гигантская мозаика, сползали к воде. Над ними возносились острые шпили десятков церквей и массивные башни соборов, ощетинившиеся каменными кружевами. Белые стены домов слепили глаза под непривычно жарким для конца сентября португальским солнцем. В гавани теснился лес мачт; тяжёлые грузовые суда, нао*, вернувшиеся из плавания к таинственным берегам Индии с которых разгружали тюки с пряностями. Воздух гудел, как растревоженный улей, — скрип блоков, окрики матросов на непонятном языке, ржанье лошадей на причале, смешение речи латинской, арабской, итальянской и всевозможных наречий. — Что скажете мадемуазель Леруа? Впечатляет? — раздался рядом голос мессира Пьера, главы их небольшой купеческой делегации из французского Руана. Его обветренное лицо расплылось в самодовольной улыбке. — Говорят, отсюда начинается край света. И, что куда важнее, здесь начинаются несметные богатства. Сесиль лишь кивнула, не в силах оторвать взгляд. Её пальцы сами собой потянулись к небольшой, заляпанной воском деревянной дощечке, притороченной к её поясу. Уголь. Ей нужен уголь, чтобы запечатлеть эту игру света на воде, эти причудливые тени от такелажа, эти силуэты разносчиков с корзинами на головах. — Мессир Пьер, а вон тот дворец, на холме? Чьи это покои? — спросила она, сдерживая нетерпение. — Дворец Алкасова, резиденция короля Жуана Второго, — с важностью изрёк купец. — Могущественнейший государь. Именно его корабли проложили путь в Индию. Говорят, в его казну ежедневно поступает столько золота, что хватило бы купить всю Нормандию. Корабль с глухим стуком причалил к длинной каменной набережной. Началась невообразимая суета высадки. Сесиль, прижимая к груди свой скромный саквояж с одеждой и самым ценным — блокнотами для эскизов, пачкой заветных свинцовых штифтов и кусочков сангины*, — сошла по трапу на твердую землю. Её ноги ещё подрагивали после долгого плавания. Сесиль не была торговым представителем. Она являлась компаньонкой и придворной художницей жены мессира Пьера, мадам Изабо, которой морское путешествие не пошло впрок и которая теперь, бледная, удалилась в покои, предоставив мужу заниматься делами. И делами предстояло заняться серьёзными. Мессир Пьер надеялся заключить контракты на поставку нормандского сукна и брабантских кружев в обмен на те самые пряности, что делали португальцев баснословно богатыми. — Мадемуазель, за мной, не отставайте! — скомандовал Пьер, пробираясь сквозь толпу носильщиков, матросов и таможенных досмотрщиков в цветастых камзолах. — Нас должен встретить сеньор Диогу ди Алмейда. Его отец, советник короля, должен оказать нам протекцию. Будем вести себя подобающе! Сесиль едва успевала оглядываться. Её взгляд, привыкший выхватывать детали, скользил по лицам: смуглым, уставшим лицам моряков, надменным лицам дворян в коротких плащах, суровым лицам стражников с алебардами. Повсюду кипела жизнь, бурлила торговля. На лотках продавались диковинные фрукты, рыба невиданных расцветок, сладости из миндаля и яиц. И сквозь этот шум и гам проступала несокрушимая, древняя мощь каменных стен и мостовых. Вот он, диковинный мир. Настоящий, большой, пахнущий не только солью и рыбой, но и корицей, перцем, пылью и человеческими страстями. Она чувствовала, как сердце её колотится в груди в такт этому новому, непривычному ритму. Руан с его узкими улочками и спокойной жизнью казался теперь далёким сном. Она остановилась, чтобы пропустить группу монахов в тёмных рясах, несущих зажжённые свечи. Их лица были суровы и отрешённы. Контраст между их аскетичным видом и окружающей ярмарочной роскошью был разительным. Сесиль снова потянулась к своей дощечке. Этот момент… его нужно было запечатлеть. — Мадемуазель Леруа! — окликнул её мессир Пьер, уже заметно раздражённый. — Если вы будете останавливаться на каждом шагу, мы никогда не доберёмся до места! — Простите, мессир, — смущённо улыбнулась она, догоняя его. — Просто здесь столько всего… такого, чего я никогда не видела. — Увидите ещё, — буркнул купец. — Главное — не забывать, зачем мы сюда прибыли. Не для праздного любопытства. Но для Сесиль именно праздное любопытство, жажда увидеть и зарисовать всё — от королевского дворца до последнего нищего на паперти — и было главной причиной её присутствия здесь. Она мысленно дала себе слово: каждую ночь, в тишине своей комнаты, она будет переносить на бумагу всё, что увидела за день. Это будет её личный дневник открытий, её сокровище, куда более ценное, чем все пряности мира. Она не знала, насколько опасным может оказаться это сокровище. ***** Их встретил молодой человек лет двадцати пяти, одетый с изысканной, но строгой элегантностью: тёмно-зелёный дублет*, отделанный серебряной нитью, короткий плащ, наброшенный на одно плечо, и шпага на поясе. Его лицо с тонкими, правильными чертами и смуглой кожей было исполнено врождённого достоинства, а в тёмных глазах светился живой ум. — Мессир Пьер из Руана? — он сделал изящный, чуть небрежный жест рукой. — Я — Диогу ди Алмейда. Мой отец, дон Афонсу, приветствует вас и просит извинить его отсутствие. При дворе неспокойные времена. — Сеньор Диогу, — мессир Пьер склонил голову, стараясь скрыть лёгкое разочарование. Он ждал самого советника, а не его юного отпрыска. — Благодарю вас за оказанную честь. Это — мадемуазель Сесиль Леруа. Диогу повернулся к Сесиль, и его взгляд оживился интересом. Он взял её руку и с лёгким поклоном коснулся губами кончиков пальцев. — Вы из Франции? — спросил он. — Надеюсь, наш Лиссабон не разочарует вас после парижских красот. — Я из Руана, сеньор, — поправила его Сесиль, чувствуя, как краска заливает её щёки. — И ваш город… он великолепен. — Он — оплот истинной веры и могущества Португалии, — с гордостью ответил Диогу, выпуская её руку. — Позвольте, я провожу вас в ваше временное пристанище. Отец распорядился снять для вас дом на улице Золотых Дел Мастеров. Это недалеко от главной площади. Он ловко повёл их по узким, извилистым улочкам, где дома почти смыкались крышами, оставляя внизу прохладную тень. Сесиль шла следом, продолжая жадно смотреть по сторонам. Вдруг она заметила, что людской поток перед ними стал гуще, а настроение в толпе изменилось — праздная суета сменилась напряжённым, почтительным ожиданием. — Что происходит? — тихо спросила она у Диогу. — А, — тот обернулся, и на его лице появилось выражение торжественной значительности. — Сегодня ауто-да-фе*. Акт веры. Вы увидите зрелище, которое редко где ещё увидишь. Наше Святое Правосудие вершит свой суд. Это поистине великий день для очищения города от скверны. Толпа сгустилась, образовав живой коридор. В воздухе повис гул приглушённых голосов, смешанный с запахом ладана, который несло откуда-то впереди. Сесиль, поднявшись на цыпочки, попыталась разглядеть, что происходит. И вот показалась процессия. Впереди шли монахи доминиканского ордена в чёрно-белых рясах*. Они несли распятия и хоругви с мрачными изображениями Страшного Суда. Лица их были суровы и аскетичны. За ними тянулась вереница фигур, от вида которых у Сесиль похолодела кровь. Это были люди, облачённые в грубые балахоны ярко-жёлтого цвета — санбенито. На груди и на спине каждого были нашиты косые красные кресты — кресты Святого Андрея, знак позора. Некоторые из них держали в руках зажжённые свечи, другие шли с опущенными головами, иные что-то беззвучно шептали, уставившись в землю. Их лица были бледны, искажены страхом, стыдом или покорностью отчаяния. Некоторых вели под руки стражи, так как сами они едва держались на ногами. — Обращённые, — с лёгким пренебрежением в голосе пояснил Диогу, наклонившись к Сесиль. — Новые христиане. Иудеи, принявшие крещение. Но старая кровь и старые привычки берут своё. Многие из них втайне продолжают исповедовать иудаизм. Оскверняют святые дары, тайком справляют свои субботы. Святая Инквизиция выводит их на чистую воду. Сесиль не могла отвести взгляд. Она видела среди осуждённых не только мужчин, но и женщин, даже подростков. Одна женщина, совсем ещё молодая, с безжизненным, остекленевшим взором, шла, механически перебирая чётки. Её санбенито было разукрашено чудовищами и языками пламени — знак особо упорной ереси. — А что… что с ними будет? — выдохнула Сесиль, чувствуя, как у неё похолодели пальцы. — Покаявшиеся и примирившиеся с Церковью будут прощены, — голос Диогу звучал почти благочестиво. — Им назначат епитимью. Некоторых ждёт конфискация имущества в пользу Церкви и короля. Это справедливо — их богатства нажиты ростовщичеством и обманом. А тех, — он кивнул в сторону женщин с огненными санбенито*, — кто упорствует в заблуждениях или уличен в отступничестве… их ждёт костёр. Милосердный костёр без пролития крови. Такова воля Господа и его наместников на земле. В его словах не было ни жалости, ни сомнения. Лишь холодная, уверенная убеждённость в правоте происходящего. Для него это было зрелище, укрепляющее веру, демонстрация силы и благочестия Португалии. Для Сесиль же это был ужас. Чистый, первобытный ужас. Она смотрела на эти измождённые лица, на эти глаза, в которых не осталось ничего, кроме страха, и её душа содрогалась. Она выросла в более свободной, северной атмосфере. Схоластические споры в университетах, зарождающийся гуманизм, искусство, воспевающее человеческую красоту — всё это было частью её мира. Здесь же, под палящим южным солнцем, она столкнулась с чем-то мрачным и беспощадным. Один из осуждённых, пожилой мужчина с интеллигентным, исхудавшим лицом, поднял голову. Его взгляд скользнул по лицам зрителей, полным любопытства и осуждения, и на мгновение встретился с взглядом Сесиль. В его глазах она прочитала не мольбу, а бесконечную усталость, горькую иронию и вопрос. Немой вопрос, на который у неё не было ответа. Она невольно отшатнулась, прижав руку к груди. Диогу заметил её бледность. — Вы нездоровы, мадемуазель? — в его голосе прозвучала лёгкая насмешка. — Вид правосудия может быть суров для неподготовленных душ. Но не опасайтесь. Инквизиция печётся лишь о спасении душ. Даже в огне есть милосердие, ибо он очищает душу для жизни вечной. — Да… прошу прощения, сеньор, — прошептала Сесиль, с трудом отводя взгляд от процессии. — Просто жара и толпа… — Конечно, — кивнул Диогу, предлагая ей руку. — Позвольте нам удалиться. Я проведу вас другой дорогой. Наше Святое Правосудие не должно смущать гостей королевства. Он повёл её по боковой улочке, прочь от давящей толпы и запаха ладана. Но Сесиль уже не видела красот города. Перед её глазами стояло бледное лицо старика и безжизненные глаза молодой женщины. И гордые, уверенные слова Диогу звучали в её ушах зловещим эхом. «Очищение от скверны… Милосердный костёр… Святое Правосудие…» Она украдкой взглянула на своего спутника. Всего несколько минут назад он казался ей изящным, галантным собеседником. Теперь же в его профиле, в твёрдом взгляде, устремлённом вперёд, она увидела нечто иное — слепую веру в догму, готовность принять ужас как нечто само собой разумеющееся. Лиссабон внезапно показался ей не золотым городом надежд, а огромной, прекрасной ловушкой, где за блеском дворцов и богатством гавани таилась непроглядная, холодная тьма. И она, со своими блокнотами, штифтами и желанием зарисовывать всё подряд, чувствовала себя здесь крайне уязвимой и чужой. Она молча шла рядом с Диогу, сжимая в кармане платья кусочек сангины. Ей вдруг страстно захотелось зарисовать то, что она только что видела. Не парадную мощь инквизиции, а страх в глазах тех людей. — Надеюсь, это зрелище не слишком опечалило вас, мадемуазель, — голос Диогу прозвучал совсем рядом, заставив её вздрогнуть. — Порой истинная вера требует суровых уроков. Но в доме отца вам не о чем тревожиться. Там царит благочестие и порядок... Алексей Андров. Первая глава книги "Художница из Руана" Продолжение книги бесплатно в авторском сообществе писателя. Ссылка на продолжение будет в комментариях. ***** Сноски к главе 1-й Нао — крупное парусное судно, широко использовавшееся в Португалии и Испании в эпоху Великих географических открытий для дальних океанских плаваний и перевозки грузов. Дублет — короткая облегающая куртка, мужская верхняя одежда, популярная в Европе в XV–XVII веках. Ауто-да-фе (португ. «auto da fé» — «акт веры».) Являлось масштабным общественным событием, призванным продемонстрировать мощь и незыблемость Церкви. Доминиканцы — члены католического монашеского ордена, основанного святым Домиником в XIII веке. Официальное название — «Орден братьев-проповедников». Из-за чёрно-белых одеяний их называли «псами Господними» (лат. «Domini canes»). Именно папа римский передал ордену функции инквизиции. Санбенито (От итал. «sacco benedetto» — «благословенный мешок».) Украшалось изображениями чертей и языков пламени, которые символизировали грехи приговорённого и предстоящее ему горение в аду. Сангина — материал для рисования в виде палочки-карандаша красно-коричневых тонов.