СЛЕПЕЦ

Воспоминания, подсвеченные четвертоговой свечой. Все началось с лужи. Никто, конечно, кроме восьмилетних детей не назовет лужу болотом, хоть будь она трижды огромной, но нам так нравилось: мальчишками, в далеком шестьдесят седьмом, мы любили пробираться через "тайный ход" в склад скобяных изделий, нырять в подвал и слушать запах извечной сырости. За стенами извечно что-то невнятно стучало… «Стук-стук-стук» Там же мы прятались от старших, до тех пор, пока могли подлезть тощими телами в щель прогнивших от сырости досок. Никто не знал, как появилось это "болото" - хозяин склада положил все силы на осушку подвала, но каждый май - с его грозами, каждый мрачный октябрь с затяжными дождями - и лужа вновь и вновь проступала из земли, напитавшись небесной влагой, один бес знает, через какие щели. В середине семидесятых склад стоял заброшенный, а потом одинокое здание на краю города уже сровнял с сырой землей какой-то меценат, обещавший на этом месте построить что-то невообразимое, но исчез, оставив за собой разрушенный фундамент и наше вечное болото - просто огромную лужу, что поила сонмы насекомых летом и стаи диких гусей по осени. Они тихо и глухо кричали по-своему, отправляясь в путь. Мать моя рассказывала, что в красные сороковые здесь квартировали солдат. Бабушка утверждала, что еще ранее склад скобяных изделий был провинциальной больницей для «чахоточных» детей. А слепая бабуля, которой в моё детство уже было, верно, за сотню, утверждала, что на том самом месте возвышался прекрасный дом: с витражным стеклом на чердаке, игравшем цветными солнечными зайчиками, когда она еще не была слепа; дом красил улицу резными ставнями и дубовым крыльцом. «В этом доме жила Агнешка… я ее видела всего пару раз, в нашей гимназии. Тогда она приносила невероятной красы куклу… куклу из папье-маше. Ах, какая эта была кукла! Какая это была кукла…» Мать отмахивалась: «Она рассказывает это о каждой улице в поселке!» Что-то невероятно притягательное было в этих стенах, в этом подвале, в этом болоте, где тихо и грустно пели осенние песни дикие гуси, где детство было окрашено в таинственные цвета, где у нас была «тайна», «Стук-стук-стук» После сноса, я, будучи временным работником почтамта, угодил в эту лужу, спасаясь от ос… от целой стаи ос… с тех пор и до сегодняшнего дня, той дорогой я не ходил. Прошло уже много лет - целая вечность, как мне казалось, я успел позабыть наше "болото"… пока судьба и дождь не закинули меня в раскисшую глину окраины. Все началось с дождя. Стены пахли пылью, известкой, сыростью и временем. Так пахнут дома, которые повидали две войны, так пахнут места, которые читают время, как старую книгу. Так пахнут забытые на могилах хлеба, так пахнет утро дня поминовения усопших. Я не знал, когда здесь успели появиться стены - я вбежал в тяжелые дубовые двери, захлебываясь октябрьским дождем, и благословлял того, кто их тут возвел. Кем бы он ни был – так я тогда и пропел свей душе, вымоченной сыростью – «кем бы он ни был» Вот оно - это мое детство, тогда, в жарких шестидесятых. На секунду я подумал, что это всего лишь благостный сон, который овладевает стариками вроде меня осенними долгими ночами. Запах сырости и еще чего-то - совсем неуловимого, тянущего тоскою, как страшная тайна, как записка, оставленная в дупле, как рассказы слепой бабули о конфедерации, как библиотечные старые книги, которые ты берешь читать раз за разом. Здесь словно застыли вечные октябрьские сумерки. Может это вязкий дневной свет, лениво преодолевающий заслоны туч и грязные стекла, может это сами стены, издавая слабый фосфоресцирующий свет своей неистребимой сыростью - они создали свои вечные сумерки? Когда склад успели заново отстроить и - как и все, что до - забросить, в неравной борьбе с дождями? По углам были сброшены старые, сгнившие доски, куски известки и осколки стекла. Старая ветошь впитала в себя все вздохи времени и клейковину паутины, что стала похожа на иррационально большие гнезда, прильнувшие к стенам. Холодно не было, но меня била мелкая дрожь. «Стук-стук-стук» - Я бы не отказался от огня, - сипло сказал я самому себе, чтобы немного развеять монотонный шепот дождя. Потревожив пыль резиной сапог, вспугнул целый рой серых мотыльков, мирно спящих в каменной печи. Я не помню, чтобы она была тут, когда был склад… серые саваны мотыльков исчезали в потолочных балках – один за другим, пока не стало слышно скорбное испуганное стаккато крыльев. Где-то по углам шуршали мыши. Наверху послышался топот - словно пробежало некрупное животное. Я вздохнул и, поглубже увязнув в верблюжьем пальто, ступил на ветхую ступеньку. Сырость и древоточцы не до конца съели дерево, так что лестница вполне могла выдержать одного старика? Черные тени врассыпную бросились из-под ног, и я бы не хотел знать, какую фауну болотного дома я еще мог потревожить. Мерный стук дождя... Словно тиканье старых чешских часов, словно сердцебиение стен. Теплых стен. Я отвел руку от перил, машинально достав платок и вытер пальцы. На батисте осталась сверкать среброчащуйчатая пыль. А глаза потихоньку привыкли к темноте «Стук-стук-стук» Ноги пробовали ступени… Прочны ли? Кто? Кто там мог пройти, или же все-таки сон? я задал себе вопрос уже в третий раз: "что, собственно, ты собираешься найти наверху? Жаркий камин и теплый плед? Летучих мышей и хлам? Или ту кошку, которая, как и ты, прячется от этой мерзкой погоды? Ей хотя бы найдется чем перекусить..." мыши все также глухо скреблись в углах. Я настойчиво отгонял от себя мысль, что, вбегая сюда с промозглой улицы, я не видел никакого "верха". Второй этаж, чердак - что бы там ни было, не такая это маленькая вещь, чтобы её не заметить, не так ли? Снова раздались мягкие переступы лап. «Помнишь ли, Штефан, одноглазого серого котенка, которого достал из-под подвала скобяного склада летом шестьдесят седьмого, и которого отец категорически отказался принимать? Ты отнес его сюда (куда?) обратно, воровато сунув украденный кусок лепешки» Стук прекратился. Такие старые стены. Это дерево… мне кажется, что оно умеет петь баллады времени. Вам когда-нибудь ухмылялась старая стена? Наверху, чем бы этот верх ни был, было светлее. Огромное окно, хоть и было немногим чище того, на нижнем этаже недостроя, пропускало больше серого света. Маленькое декоративное конце на самом верху играло бы красивыми витражными стеклами, если было бы солнце. Если бы было солнце… Вздрогнув от пыльного вдоха стены у окна, я присмотрелся к разводам краски. Грязно-серые мазки словно ничего не изображали - единственный, длинный, прямо посредине - будто хитрый оскал. Тихо, Боже, как тихо! Такая фантазия на седьмом десятке жизни – ухмыляющаяся стена? Старики - те же дети. Что-то неприятно скрипнуло в углу. Присмотревшись, разглядел темную фигурку кошки, которая терлась о старую ржавую ножку больничной кровати. Я не видел подобной уже много лет, я не верил во время, о котором она говорила… - Скучно тебе здесь. Что они хотели тут создать, интересно знать? А ты меня не боишься. - Это было скорее утверждение, нежели вопрос. Серой тенью животное метнулось к двери и исчезло. Монотонное гудение жучков на балках. Старая больничная кровать, укрытая шубой ржавчины и патины. Ворох книг в углу, вспученных сыростью так, что никто и никогда уже не узнает, о чем они говорят. Старый противогаз уставился на меня треснутым стеклом глазниц. Я улыбнулся ему, окончательно убедившись по неоднородности времени, что это все странный тихий осенний сон. - Куда меня увел ведогонь, а? В темном углу ухмыляющейся стены что-то трепетало, словно кусок обоев на ветру. Но никакого ветра не было. И обоев тоже не было. Я положил руку на трепущую темноту, пытаясь нащупать край. Древоточцы. Мыши. Патина. Поймал себя на том, что мои руки во сне выглядели моложе. Как мои мысли. - Не стоит. Не буди Слепца.