По рассказам таких стариков, как Алексей Дементьевич, и его сверстников, по сохранившимся документам ясно вырисовывалась картина, что до революции в Полховском Майдане ни о какой росписи тарарушек не было и речи: шла только токарная обработка дерева, и выделывались лишь обиходные вещи для хозяйства — миски, чашки, поставки, солонки.

Когда же и как родился здесь художественный промысел? Ведь годы не столь уж давние, не разинские, не пугачевские,— всего каких-нибудь сорок лет. События легко восстановить. Но орешек оказался на редкость крепким.
Приехал сюда как-то Саша Салтыков, сын известного историка искусств А. Б. Салтыкова, — студент Московского университета, пожил в селе, поговорил с Гришуней Авдюковым и потом написал в журнале «Декоративное искусство», [«Декоративное искусство», 1961, Л» 11, стр. 38],
что основоположником художественной росписи является отец Елизаветы Павловны, Гришуниной жены, — Павел Никитич Полин.
Я, признаться, сначала не сомневался, что так именно и есть. Мне хотелось только разузнать подробности.
Но, странное дело, сколько я ни искал хотя бы одну работу Полина, чтобы посмотреть на нее да сравнить с сегодняшними,— не осталось от них даже следа. И Гришуня, обычно такой словоохотливый, рассказывал о чем угодно — и об отце, и деде Павла Никитича, и о том, как торговали они «ставнями», белой некрашеной посудой. Но о главном говорил скупо.
— В 1916 году привез тесть из Загорска аппарат и «обращик» и стали выжигу делать. Лизе лет шестнадцать исполнилось — ее заставил учиться. А потом она других учила. С выжиги в 1926 году перешли на «разделку» масляными красками.
Долго и обстоятельно уточнял я в селе, как же местные мастера сделали первые шаги в росписи, кого по справедливости следует назвать автором первых росписей — столь русских, народных, ярких и столь неповторимо своеобразных. Мне хотелось установить факты, фамилии, даты.
По словам Гришуни, в 1926 году П. Н. Полин, ездивший продавать токарный товар в Москву, привез из Загорска двух мастеров, отца и сына — Василия Андреевича и Константина Васильевича Герасимовых. С месяц они пожили у Полина, учили Лизу красить, а потом сняли пустовавшую избу и обосновались на своей квартире, тем более что сын вскоре женился.
Масляной краской они расписывали деревянные пеналы, изображая «домики, пейзажи, зорю, воду».
Через год к ним присоединились еще три загорских мастера — Петр Афанасьевич Твердов, Михаил Павлович Горелов и Егор Иванович Пырёнков. Говорили, что это — «художники всех мер». Но и от них никакого вещественного следа не осталось в селе. Помнят только, что приезжие мастера крепко пили, что один из них — Твердов — обладатель мощнейшего баса, читал в церкви «апостола», а развеселившись, любил петь арию Демона и делал это так здорово, что в окнах изб ко всеобщему восторгу со звеном лопались стекла.
Недолго прожили загорцы в Полховском Майдане: Горелова убили в драке, Пырёнкова вызвали в Ташкент к родным, остальные разбрелись кто куда.
Но семена, брошенные ими, дали всходы, тем более что зять Гришуни, Степан Дмитриевич Игнатов, человек в общем-то непутевый и доброй славы о себе не оставивший, оказался причастным и к полезному делу: использованию одного метода игрушечников из города Семенова, Горьковской области.
В Загорске красят и масляной и клеевой краской, а в Семенове, на фабрике «Игрушка», так же как и в другом игрушечном гнезде той же области — Меринове, применяют краски, разведенные на политуре или спирте. Для того чтобы краска ложилась ровно, некоторые деревянные игрушки предварительно крахмалят.
Об этом в Семенове узнал Степан Игнатов и рассказал полховцам. С 1933 года роспись игрушек в Полховском Майдане стала производиться уже не масляными, а спиртовыми красками.
Такова история техники. А кто же все-таки автор росписи? Полин? Его дочь Елизавета Павловна? Герасимовы? Твердов, Горелов и Пырёнков?
Сколько я ни просил Елизавету Павловну Авдюкову показать, как она расписывает матрешек, — этого добиться не удалось. Жена Гришуни то говорила, что нет крахмаленных матрешек; я доставал их — тогда оказывалось, что исчезли кисти, не сохранилось красок и т. д. Когда же все представили ей, она сказала, что, собственно, ее дело раскрашивать, а «наводит», то есть делает основной рисунок, ее сноха:
— Она молодая, повидющая! [То есть хорошо видит].
Я подумал: а нет ли тут немного от легенды во всем этом — и роль Полина в создании росписи, и Елизавета Павловна как основоположница ярких рисованных матрешек, и даже значение Игнатова? Не желание ли это — искреннее, далекое от обмана, вызванное уважением к роду, — поставить создание художественного промысла себе в заслугу? А может, есть и другие подобные претенденты?
Оказалось, что я как в воду глядел.
Однофамилец Гришуни и человек много старше его — Федор Яковлевич Авдюков — помнил, что еще до революции славились полховско-майданские токари, а один из них, Егор Федорович Авдюков, даже ездил в Москву и, устроившись в ярмарочные дни на Красной площади, вытачивал разные чашки и солонки.
— А про спиртные краски точно известно,— продолжал он,— их привез наш дядя Яша — Яков Захарович Ермаков. У них в семье рисовали красками картинки на пеналах, а потом стали делать куклы-матрешки.
Другие полховские мастера называли родоначальников из своей фамилии.
А Федор Андреевич Козин с таинственным видом сообщил мне:
— О начале промысла документы имеются. Не знаю уж, почему вам их не показывают.
— Где ж они?
— Неизвестно. Только есть. Отец мне говорил, что раньше делали у нас пудреницы. За границу их брали. Однажды потребовали, чтобы представляли не гладкие, а крашеные. Мастера нашли книгу, где сказано про краски. Попробовали клеем покрывать. Но краска плохо ложилась. Тогда крахмалить приспособились. Большие шкатулки делали, пеналы. Сымали эти вещи, и фотографии должны быть среди документов. А выжигать первой стала Ефросинья Макарова. Теперь ее в живых уже нет. Она тоже все с книги взяла.
Федор Андреевич не только токарит, но и расписывает тарарушки: на грибах изображает дома и «зорю», на пасхальных яйцах красно-синюю курицу с тремя красными цыплятами, на матрешках «розы» и другие цветы. Он сообщает мне новость:
— Бывают еще золотые цветы, только их теперь не делают.
Может быть, справедливее будет сказать, что, хотя пример полховцам, очевидно, подали понемногу и загорцы, и семеновцы, и мериновцы, перенес это искусство на местную почву не один человек. Кому-то приглянулись матрешки — их делать интереснее, чем пеналы; другому удалось узнать о крахмальной подкладке и более удобных спиртовых красках; третий нарисовал цветок шиповника; четвертый добавил к нему «яблочко»; пятый взял с «пукетовых» лент набор цветов; шестой вспомнил старинные набойки и, упростив, стилизовал цветок, как делали это народные художники двести-триста лет назад.
Можно ли и нужно ли отделять заслугу каждого в поистине коллективном творчестве?
Я подумал обо всем этом еще раз, когда довелось мне побывать в семье Сентюрёвых, в чистом и светлом домике на площади. Ведь и эта семья участвовала и участвует в создании стиля полховско-майданской росписи.
Глава семьи, Павел Емельянович Сентюрёв, человек лет под шестьдесят, с чертами лица прочными, массивными, с мясистым носом и с лихими усами. Из-под заслуженной кепочки почти по-юношески кудрявится чубчик, и кажется объяснимым, что Павла Емельяновича до сих пор за глаза зовут «Пашок Емелькин». Подобно всем мужчинам в селе, он беспокоится, как бы вовремя посадить картошку, по осени — убрать ее, а когда высвобождаются дни — токарит. В Отечественную войну на 2-м Белорусском фронте пулеметная очередь гитлеровцев прошила ему обе ноги, и теперь он пенсионер.
Впрочем, в этой семье у всех со здоровьем неважно. Хозяйка, Анастасия Егоровна, жалуется:
— Сердце болит, речку слез вылила, а врачи исцеления не сулят. Неласково отнеслась судьба и к дочери Любе. Три года назад девушка упала из автомашины, и теперь любая тяжелая работа ей заказана. Люба смотрела, как ее старшая сестра Настя раскрашивала выточенные отцом матрешки, и пристрастилась к этому делу. Для слабой здоровьем девушки новая работа оказалась сподручной, и Люба полюбила ее. Скромная, и как это иногда бывает в деревнях, поставившая себе в вину то, что не может выполнять обычных хозяйственных дел, Люба очень старается. Видимо, ей интересно раскрашивать матрешек, она размышляет и над характером узора и над красочным строем. Здесь у нее свое «хозяйство»: каждый узор имеет название. В «большой розе» (кстати сказать, похожей скорее на шиповник) контур каждого из пяти лепестков имеет по два-три витка, а в сердцевинке одна часть — полумесяц — зачерняется. «Колокольчик» — это продолговатый цветок с тремя остриями и обязательными черточками возле них.
«Яблочко» — двухцветное: красное и желтое, с неровной, ломаной границей. Есть еще узор «виноград», есть и «маленькие цветы», есть «разноцветная травка», «ягодка», «бутон с листиком».
Люба успела окончить только четыре класса средней школы, но ей нравится читать, и ум у нее пытливый, а тяга к прекрасному — бесспорна. Раньше она только помогала сестре, а после того, как Настя уехала учиться в город, а ее подкосила болезнь, Люба упорно занялась росписью.
Когда я попросил Любу нарисовать обычные полховско-майданские узоры на отдельных листах бумаги, Люба сначала смутилась, сказала, что, наверное, не сумеет, но, взявшись за перо, принялась рисовать черные контуры уверенно, легко, быстро. При раскраске она ни секунды не задумывалась и краски распределяла то ли по опыту, то ли по гармоническому чутью (впрочем, ведь и опыт родился из этого чутья). Сначала раскрасит все желтым, потом малиновым (кое-где при двойном покрытии появлялся красный), зеленым, синим.
Элементам цветочного орнамента и красочному строю никто и никогда не учил, да и не мог научить полховско-майданских мастериц. Не мог по той причине, что нигде в русских художественных промыслах не встретишь сейчас ничего подобного. И в Семенове и в Загорске, откуда, судя по полулегендарным рассказам, появились «учителя», роспись совсем иная. И все же «предки» у росписи есть. Сколь ни удивительным кажется такой скачок во времени, полховско-майданские яркие стилизованные цветы восходят к принципам узоров старинной русской набойки, резьбы и росписи по дереву: те же условные — на стороны — заостренные лепестки, те же узорные сердцевины цветов, те же обобщенные листья, та же яркая декоративная красочность. В Полховском Майдане, в деревнях и выселках вокруг села до сих пор сохранились старинные наряды, и женщины понимают толк в красоте, ценят ее. А ведь именно женщины здесь занимаются росписью.
Павел Емельянович Сентюрёв вытачивает кубышки, грибы, рюмочки, яйца, матрешек (по форме, которая принята всеми здешними токарями,— с удлиненной и чуть срезанной головой), мастерит маленькие игрушечные балалайки, коней в упряжке с коляской и на колесиках. По богатству форм у него нет соперников в селе, потому что обычно здешние токари приспосабливаются либо к производству матрешек, либо грибов или кубышек. Сентюрёв делает все, а по коням он единственный мастер.
Еще на московских рынках я заметил, что у полховско-майданцев можно видеть разные манеры росписи. Одни мастерицы, как Люба Сентюрёва, «наводят» крупные «розы», яблочки и колокольчики, другие изображают на кубышках «зорю» с домиками, с деревьями, третьи пририсовывают матрешкам ручки и иногда пишут имена: «Вера», «Надя» или «Наталья», чтобы подаренная
кукла носила имя хозяйки. И если присмотреться, можно отличить талантливую, умелую руку от бесталанной, ремесленной.
Настя и Люба Сентюрёвы всегда числились среди самых первых мастериц. И по праву: фантазия у этих девушек богатая, чувство колорита и умелая графичность — качества бесспорные. Знают в селе, что удачнее других получаются матрешки «с ручками», дома и «зоря» у Пелагеи Яковлевны Цветковой, по беспощадному деревенскому прозвищу известной как Поля Чертикова (за пристрастие к поминанию «нечистой силы»). Хорошо расписывают и в большой семье Федора Яковлевича Авдюкова.
А когда речь заходит про Чертикову, то обязательно говорят:
— Сестра у нее, Наталья, вот та — настоящая мастерица. Скоро я убедился воочию, что это действительно так.
Наталья Яковлевна Рожкова работает на полховско-майданской игрушечной фабрике.
За селом, на взлобье, где когда-то стоял кулацкий кирпичный сарай, расположены здания, не похожие на деревенские, хоть и рублены они из тех же могучих сосновых бревен. И длина этих зданий и высоченная железная труба — все заставляет думать о фабрике. В недавнем прошлом это артель, а теперь игрушечная фабрика «Красная заря».
Все здесь по образу и подобию фабрик, где делают лакированные деревянные игрушки: такие же красильщицы и «лачилы», тот же крепкий спиртовой запах политуры, так же у работниц руки в краске — у одних в красной, у других в синей, у третьих в зеленой.
Когда смотришь за теми, кто раскрашивает матрешек, невольно вспоминаешь город Семенов, где делают «семеновские матрешки» и выполняют хохломскую роспись.
К великому моему удивлению, девушки из Полховского Майдана, которые у себя дома расписывают яркие и своеобразные матрешки-тарарушки, здесь применяют семеновскую роспись. Как затверженный урок, они повторяют чернильного цвета цветок и острую зеленую травку «разживку».
Невольно интересуешься: как сюда, в дремучие мещерские леса, попала новая роспись из лесов керженских, с Семеновской фабрики? Сначала я подумал, что привез ее один из мастеров, окончивший Семеновское художественное училище. Но оказалось, что он тут ни при чем.
Говорю директору:
— Пусть семеновцы расписывают по-своему, если им нравится более блеклая гамма. Но вам-то зачем копировать их работу, ведь в Полховском Майдане роспись самобытнее, ярче, нарядней?
Директор и мастерицы рассказали малорадостную историю. Еще не так давно полховско-майданская роспись существовала на законных правах. Но вот три года назад приехала на фабрику Р. Полячок, сотрудница Горьковского областного управления бытового обслуживания, куда в ту пору передали все народные художественные промысла. Она увидела местную роспись, и ей, видите ли, «не понравилось»: свободный почерк мастериц показался небрежным и вольным. Р. Полячок посчитала за образец семеновскую матрешку, где и ручки нарисованы, и даже пальцы пересчитать можно, и цветы «гораздо аккуратнее».
Скоро появился приказ: расписывать по-семеновски. В красильном цехе работницы разделились на «наводчиц», которые пером и тушью наводили лицо, давали чертеж рук, и «красильщиц», на обязанности которых лежало беличьей кисточкой писать семеновские цветы — либо два малиновых с зеленью, либо фиолетовый василек с алой травкой.
А когда шабашила фабрика и работницы расходились по домам, они, управившись у печи, снова усаживались на маленькие табуреточки, склоняясь над столиком с красками, и расписывали по-своему то, что выточил дед, отец или брат. Когда их никто не заставлял выполнять чужое, они не выводили аккуратненько мелкий узор, а со вкусом, весело, свободно, размашисто рисовали большую розу, сердцевину ее делили серпиком, вели кудрявую веточку со сказочными листиками, сажали в удобных местах колокольцы и яблочки. И уж, как повелось у мастериц, взявших на себя красивый труд росписи, делали колокольцы не только синие, но и алые, а лепестки на сказочных цветах переливались всеми цветами радуги, хотя в ботаническом атласе такого чуда и не сыщешь.
Семеновцы любили роспись поскромней — на тот их вкус и суда нет. А полховско-майданский народ — потомки разинской вольницы, разгульной, несдержанной. Им семеновская роспись кажется чужой. Так зачем же неволить народных художников?!
Непонятным, бессмысленным казался этот приказ человека, не заглянувшего в душу народа и решившего, что здесь не искусство, а ремесло, вроде других ремесел, отданных под опеку областного отдела — шитья чувяк, бритья, склеиванья фарфора и т. д.
... Девушки склонились над низкими столиками и выводили беличьими кисточками фиолетово-чернильные васильки.
— А где у вас работает Наталья Яковлевна Рожкова?
Обернулась и посмотрела на меня лучистыми голубыми и, как мне сразу показалось, грустными глазами, средних лет полнеющая женщина.
— Я — Рожкова.
Недавно ее назначили бригадиром в трех красильных, дали помощниц в каждом помещении, и она, еще не освоив как следует новых обязанностей, со смущенной улыбкой объяснила, что должна строжить девушек, что неровно красят, что забегает у них кисть за линии, прочерченные тушью, что глаза у одной куклы получаются больше, чем у другой.
Я подумал, что нет греха, если кисть и перебежит черную границу — это еще придаст живости и непосредственности, но промолчал. А вдруг и относительно этого есть приказ областного масштаба?
Из тридцати красильщиц семи доверена наводка — рисование контуров и лица матрешек. Вдруг мне пришла озорная мысль. Я попросил Наталью Яковлевну:
— А не могли бы вы на одной-двух матрешках сделать роспись по полховско-майдански?
— Как мы когда-то делали?— улыбнулась Рожкова.— Конечно, могу. Я здесь двадцать шесть лет работаю. Раньше все по-полховски красили.
— И я могу! — отозвалась соседка Натальи Яковлевны, Анна Федоровна Федорова, всего третий год работающая на игрушечной фабрике, но с семи лет писавшая по-майдански, ни у кого не учась, а только приглядываясь к работе старших.
Наталья Яковлевна свое мастерство переняла от отца, столяра, сначала делавшего деревянные шкатулки, а потом начавшего их выжигать и раскрашивать. Рожкова научилась расписывать по-хохломски, во время войны рыла окопы, потом опять «красила по-чужому», а с 1953 года с удовольствием делала полховско-майданские яркие матрешки.
Наталье Яковлевне мила роспись матрешек, это заметно сразу. Вот обмакнула Рожкова перо простой ученической ручки в тушь и легким движением нарисовала небольшой овал — сердцевину розы. Отвела в стороны пять лепестков — не ровных, не аккуратных, а со свободными завитушками. Протянула в сторону веточку, изобразила разного росточка, но очень живые и, кажется, даже трепещущие на ветру листья, приставила к той же ветке розы еще и три колокольчика, а внизу уместила два кружочка-яблочка. На голове у матрешки — кокошник в виде цветка. Искоса взглянула Наталья Яковлевна на только что созданную роспись и улыбнулась. После сухости «допущенного» семеновского рисунка родная полховская веточка показалась ей веселой.
Рожкова передала матрешку соседке — красильщице Ане, и та без подсказки, без объяснения заполнила алым цветом розу и кокошник, пронзительно желтыми сделала концы яблочек и колокольчиков. Изумрудно-яркая зелень покрыла все листья, кроме одного,— по традиции следовало сделать один листок голубым. Невольно сопоставил я эту особенность с тем, что подмосковные, жостовские мастера по росписи железных подносов обязательно делают один из листьев более голубоватого оттенка, и подивился, как художественное чутье народных мастеров в разных, независимых друг от друга местах рождает одинаковое, наиболее живописное и сильное решение. Полховско-майданские девушки явно вошли во вкус. Уже не только Рожкова и Аня раскрашивали матрешек по-старому. Даже до соседней комнаты, где сидели тоже двенадцать мастериц, дошел слух о просьбе написать матрешку по-майдански, и там Таня Сентюрёва сделала местную роспись с большой розой и очень красивыми колокольчиками.
«Лачилы» взяли вновь возрожденных полховско-майданских матрешек и, как бы лаская деревянных кукол, радуясь им после долгой разлуки, согрели в ладонях и покрыли лаком.
Наутро, когда я пришел на фабрику за матрешками, которые собирался увезти в Москву, к новым (а по существу, прежним) образцам собрался весь цех. И все мастерицы ликовали:
— Теперь наши и маленькие матрешки можно будет так же раскрашивать.
На фабрике совсем недавно стали делать крошечные сувенирные тарарушки. А я после всего этого задумался, и мысли у меня возникли самые неприятные.
Казалось бы, бесспорно: народное изобразительное искусство — это часть культуры народа. Сейчас, когда с особой силой развернулась борьба против искусства абстрактного, бессмысленного, непонятного народу и не принятого народом, должно обязательно получить большую поддержку искусство, творимое самим народом и оцененное им как выражение своих эстетических взглядов.
Доказательством любви народа к этому искусству служит и все растущий спрос на различные изделия из дерева, на резьбу и роспись, на керамику, тканье, вышивку, промысловые ювелирные украшения и многое другое. О том же говорит и постоянный успех выставок декоративно-прикладного искусства, где ведущую роль играют наши художественные промысла.
Народное искусство Горьковской области всегда отличалось богатством и разнообразием. Здесь и прославленная «пламенная» Хохлома, и городецкая резьба, и роспись. Старинные игрушечные и токарные промысла находятся и в Семенове, и в Мери-нове, и в перешедшем из Тамбовщины Полховском Майдане. А игрушки в этом селе, да еще такие интересные,— подлинное дитя нашей советской эпохи.
Горький писал когда-то, что «основоположниками искусства были гончары, кузнецы и златокузнецы, ткачихи и ткачи, каменщики, плотники, резчики по дереву и кости, оружейники, маляры, портные, портнихи и вообще — ремесленники, люди, чьи артистически сделанные вещи, радуя наши глаза, наполняют музеи».
В Семенове можно увидеть не только отлично спланированную и построенную фабрику «Хохломская роспись», но и неплохой музей. О хохломской росписи много пишут, издаются альбомы, открытки, почтовые марки.
Полховский Майдан заслуживает того же. Но...
Не игрушечная фабрика «Красная заря» задает здесь тон. Населения — избыток; как разумно было бы использовать местные художественные и токарные традиции для превращения фабрики в подлинное социалистическое предприятие. Но сейчас фабрика — маленькая и слабенькая. Почти все население большого села — колхозники, земледельцы; а в свободное время они мастерят игрушки на дому и сами же развозят их по всему Советскому Союзу. У них есть негласная «конвенция», в каком городе какая семья продает свой «товар». Казалось бы, радоваться надо, что совсем недавно образовался новый народный художественный промысел с яркой и сильной росписью. Однако руководители района и Горьковской области не
стараются расширить и укрепить фабрику и вовлечь туда мастеров. Фабрике дают план не только на игрушки (да и те — копии семеновских!), но и на... рогожные кули. А с народными художниками-одиночками порой даже борются.
Работники областного музея приезжали сюда читать лекции на общие темы. А как было бы хорошо рассказать со знанием дела о том, что творчество полховских народных художников — это гордость нашей культуры и что местный стиль надо не запрещать, а поддерживать, пропагандировать.
Вот тут бы органам культуры вступиться за самобытность полховско-майданской росписи. Ведь тогда спасибо сказали бы и народные мастера-игрушечники и любители народного искусства. А матрешки, лошадки, свистульки и многие другие интересные игрушки нашли бы спрос и в магазинах других наших городов и за границей.
Но областные органы культуры и Союз художников считают, что это «по другому ведомству».
... Дождливым днем, когда из тяжелых, набухших туч беспрерывно лились потоки воды и полховско-майданские улицы стали трудно проходимы, я, накануне возвращения в Москву, опять отправился к Сентюрёвым. Надо выяснить еще один вопрос.
Мне вспомнились увиденные у Сентюрёва деревянные лошадки с коляской, такие близкие по общим очертаниям к известной «топорной» игрушке из горьковского села Мериново. Павел Емельянович так же грубовато вырубал коня, вставлял четыре ноги — круглые палочки, прилаживал оглобли и коляску и умещал все это на доске с колесиками. Получалась детская «каталка».
Казалось — и от упрямой мысли никак не удавалось освободиться,— что две части сентюрёвской игрушки — разные, и они спорят друг с другом. Коляска — истинно полховско-майданская, яркая, цветистая, лакированная, а конь белый, матовый, с уныло и ровно прорисованной черной упряжью — «как на самом деле». Хвост у лошади тоже «настоящий» — черный, слаженный из подлинного конского хвоста. В Меринове роспись всей игрушки едина: красные и зеленые цветы на коляске «перекликаются» с фиолетовыми полосками на гриве и спине и красными ушами коня. Сбруя — цветная, в виде декоративных точек. Одним словом, живописный образ в мериновской игрушке отличается цельностью.
И вот, придя в слякотный день к Сентюрёвым, я поделился своими сомнениями с Павлом Емельяновичем и Любой. Сообща надумали мы сделать так: коню ножек-палочек не вставлять, а только наметить их. Коляски вообще не давать, но зато всю роспись с нее, яркую, полховско-майданскую, перенести непосредственно на коня. И хвост делать не скучный, черный, а тоже яркий, игрушечный. Ведь все женщины и в селе и на выселках, вплоть до Теньгушева, так любят яркие, многоцветные шерстяные чулки — вот и связать хвост из шерстинок — красных, желтых, зеленых. При таком подходе к созданию тарарушки исчезнут элементы подражания «настоящему», стиль станет единым, нарядным — другими словами, игрушка приобретет полностью полховско-майданский облик.
Справившись с уборкой картошки, семья Сентюрёвых сделала так, как мы договорились. Кони получились чудесные. Большие, пятнадцатисантиметровые, выглядели как настоящие русские народные игрушки, а маленькие, четырехсантиметровые, казалось, так и просили приколоть их к платью в качестве броши. Кони изготовлялись двух раскрасок — светлые, с цветным узором по традиционному ярко-желтому фону, и «вороные», с черным фоном. Поэтому брошки-малютки могли быть и парные: на цветных шерстянках подвешивалась пара: светлый и черный коники. Получалось не только по-народному, но и по-современному.
То, что новый промысел так легко и естественно ладил с нашими днями и входил в современность, доставило мне радость.
Но оказалось, что примеров подобной дружбы можно найти немало. Не только цветастые матрешки, не только грибы и свистульки, не только кони-сувениры и кони-броши, но и весь полховско-майданский стиль привлекает искателей красоты народного искусства.
Я их приветствую как союзников!
Два года назад плыли по Оке на пароходе молодые художники из Белоруссии — Лена Лось и Игорь Якубиня. Получили они дипломы. Впереди работа в Минске, в белорусском издательстве, иллюстрирование книг. А пока — плавное течение красавицы Оки, тихие зеленые берега, далекое небо с перистыми облаками. Лето… отдых... счастье.
В Касимове — старинном русском городе — пароход по расписанию стоял два часа. Художники решили заглянуть на базар.
Отправились туда, и не пожалели. Много всякого добра навезли окрестные жители па воскресное торжище. За одним из столов стоял парень и продавал чудо из чудес — деревянных матрешек и кубышки, раскрашенные так ярко, что ловили они взгляд, привораживали и не отпускали. Пройти мимо нельзя.
Лена и Игорь, конечно, накупили матрешек, птичек-свистулек, кубышек и копилок. Разговорились с парнем, расспросили, откуда он. Оказалось, из Горьковской области, из села Полховский Майдан, вернее, из соседнего выселка Крутец. Звали — Федя Лухманов. Привез то, что наточили и накрасили отец и сестры.
В ту пору Лена и Игорь особенно интересовались народным искусством, собираясь иллюстрировать историческую повесть, где действие происходило в деревне. Они спросили, не сохранилось ли в выселке или в Полховском Майдане старинных костюмов. Может быть, Федя слышал о какой-нибудь такой старушке?
Парень рассмеялся:
— Так у нас все женщины в праздники ходят в старинных нарядах: в китайках, кокошниках.
Пароход уже дал второй гудок, а художники всё расспрашивали Федю, записывали, как ехать в село, затерянное среди дремучих мещерских лесов.
И художники поехали туда: сначала с удобствами, поездом, потом тряслись в грузовом такси, пересели в автобус, а из него в машину с хлебом. Увидели и женщин в старинных костюмах и производство игрушек. Вели дневник, чтобы в Минске, рассказывая друзьям, ничего не упустить из необычного путешествия. Записывали смешное о старом, дореволюционном быте. «Парни женились здесь в шестнадцать лет. До той поры бегали в одной длинной рубахе. Как сосватают им невесту — надевали домотканые холщовые штаны в белую и синюю полоску».
О женских нарядах:
«Старушка из Вилок одета необыкновенно красиво — в красной поньке, рукава белые с красной прошвой, а на фартуке красные и синие широкие полосы». Про историю:
«Одна бабка говорит: «У нас тут все ссылошные». Мы удивились: какие? Оказалось, что ссылошными считали тех, кто сражался у Стеньки Разина. Странно! Уже, наверное, триста лет прошло, а Стенькина дружина все еще жива. Что там Царев курган на Волге! Мы видели живых внуков или правнуков Стенькиных сотоварищей».
Когда Лене и Игорю поручили в Минске оформить народную сказку «Маша и медведь», и они стали думать, как бы поинтереснее сделать иллюстрации, вспомнился Полховский Майдан, Крутец, мастера-токари, старухи и девушки-красильщицы.
«В некотором царстве, в некотором государстве жил старик со старухой. И жила у них внучка Маша».
Так начинается сказка.
Но чтобы жить, надо чем-то кормиться. А разве дед не мог токарить матрешек, старуха их раскрашивать, а внучка Маша им помогать?
Вот где пригодились художникам полховско-майданские и крутецкие зарисовки и воспоминания!
Сразу же после заглавного листа — две картинки. На одной изображено, как старуха в поньке и кокошнике вертит большое колесо в токарной, а Маша сидит рядышком и расписывает матрешку. На другой картинке — дедко в длинной холщовой рубахе с вышивкой, в штанах в синюю полоску вытачивает матрешек.
Подходи я к иллюстрациям формально, мог бы художников упрекнуть в неточности: ведь матрешки родились у нас в стране в конце прошлого века, то есть всего лет шестьдесят пять назад. А тут — древняя, сказочная Русь.
Но вот поди ж ты: занятие стариков и Маши передано так естественно, так правдиво, что полховские тарарушки кажутся на месте. Народный характер их вне сомнения.
А разве может быть большая похвала для произведения искусства? Да еще для такого, которое само-то хоть и возникло в древнем селе, но всего сорок лет назад.