Георгий Гребенщиков.

"Как много в этом звуке...".
Из книги "ПАМЯТИ ИВАНА СЕРГѢЕВИЧА ШМЕЛЕВА"(Мюнхен. 1956 год).
Какой ужас!... Вначалѣ я написал в заголовкѣ: Москва, Москва... А потом зачеркнул, возмутился самим собою, не узнал Москвы. Так исказила ее нечистая сила, поработив­шая Кремль! А вѣдь как же он, А. С. Пушкин, сказал на­пѣвно, ласково, грустным эхом резонирующее в далеком
прошлом, в молчаніи вѣков:
«Москва! Как много в этом звуке
Для сердца русскаго слилось,
Как много в нем отозвалось!...»
И сколько имен облагораживали Москву и Москва их возвышала. Вѣдь должен же опять и русскій народ и весь бѣлый свѣт величать и прославлять Москву, как и все на­ше великое Царство, создавшее славу великой русской культуры. Должен, и это будет, и не может не быть! Неис­
числимыми жертвами, неоцѣнимою цѣной за все вперед за­плачено. ..
Иван Сергѣевич Шмелев — вот кто дал Москву и дух ея, и язык, и быт, и святость. Читал я о нем у другого Моск­вича, потомка подлинных строителей Москвы, зиждителей ея храмов и музеев и картинных галерей и иконнаго благо­лѣпія и несмѣтных ея богатств, Владиміра Павловича Рябушинскаго. Кто бы мог подумать, что, не зная друг друга, разные по воспитанію и происхожденію, мы с этим Москви­чей только с недавних пор находимся в нѣжнѣйшей пере­пискѣ. Он живет в Парижѣ, бывшій сверхмилліонер — в ужасающей бѣдности и к тому же совершенно слѣпой. Бла­готворительное общество присылает ему изрѣдка «чтицу».
Слушает мои писанія. Пишет сам ощупью, крупными бук­вами, широкими строками, на многих листках, чтобы ска­зать свое московское, изумительно-простое и неповторимое слово бодрости, столь неприсущей изгнанникам... Это он описывает, с эрудиціей только ему присущей, «Купечество Московское» в большой статьѣ, напечатаннной два года
на­зад в Сборникѣ «День Русскаго Ребенка». В первом же аб­зацѣ своей статьи говорит: «В самое послѣднее время по­явились художественнныя произведенія, которыя, как матеріал для характеристики нѣкоторых слоев московскаго купечества, должны считаться идеалом. Это книги Шме­лева.»
Для меня лучшаго авторитета в этом вопросѣ не может быть, потому что в статьѣ Вл. П. он дал Москву, как оплот всей силы всероссійскаго крестьянства первой гильдіи. Вот именно, так многіе московскіе купцы и подписывали акты великих дѣл:
«Крестьянин Владимірской губерніи, Московскій, первой гильдіи, купец»... Так и о себѣ говорит В. П. Рябушинскій: «Мы, московское купечество, в сущности ничто иное, как торговые мужики, высшій слой русских хозяйственных мужиков.»
Но мужики эти извѣстны всему свѣту, не только Рос­сіи: Морозовы, Третьяковы, Алексѣев-Станиславскій, Ма­монтов, Щукины, да и не купцы, а великаны иного рода, как сам Шаляпин — все дѣти владимірских, ярославских, калужских, костромских. А потом, от себя прибавлю,
при­шли мужики-купцовать на Москву и из Сибири, с Волги, из Заднѣпровья, с Бѣломорья... Откуда пришли предки Шмелева — в своем мѣстѣ это сказано, но сам он родовой, почетный, потомственный купеческій сын, москвич. Не казист он был на вид, не высок, не дороден, а сух; к тому-же сутул, лицо даже неправильно, но сильно, вы­разительно, взгляд рѣшительный, пряміой, зоркій; жесты широкіе, сиповатый голос басил, когда надо, вопил тенором, когда убѣждал кого-либо или утверждал прямоту и правду. Нервный, живой, подвижной и весь московскій в словѣ; вот уж кому не надо было учиться русской рѣчи у московской просвирни. Он весь — сама Москва и всѣ ея сверкающіе
ручейки богатой русской словесности, включая и невыра­зимое.
Впервые я встрѣтил Шмелева в Крыму; в то время там жил и Сергѣев-Ценскій, мрачный армейскій капитан, недо­вольный малым чином и ушедшій рано в отставку. Но блес­тящій писатель. А поодаль от Алушты, в Симферополѣ жил и еще большій писатель, Константин Тренев. Всѣх их
троих я навѣщал, подтягивался возлѣ них, так как был я молодым и только выходил в люди. Ж ил Шмелев в Алуш­тѣ, а может быть и в Коктебелѣ — не в этом суть, но жил тогда он вмѣстѣ с женой и сыном безбѣдно. Сын, молодой Сережа, только что попал в Добровольческую армію... И вот когда мы были уже в Константинополѣ, Сережу, бѣла­го офицера, красный Белакун, в числѣ шестидесятитысяч­ной уже безоружной арміи, сдавшейся на милость красным, разстрѣлял... Это была неизлѣчимая рана для отца и осо­бенно для матери и с той раною они рвались из Крыма, но не вырвались вмѣстѣ с общей эвакуаціей. Вот тогда мы им пригодились. Мы посылали им из Франціи не только
про­дукты, но и платье и сапоги. Сапоги я послал и Сергѣеву- Ценскому, и Треневу. В «моих» сапогах Шмелев через два года появился в Парижѣ, уже перед самым моим отъѣздом в Америку. Так что бы Вы думали? Решил упрямо и настой­чиво «заплатить мнѣ» хотя бы за сапоги... «Вы же спасли меня от голодной смерти и от босячества!» — кричит он, гла­за на выкатѣ. Переспорил, я взял от него франки.
В Парижѣ Иван Сергѣевич оправился от удара — поте­ри сына, рана постепенно зарубцевалась; писал и печатался много и в письмах ко мнѣ все ворчал: «Что-же вы мало пи­шете? Писатель должен писать и писать, а вы там какую-то землю копаете, какія-то хижины сооружаете!...» Потом
постигло его новое страшное горе — умерла жена, люби­мый друг, его неотлучная нянька. А потом и Гитлер пришел в Париж. Какіе-то навѣты на него писались, будто бы «со­трудничал». И, конечно, голод, во всем одинокая нужда и голод, голод... От своих копаній канав и строеній хижин в Чураевкѣ удалось мнѣ удѣлять и старым и малым в Евро­пѣ. И вот получаю я письмо от Ивана Сергѣевича, полное восторгов моей «богатырской» силѣ, а главное самыя ласко­выя слова не столько за банки консервов, сколько за греч­невую кашу. «Вы же спасаете меня не только тѣлесно, но и духовно! Вѣдь мнѣ ничего нельзя ѣсть, у меня язва же­лудка и кашу Вашу я ѣм с благоговѣніем, по ложечкѣ при­нимаю, как причастіе...»
Письмо его превосходная словесная вязь московской рѣ­чи, мѣстами даже краше, нежели в его книгах. Свободное льется слово «отхода души», моральнаго утѣшенія. «Вѣдь я же тут теперь почти что в нѣтяхобрѣтаюсь... Затрави­ли! ..».
Ах, братья, братья писатели, в вашей судьбѣ что-то ле­жит роковое.. . Уж я не писал ему всего о себѣ и о том, как и меня тут кое-какіе «борцы» за свободу годами лишали сло­ва. .. Нужна была и правду богатырская сила терпѣнія все перенести, чтобы остаться самим собою. Копаніе канав,
стройка хижин в Чураевкѣ, да часовенка Преподобнаго Сер­гія — помогли и, вѣрю, помогут дотерпѣть до конца... Тер­пѣніе Ивана Сергѣевича Шмелева помогло ему донести свой крест до кончины воистину мирной и непостыдной. Да живет память о нем в сердцах великих множеств рус­
скаго народа, для котораго он оставил неподдающееся тлѣ­нію наслѣдіе в его проникнутых Свѣтом Любви и всепро­щенія книгах. Благодать Духа Святаго озаряет их цѣли­тельныя качества.
Фотография Ивана Шмелёва. 1923 год.
Сергей Залшупин. Портрет Ивана Шмелева. Офорт.
Из альбома «Сергей Залшупин. Портреты». Берлин, изд-во «Гамаюн».