Я люблю тебя жизнь...

Я люблю тебя, Жизнь, Что само по себе и не ново. Я люблю тебя, Жизнь, Я люблю тебя снова и снова. Вот уж окна зажглись, Я шагаю с работы устало. Я люблю тебя, Жизнь, И хочу, чтобы лучше ты стала. Мне немало дано: Ширь земли и равнина морская. Мне известна давно Бескорыстная дружба мужская. В звоне каждого дня Как я счастлив, что нет мне покоя! Есть любовь у меня, Жизнь, ты знаешь, что это такое. Как поют соловьи, Полумрак, поцелуй на рассвете. И вершина любви — Это чудо великое — дети! Вновь мы с ними пройдем Детство, юность, вокзалы, причалы. Будут внуки потом, Все опять повторится сначала. Ах, как годы летят, Мы грустим, седину замечая. Жизнь, ты помнишь солдат, Что погибли, тебя защищая? Так ликуй и вершись В трубных звуках весеннего гимна! Я люблю тебя, Жизнь, И надеюсь, что это взаимно! стихи Константина Ваншенкина, музыка Эдуарда Колмановского исполняет Марк Бернес

Фрагменты из книги «Поиски себя» 1985 года К. Ваншенкина. Из главы «Прощание с Бернесом»: В самом конце 1957 года у меня вышел сборник стихов «Волны», в него входило и стихотворение «Поет Марк Бернес», и я сразу привез книжку Марку. Открывалась она стихами без названия, с первой строкой «Я люблю тебя, Жизнь!». Стихи эти были опубликованы прежде в «Комсомольской правде», еще летом 1956 года. Теперь же Бернес, перечитав сперва  с в о ё стихотворение, обратился к началу книги и после первых же четверостиший сказал с воодушевлением: — Вот это то, что мне нужно! Я это давно ищу! Вот это будет песней! — Какая же это песня? — усомнился я. — Из этого песня не получится. Он только отмахнулся: — А, ты ничего не понимаешь! — и начал ходить по комнате, громко читая стихи и вставляя время от времени: — Это то, что мне нужно! А я, сидя в кресле, смотрел на него, счастливо улыбался, но ни секунды не верил, что из этого выйдет толк. — Только надо сократить, — сказал он строго, — оставить максимум восемь строф. Максимально! И то много, нужно бы шесть!.. В стихотворении было двенадцать четверостиший. Я запротестовал: выбросить половину невозможно. — Хорошо, пусть останется восемь. Сокращение, перестановка некоторых оставшихся строф и замена двух, непесенных, по мнению Бернеса, строчек — все это заняло не меньше месяца. *** Наконец стихи приняли вид, удовлетворяющий артиста. Назвал он их «Баллада о жизни». Так песня даже именовалась на первых пластинках и лишь спустя время как бы уже сама собой получила название по первой строке. Бернес стал заказывать музыку. Он заказывал ее поочередно нескольким известным композиторам. Уговор был джентльменский: Бернес предоставляет стихи, композитор пишет музыку только для Бернеса (если песня отвергается певцом, то и композитор нигде ее не использует). Мне кажется, что композиторы, так же, как и я, с самого начала не верили в возможность появления и удачи песни с такими непесенными словами, они воспринимали этот заказ как некий каприз артиста, их друга, и, когда он отвергал попытки одного за другим, они не слишком обижались. Однако, остерегаясь, как бы кто-нибудь не пустил забракованную песню в дело, он в концертах просто читал эти стихи, под рояль, под тихую классическую музыку, желая показать, что эта вещь из его личного репертуара. Однажды Бернес позвонил и пригласил меня прослушать еще одного композитора. Я приехал. Вошел совершенно незнакомый человек моих лет, чуть старше, я услышал совершенно незнакомую фамилию: Колмановский. Человек сел к инструменту и сыграл... нечто элегическое, медлительное. — Нет, — сказал Бернес с привычным уже вздохом, — не то, не годится. А недели через две он позвонил и возбужденно закричал в трубку: — Написал! Грандиозно! То, что нужно! — Кто написал? — Колмановский. Тот самый. Так появилась песня. Бернес пел ее в каждом своем концерте, за ним взялись другие, «голосовые» певцы. Но я еще не верил, что это действительно песня. Даже в книге 1959 года я перепечатал эти стихи в старой редакции (все двенадцать строф), и лишь в последующих изданиях она уже выходила в песенном варианте, который стал окончательным. А чуть ниже заголовка появилось посвящение — М. Бернесу. Благодарен я Марку и за то, что он, таким образом, свел меня с Колмановским. Мы тоже стали друзьями и написали впоследствии немало песен.*** Из главы «Стихотворение и песня»: Стихотворение «Я люблю тебя, Жизнь!» появилось летом 1956 года в «Комсомольской правде». Бернес его не заметил, а мне и в голову не могло прийти обратить на него внимание певца. Прочитал он его в моей книге «Волны» (1957): *** Я люблю тебя, Жизнь, Что само по себе и не ново, Я люблю тебя, Жизнь, Я люблю тебя снова и снова, — Старый сумрачный лес, Огоньки предвечернего плеса, Транссибирский экспресс И теплушку из крепкого теса. А полночная тишь, Запоздалого лифта гуденье! А бесчисленных крыш За окошками нагроможденье! Я люблю эту высь, Дрожь зажатого в пальцах металла. Я люблю тебя, Жизнь, Я стремлюсь, чтобы лучше ты стала. Узнаем из газет, Как бываешь по-царски щедра ты, — Полторы сотни лет Можешь выдать ты нашему брату. Ах, как годы летят! Мы грустим, седину замечая. Жизнь, ты помнишь солдат, Что погибли, тебя защищая? Я опять и опять По далеким дорогам кочую. Все хочу я объять, Все понять непременно хочу я. Мне немало дано, — Ширь земли и равнина морская. Мне известна давно Бескорыстная дружба мужская. В звоне каждого дня Как я счастлив, что нет мне покоя! Есть любовь у меня, — Жизнь, ты знаешь, что это такое. Как поют соловьи. Полумрак. Поцелуй на рассвете. И вершина любви — Это чудо великое — дети. Вновь мы с ними пройдем Детство, юность, вокзалы, причалы. Будут внуки потом — Все опять повторится сначала. Так ликуй и вершись В трубных звуках весеннего гимна. Я люблю тебя, Жизнь, И надеюсь, что это взаимно. Мне уже приходилось писать, что, когда Бернес загорелся сделать из этих стихов песню, я не поверил в успех его затеи. Слишком уж стихотворение было н е п е с е н н о е. Поэтому, вероятно, я довольно спокойно отнесся к сокращениям и перестановке отдельных строф. Я был убежден, что это не выйдет даже за порог его дома. Однако его увлеченность захватила меня, и я постарался доставить удовольствие моему другу. Стихотворение приняло такой вид: Я люблю тебя, Жизнь, Что само по себе и не ново. Я люблю тебя, Жизнь, Я люблю тебя снова и снова. Вот уж окна зажглись, Я шагаю с работы устало. Я люблю тебя, Жизнь, И хочу, чтобы лучше ты стала. Мне немало дано: Ширь земли и равнина морская. Мне известна давно Бескорыстная дружба мужская. В звоне каждого дня Как я счастлив, что нет мне покоя! Есть любовь у меня, Жизнь, ты знаешь, что это такое. Как поют соловьи, Полумрак, поцелуй на рассвете. И вершина любви — Это чудо великое — дети! Вновь мы с ними пройдем Детство, юность, вокзалы, причалы. Будут внуки потом, Все опять повторится сначала. Ах, как годы летят, Мы грустим, седину замечая. Жизнь, ты помнишь солдат, Что погибли, тебя защищая? Так ликуй и вершись В трубных звуках весеннего гимна! Я люблю тебя, Жизнь, И надеюсь, что это взаимно! Я позволил себе привести здесь оба варианта — с единственной целью: показать, как проходила наша работа. Первая задача была — сократить. С сорока восьми строк до тридцати двух. То есть до восьми строф-четверостиший. Иначе было чересчур длинно. (В дальнейшем Э. Колмановский написал музыку таким образом, что получилось четыре строфы-куплета по восемь строк в каждом. Но это уж не моя забота.) Задача была не слишком легкой, хотя, откровенно говоря, сократить всегда проще и всегда безопаснее для произведения, чем что-либо вписать. Это закон. Мы с Бернесом приводили стихотворение в «надлежащий вид» более месяца. Итак, первую строфу мы оставили. Вторую сняли, — она была излишне перечислительной, что ли, упоминавшиеся в ней детали и картины не были единственно возможными, их легко было заменить другими. А вот третья была мне дорога. Стихотворение я написал летом, под Москвой, в Воскресенске, а постоянно мы жили тогда в Москве, в высотном доме, — гудение лифта и нагроможденное за окном тогдашнее Дорогомилово — все это мне было близко, было моим. Но Бернес объяснил мне, что песне это будет мешать, так как не все люди, которые будут петь эту песню (а ее будут петь все! — сказал он), видели лифт, бесчисленные крыши и т.п., и поэтому они останутся в этом месте равнодушными, чего допустить нельзя. Сняли и эту строфу. Затем он спросил меня, что значит: Я люблю эту высь, Дрожь зажатого в пальцах металла. Я объяснил, что это небо, которое я люблю, потому что был в юности парашютистом, а во второй строчке говорится, вероятно, о самолетном штурвале в руках пилота. — Вот видишь, — сказала Бернес со вздохом, — даже я не понимаю, что это такое, и тебе приходится объяснять. Но кто же объяснит это все остальным? Это же п е с н я!.. Над этими строчками я долго бился. Потом появилось: Вечер. Окна зажглись. Я домой возвращаюсь устало. И наконец: Вот уж окна зажглись, Я шагаю с работы устало. В четвертой строке этой строфы я по его просьбе изменил «Я стремлюсь» на «И хочу». Так естественней. Забегая вперед, скажу, что и в последней строке всего стихотворения заменили «я» на «и». — Поверь, — убеждал Бернес, — так лучше, удобнее. Пятую строфу сняли тоже. («Неплохо, но ведь надо же что-то сокращать!») Шестая («Ах, как годы летят!») перекочевала в конец и стала предпоследней. Седьмую тоже пришлось отсечь. Опять же надо что-то сокращать, и опять же немного странно было бы услышать ее в песне, на устах каждого человека. Далее идет все, как было, подряд пять четверостиший, и лишь перед последними вклинивается: «Ах, как годы летят!» Дело в том, что вокруг этой строфы все было убрано, и она как бы осталась одна, в пустоте. Но она была нужна обязательно, и мы долго искали ей место, пока не нашли. Стихотворение в новой редакции казалось мне странным, не совсем моим, и через два года в книге «Лирика» я перепечатал первый вариант. Однако песня, к моему удивлению, пошла так широко, звучала так часто, что я постепенно привык, примирился — и в дальнейшем, чтобы не сбивать с толку читателей, публиковал уже второй, песенный вариант.