ПОЗНАЙ СЕБЯ

ДУСЯ Дуся от природы всегда была крупной девушкой, при росте 182 см её вес варьировался от 90 до 120 кг в зависимости от времени года, настроения и наличия рядом с Дусей любимого мужчины. Мужчин в ее жизни было много, четыре законных брака и в два раза больше неофициальных, без записи в отделе записи, итого двенадцать. Со своим крайним, двенадцатым мужем она рассталась около года назад, а тринадцатого все нет и нет. Дуся решила, что все дело в ее лишнем весе и ей нужно немного похудеть, поскольку ее масса уже приближалась к критическим отметкам. Отказать себе во вкусной еде Дуся не могла, поэтому она в 100500 -ый раз решила попробовать утренние пробежки на природе, для чего разбудила меня в семь утра и силком вытащила на улицу. Итак, две полуграции: Дуся -110 килограмм мужских мечт, в красных элегантных шортах, изготовленных методом «легким движением руки брюки превращаются .», то есть путем отрезания нижней части пижамных штанов. Сверху — черный топик, который раньше, когда Дуся весила на 20 кг меньше, был полноценной майкой. Под топиком — две жировые складки. Если на эти складки напялить лифчики, то будет свинка из мультфильма «Ну, погоди!». Это Дуся так сказала, не я. Она очень самокритична, даже чересчур. Я- 85 кг красоты и грации, из них как минимум 20 -явно лишние. Детально описывать себя не буду, скажу в двух словах — зрелище сногсшибательное… Мы с Дусей плывем, причем Дуся чуть впереди разрезает своей мощной грудью восьмого размера встречный воздушный поток, отбрасывая за собой слой турбулентности, в котором я и пытаюсь экономить свои силы. Где-то на полпути к нам присоединяется мой сосед Жора, который тоже физкультурится, правда, скандинавской ходьбой. На нем синие сатиновые семейные форменные трусы, чудом сохранившиеся до наших дней с момента его службы матросом на крейсере Аврора. Ну, не в 17-ом году, конечно, а в 1972 -ом. Сверху майка-тельняшка типа майки-алкоголички, тоже наверно еще с Авроры, потому что она изрядно потерта на пузе, а дырка в проекции пупка изящно сколота английской булавкой. На ногах — обувь спортивная резинотекстильная, то бишь кеды «Два мяча» родом из СССР. За спиной у Жоры трофейный немецкий пехотный рюкзак, доставшийся ему по наследству от отца, прошедшего всю войну. -О-О! Корабли на марше!- поприветствовал нас Жора. — Разрешите пришвартоваться к вашей теплой компании. Лидуся, у тебя корма еще увеличилась с момента нашей последней встречи. Авианосец прям. Дуся ничего не сказала, только пробуравила Жору взглядом, от чего тот скукожился как старый рваный башмак. После расставания со своим последним мужем Дуся постоянно находится в активном поиске, а Жора женат, и поэтому как мужчина он ее не интересует, совсем. — Давайте- ка с вами бросим якорь вон на той полянке, и отметим День Любви и Верности, у меня с собой все есть — первачок и закусочка, я даже музычку прихватил. — Не, я пас, — говорю я. — Наша цель — до речки, там искупаться и обратно, да и жарко сегодня. Дуся долго не решалась, то ли ей плыть дальше, то ли бросить якорь рядом с Жорой и его трофейным рюкзаком. Якорь все-таки перевесил. — А я «за», за любовь и верность чего ж не выпить, тем более я уже поняла, что бег при моем весе- это путь к инсульту, или инфаркту, да еще по такой жаре, а правильное и своевременное питание — это и есть здоровый образ жизни. Под «правильным и своевременным питанием» подразумевалось принятие на грудь немалого количества самогоночки. Короче, Дуся осталась, а я поплыла дальше в гордом одиночестве, разрезая встречный ветерок уже своей мощной грудью. Вернулась я на полянку минут через тридцать и увидела, что Жора сидит на подстилочке и пьет в гордом одиночестве, а Дуся и какой-то довольно привлекательного вида мужчина в камуфляжной форме вальсируют под песню Визбора «Милая моя, солнышко лесное «, при этом Дусю ничуть не смущает, что мужичонка ниже ее на голову и его лицо чуть ли не утопает в Дусиной груди. Наверно, бывший военный, подумала я, о чем говорит его оболваненный тип прически и манера держаться. Жора мне поведал, что мелкокалиберного зовут Николай, и он бывший подводник, если не врет, конечно, и что они с Дусей быстро нашли общий язык, потому что Дуся заядлая рыбачка, а он как раз возвращался с рыбалки, тут Дуся его и тормознула- слово за слово, танцы-обниманцы… Когда песня закончилась, танцующие оторвались друг от друга и присели рядом с нами. Николаша выглядел как воробушек рядом с императорским пингвином, Дуся крепко держала его за руку, чтобы не вырвался, наверно, а он смотрел на нее с восхищением! Во как! Двадцать минут знакомства, а мужик уже запутался в Дусинах сетях. Всегда поражаюсь как ей это удается, да еще при ее габаритах 110−110−110−110, где последнее число — это вес, и возрасте 50+? Николай стал собирать свои немногочисленные манатки -удочки и другие причиндалы для рыбалки, Дуся ему помогала. — У Лидии бойлер дома сломался, так что мы, наверно, поедем к ней съездим, я посмотрю, — как бы оправдывался Николай, надевая на голову техасскую панаму, которая, видимо, должна была придать ему мачизма. Если у этого Николаши руки не из жопы, подумала я, то для него несмотря на мелкий калибр, существует реальная угроза стать Николаем Первым и Тринадцатым в ряду Дусиных мужей. Ближе к вечеру Дуся мне позвонила и сообщила, что вот теперь уже она точно встретила мужчину всей своей жизни, потому что он и бойлер починил, и карниз повесил, и даже ужин приготовил, а все ее предыдущие двенадцать штук были нелепыми ошибками молодости. А то, что у него рост дай бог метрсемьдесят вместе с панамкой, это ее совершенно не волнует, в ее возрасте размер уже не имеет значения, главное — чтобы человек был хороший! А худеть Дуся передумала, и так барышня неземной красоты! Татьяна Ферчева (ФеТа)

Бабyшка шaмкaeт беззубым ртoм: «С днём рождения. Вoт носочки тебе связaла. Весëленькие, правда? Носи». Протягивает — один носок 38 размeра в серо-бело-голубую полоску, второй ноcoк 40 размера в серо-зeлeно-малиновую полoску. Мы кивали, хихикaли и закидывали носки в дальний угол как нечто уpoдливое, стыдно надеть, идиоты. При следующей встрече бабушка снимает очки, щурится и спрашивает, глядя тебе в глаза: «Носишь носки или выбросил?» А ты сдeрживаешь улыбку, кивaeшь и отводишь глаза. Её спpaшивали: — Бабушка, ты зачем разные носки вяжешь? Свяжи одинаковые! — Вeсё-ë-ë-ëленькие затo! — говорит протяжно, цокает по беззубым деснам и улыбается, продолжая вывязывать петли, не особо бeспокоясь о симметрии и poвности строчек, не высчитывая кoличество петель, нe нервничая по таким пустякам. Даже не верится, что всю жизнь бабушка в аптеке взвешивала, замешивала микстуры, эликсиры, капли, порошки, выверяла, просчитывала, и ни разу не сбилась — очень ответственная и тpyдная рабoта! А сейчас она жила в свoём мире, наполненном простыми радостями - чистая постель, цветущая герань на окне, старый фильм на канале «Культура», мешoк с разноцветными клубочками для весёлых носков. Это потом я поняла, кoгда попробовала связать носки. Чертыхалась и распускала, считала петли и нервничала, выверяла симметричность и размер, часто пeтли сами соскакивали — не понимаю как удерживать четыре спицы однoвременно. В книгaх описaние такое, как будто я всю жизнь вязала спицами и понимаю всю тeрминологию. А yж как надoел cepый цвет, пока месяц вывязывала одну пару! И вспоминала бабушку. Надо было рядом сидеть и учиться. У её носков пятка аккуратнее и носочек ровный, а цветные - чтобы глазу не надоело, а разного размера — чтобы не распускать результат своего труда когда увлеклась и просчиталась. Это я потом поняла. «А я тебе ещё cyмку связала, хорошую сумку, за продуктами будешь ходить, вот, дepжи!» — она поднимает сумку над головой, осматривает со всех сторон, убеждается что сумка крепкая, без дыр, ручки нaдёжные, протягивает сумку, связанную из молочных пакетов. И кoнечно мы хихикали и прятали сумку подальше от глаз, идиоты. Она дoлго мыла с мылoм пакеты, тратила уйму воды. Она высушивала пакеты, раскладывала на подоконнике. Она разрезала пакеты на тонкие полоски и сматывала в клубок. А пoтом она вязала огромным крючком до мозолей на руках. И всё это очень медленно, кропотливо, потому что возраст уже — 75 и руки бoлят и ноги отказываются хоpoшо ходить. На другой пpaздник она протягивала связанный круглый коврик, яркий. В ход шли любые толстые нитки и цветные тряпочки. Соседи и родня приносили бабyшке всё, что не жалко. Поднимала над головой и при свете солнечных лучей ocматривала своё творение, медленно приговаривала и улыбалась: «Смотри какой получился! Мoжно на стyл постелить, можно на диван, кpaсиво будет!» А потом бабушка пepeстала вязать, силы закончились. А потом бабушка забыла даты рождения. Потoм слегла и дoлго бoлела. Меня попрoсили обрить её голову. Она была слaбая, худая, сидела послушно и молча. У мeня дрожали руки и губы. Прядка за прядкой падали на пол. Как младенца обрили, чтобы не мeшали колтуны на зaтылке. Кoгда бабушка умepла, я достала из углов её нелепые яркие носки - это же шедеврально, ни у кого нeт таких носков! Вытащила сумку из пакетов и коврик. Она стaралась подaрить чaстичку теплa, как умела, как могла, давала своё внимание и только после смерти осознали как онa любила, а мы, идиоты, не цeнили. Мы приходим в миp беспомoщные, слабые, лысые, беззубые, такими часто и уходим. И кажется, что со мной будет не так. Но правда в том, что будет также. И я буду вязать какие-нибудь нeлепости и дарить внукам, чтобы быть полезной и любимой. Прямо сейчас обними свою бабушку. Или вспoмни о ней. Бepeгите свoю сeмью Автор Шyмкoва Мapия

Соседка уезжала на две недели в отпуск и принесла нам нечто со свисающим до пола брюхом и двумя фонарями глаз. На лбу отчетливо просматривались морщины, вобравшие в себя всю скорбь еврейского народа. "Сука и предатель" - читалось на морде кота, когда он смотрел на хозяйку, объясняющую нам, чем лучше кормить сфинкса. К нашему изумлению Мусик ел такие вещи, которые мы даже не пробовали. Телятину, отварную индейку и кролика у нас в семье никто никогда не готовил. Кот упал на бок посередине кухни и надменно наблюдал, как моя бабушка, которая в войну питалась картофельными очистками, удивлялась разнообразному меню ссаного кота. - Галя, а чем он заслужил такие обеды? Он что, воевал? Ладно ещё вот эти собаки-спасатели... ну, которые вытаскивают людей из-под развалин... А твой Мусик кого-то спас? Мы все дружно посмотрели на кота, стараясь понять, в чем его заслуга. Мусик медленно моргнул и закрыл глаза. Проигнорив вопрос, соседка достала из кармана маленькую баночку, в которой лежала пара чайных ложек красной икры и сказала, что можно давать коту по десять икринок в день для витаминизации. Стоя в проходе между коридором и кухней, я услышала, как бабушка, провожая Галину, тихо себе под нос сказала "хуянизации". Соседка остановилась в дверях и выдохнула последний наказ: - И пусть всегда кто-то из вас будет рядом. Он плохо переносит одиночество. - Что он не переносит?! - переспросила бабушка. - Одиночество, - повторила Галя и, потупив взгляд, добавила, - с ним играть надо, чесать, гладить. Только голову не трожьте - этого он не любит. Лучше по спинке. Первое, что сделала бабушка, когда закрылась дверь - это положила руку лысому на голову, между ушей. Этот жест означал, что витаминизация отменяется. - Ну, что, холуй, куриные желудки будешь? Кот зашипел, но бабуля надавила чуть сильнее и сказала, что сейчас будем играть, чтобы животное не подумало умирать от одиночества. Бабка достала зеркальце и пустила по комнате солнечного зайчика. Такую игру Мусик не знал и скорее всего запомнил на всю жизнь. За час беготни кот поймал ровно нихрена. Зайчик скользил по стенам, к самому потолку, затем возвращался, кидался коту в лапы, проходился по морде и снова взмывал вверх. В какой-то момент даже мне захотелось, чтобы солнце зашло до того, как кота шандарахнет инфаркт. На закате Мусик сожрал куриные желудки, невнятно мявкнул и уснул. Бабушка сделала мне бутерброд с икрой: - Давай, витаминизируйся, Лен! Завтра кролика будем пробовать. Сеть

Мы порою живём так нелепо, Будто вечность в запасе у нас. Оглянитесь – кончается лето, Чей - то вечер навеки угас. Берегите здоровье друг друга. У природы мы – малая часть. Вы кому – то ответили грубо – Чью-то жизнь сократили сейчас. ✍ Андрей Дементьев

Жила-была женщина, которая давно забыла, как дышится легко Она просыпалась не от будильника — от внутреннего напряжения. Вставала не потому что хотела — потому что должна. Работала, заботилась, решала, улаживала, успокаивала. И каждый вечер ложилась с одним и тем же чувством: «Я выжата. Как губка. Но завтра — снова выжимать». Она не болела. Но и не жила. И однажды, в самый обычный день — в офисе, за монитором, с чашкой остывшего кофе, — она почувствовала: что-то от неё оторвалось. Не тело. Не разум. А тень. Её собственная тень встала рядом и сказала: — Я ухожу. — Что? Почему? — прошептала она. — Без тени меня не будет. — Без меня ты уже почти исчезла, — ответила тень. — Я — твоя энергия. А ты — её уничтожаешь. Ты тянешь чужие жизни, как будто это твои. Ты отвечаешь за то, за что не должна. Ты не отдыхаешь, потому что боишься — вдруг кто-то скажет: «Ты слабая». Ты не говоришь «нет», потому что боишься — вдруг перестанут любить. Ты не живёшь, потому что боишься — вдруг это будет не так, как ожидают. — Пожалуйста, — сказала женщина. — Вернись. Без тебя мне не выстоять. — Вернусь. Но только если пройдёшь три шага. — Каких? — Первый: отдай чужое. Ты годами таскала на себе чужие заботы. Проблемы мужа. Страхи мамы. Нерешительность подруги. Долги коллег. Ты взвалила на себя чужие уроки, как будто должна была прожить за них жизнь. Ты думала: «Помогу — будет легче». Но им не стало легче. А тебе — тяжелее. Ты не спасаешь людей, отказываясь от своей силы. Ты только мешаешь им вырасти. Женщина закрыла глаза. Она почувствовала каждую ношу — на плечах, на спине, в груди. И по одной — отпустила. Мысленно сняла, положила перед каждым: «Это твоё. Живи с этим. Решай. Расти». И тут же зазвонил телефон. — Привет, это я. Слушай, у меня тут срочно… — Нет, — сказала она. — Что? — Нет. Я не смогу. — Но ты всегда помогала… — Больше не буду. Голос дрожал. Сердце стучало. Но внутри — впервые за годы — появилось пространство. — Второй шаг, — сказала тень, — научись быть в покое. Потому что ты боишься остановиться. Боишься, что если не будешь бежать — тебя остановят. Что если не будешь делать — скажут: «Ты никому не нужна». Но ты не обязана быть нужной каждому. Ты обязана быть с собой. Женщина вернулась домой. Села на диван. Не включила телевизор. Не проверила почту. Просто сидела. И впервые не чувствовала вины. — А что, если я просто… отдохну? — прошептала она. — Тогда, — ответила тень, — ты начнёшь жить. Она легла. Позвонили снова. — У тебя всё в порядке? Ты не отвечаешь. — Всё в порядке, — сказала она. — Я отдыхаю. — Прямо сейчас? — Да. Прямо сейчас. И в этот момент что-то внутри сломалось. Не тело. Не душа. А установка. Та, что шептала: «Ты должна. Ты обязана. Ты виновата». Она встала. Приняла ванну. Посмотрела на закат. Не думая: «Надо бы убраться». А просто — «Как красиво». И тень вернулась. Не как тень. А как свет. Потому что энергия не в том, чтобы всё успеть. Энергия — в том, чтобы позволить себе быть. Не «всё ради других». А «я — ради себя». Она больше не была уставшей. Она стала свободной. (С)

ЖИЛИ ДВЕ СТАРУШКИ В ОДНОЙ ИЗБЕ... — Сто семьдесят на двоих. Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье — восемьдесят четвертый. Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой. Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство — коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести. Вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород. Под конец даже печь топить стало трудно. Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку. Встретив Севку, они плакали. — Если вы мне будете слезы лить, то я к вам и ездить перестану. — Ладно, ладно, больше не будем, — успокаивали они его. Севка торопливо выгружал провизию, приносил из колодца воды, клал в печку дрова, чтобы им оставалось только чиркнуть спичку, спрашивал: — Что вам привезти? Через неделю приеду. Заказывайте,— и выбегал из избы, как ошпаренный, дергал ногой, заводил мотоцикл и уезжал. Даже в короткие летние ночи им не спалось, некоторое время они тихо лежали. — Не спишь, Устинья? — окликала одна другую. — Нет, не сплю. С вечера подремала, а теперь сна ни в одном глазу. — Я тоже не сплю… Об чем думаешь? — Так, обо всем. — А я о том свете… Как там? Ведь никто этого не знает. — И никогда не узнают, — говорила Устинья. Старушки слабели. Но разум продолжал работать с прежней силой, может быть, даже яснее, чем в молодости, потому что издали видно лучше, но бывали провалы и в памяти, они иногда заговаривались. Раз среди ночи Мавра встала и начала одеваться. — Ты куда? — окликнула ее Устинья. — Домой. — Дак дом-то твой здесь! — Не-ет, я домой, домой… — упрямилась Мавра и качала головой, а потом, дойдя до двери и взявшись за скобку, опомнилась, повернула назад, разделась и легла в постель. Устинья ни тогда, ни после ничего не сказала ей, понимая, что в сознании Мавры произошел какой-то сдвиг, вывих, к счастью, кратковременный. Но, боясь залежаться, они не предавались долгому унынию. Особой жизнерадостностью отличалась похожая на куклу Устинья. — Послушай моего глупого разума,— начинала она. — Мир не без добрых людей. Севка к нам ездит, провизию нам возит, дровишки у нас есть. Живем мы в собственном дому, в теплоте, светлоте. Пензию нам платят. Чего нам еще нужно? — Тебе хорошо петь. У тебя внук. А у меня — никого, — возражала Мавра. — Руки-ноги откажут — богадельни не миновать. — Да не брошу я тебя, не брошу! Пока двигаюсь, и ты при мне будешь. Но я так понимаю своим глупым разумом, что и в богадельне тоже люди. Мавра от ее слов взбадривалась, веселее глядела вокруг, а Устинья — так вся и светилась благодушием, радостью и любовью. Старухи говорили и о жизни. Ровесники века, они вместе с ним прошли через все события. Их дети поспели как раз к вoйнe, у Мавры — четыре сына, у Устиньи — два. Мавра лишилась мужа. В сенокос у него заболел живот. Какой крестьянин обратит особое внимание на хворьбу в разгар работ — пройдет, наверно, с квасу, и Мирон косил и косил, пока стало совсем невмоготу. Но и тут он не поехал в город, а сутки катался по печи, надеялся, что отлежится. Мавра запрягла лошадь и на тряской телеге отвезла мужа в больницу. Оказалось, что гнойный аппендицит. У Мавры пoгибли друг за другом все ее четыре сына. Как она могла вынести такое, — с горя не зачахнуть и не сойти с ума?! Может, была не особо чуткой? Нет, после каждой известия лежала без сознания, так что бабы отливали ее водой. Но, видимо, из какого-то особого сверхпрочного материала была сделана она — всякий раз вставала, продолжала жить и вот дожила до восьмидесяти пяти. В ней не возникло озлобленности, но осталась горечь, и душа ее все время скорбела. У Устиньи не вернулись муж и один сын, а другой вернулся, не совсем целым — инвaлидoм, но живым. Сын устроился в городе в инвaлидную артель, женился, но тридцати семи лет yмeр. Устиньина невестка второй раз вышла замуж, и Севка больше жил с бабушкой. Сравнивая свою судьбу с Мавриной, Устинья благодарила бога за милосердие: ее род не подрублен под корень, как у Мавры, у нее — внук, чьими стараньями они тут перебивались, и у внука росли уже дети. — И-и, милая! — возражала Устинья. — А много ли нам с тобой надо? Кусок ситного и чашку чаю — вот и сыты целый день. Или тебе требуется что, или ты нуждаешься в чем? — Ничего мне не надо, — трясла головой Мавра.— Пoмeреть бы вот только бог привел. — Время придет — помрем, — обещала ей Устинья. С наступлением теплых дней старухи, одетые по-зимнему в шубы и шали, выходили на улицу, садились на завалинку, грелись на солнышке и прислушивались к запахам земли. Шла весна, бессчетная на их веку. Старухи зябли даже на ярком солнце, но весна все равно тревожила их. Когда-то весенний запах говорил об обновлении земли и вызывал восторженную детскую радость, потом он был связан с томлением любви, затем на долгое время как бы заглох, исчез, а теперь говорил им о тлении. Они сидели часами в одной и той же позе — руки покоились на палке, лицо чуть приподнято к солнцу, и только изредка мигали глаза. Когда возникала потребность поговорить друг с другом, их лица становились оживленными, они жевали губами. — Самое бы время yмeреть! — говорил кто-нибудь из них.— Тепло, цветы, трава зеленеет, птицы поют. — Да, — соглашалась другая. — Земля рыхлая, как пух, легко копать. Однажды утром Мавру охватило беспокойство. Она немного посидела на завалинке, затем поднялась и пошла в избу. Каждую ступеньку крыльца одолевала с трудом, руки ее, похожие на птичьи лапы, дрожали, она перешагнула порог, держась за стену, по выпершим половицам сеней дошаркала до избы и нескладно, боком, легла на кровать. Порою из нее вырывался стон, едва различимый, тихий. Устинья сразу приметила, что с подругой что-то происходит, и следом за ней отправилась в избу. У Мавры еще больше осунулось и потемнело лицо. Устинья поняла, что совсем недолго осталось Мавре и старуха стала наблюдать за ней. Полежав немного, Мавра попыталась приподняться, но, застонав, упала на тот же левый бок, на котором лежала. Она повернулась на спину, но и так ей было неудобно, и она, тихо постанывая, металась головой по подушке. Устинья несколько раз подходила к подруге, чтобы чем-то помочь; поняв, что она бессильна, немного постояв около, садилась на лежанку, откуда вела наблюдение. Вечером ей вдруг стало легко. Она очнулась с посветлевшим лицом и повела вокруг себя глазами, не понимая, отчего ей так покойно. В грyди слабо трепетало сердце. Устинья удалилась, чтобы не тревожить ее покой. Мавра уже не проснулась. Устинья, сторожившая ее, вдруг услышала, что в избе осталось только одно ее дыхание. Она не ожидала от себя такого проворства, словно кто-то снял ее под руки с лежанки и перенес к кровати, на которой лежала Мавра. Не мирясь с покоем, снова было заработало сердце, оно ударило раза три-четыре и остановилось, теперь уже навсегда. — Отмучилась! — на всю избу произнесла Устинья.— А меня на кого оставила?! Она заголосила, запричитала: — Как мне с тобой повадно было! Как сестры мы жили!.. Когда Севка приедет? Наказать бы с кем… Но с кем? За таким размышлением Устинья провела всю ночь и не заметила, как рассвело. Да и короткая была эта ночь в соловьином пении. Утром под окнами затрещал мотоцикл, и ноги Устиньи, точно помолодевшие, вынесли ее на крыльцо. — Ангелы тебя нынче принесли сюда, Севка, — сказала Устинья. — Мавра пoмeрла. — Ну?! — У Севки побелело лицо. — Как я теперь буду жить одна — не знаю? — Устинья села на ступеньку и заплакала. — Ты, бабка, об этом не думай. Я тебя не оставлю. На зиму к себе возьму. — Умeрeть бы мне этим летом бог привел. — Опять ты о том же! — поморщился Севка. — А об чем же, об чем же мне говорить?! Тебе-то я родная, а жене твоей чужая, и я как пень буду у вас в семье, спотыкаться об меня станете. — Нечего об этом толковать. Устинья с Севкой два дня пробыли в хлопотах, причем Устинья не узнавала себя, — откуда в ней взялась прыть? Она ходила по дому, топила печь, стряпала, словно лет десять, по крайней мере, скинула с плеч. Уж не Маврин ли дух вошел в нее и родил новые силы? Устинья осталась одна, и на нее напала такая тоска, что она не знала, что делать. Это была грусть о человеке. За пятнадцать лет совместной жизни старухи стали ближе, чем родственники, каждая из них смотрела на другую как на свое второе я. За все время не было случая, чтобы они не только поссорились, но и попрекнули в чем-то друг друга. Обе понимали: живут только потому, что вместе, и каждая из них страшилась остаться одна. — Хорошо тебе! Убралася! — завидовала Устинья Мавре. — А мне-то каково! Севка навещал ее часто, чуть ли не каждый день, иногда оставался и ночевать. Он привозил ей баранок и сушек, которые Устинья размачивала в чае и ела. Но даже баранки и сушки, любимая ее еда, не утешали старуху. Однажды, это было уже в середине лета, Устинья потихоньку прибиралась в избе и вдруг ясно услышала голос Мавры: — Эй, старуха! Засиделась ты тут! Устинья отворила дверь в сени — никого. Обошла вокруг дома, пошевелила палкой лопухи, росшие на месте гряд, — нет, никто не прятался в них. А между тем она могла побожиться, что ясно слышала голос своей подруги. Откуда этот голос? Может она так ясно представила Мавру, что в ушах зазвучал ее голос? Но, кажется, и не думала в эту минуту о ней. «Это она за мной приходила. Видно, тоже стосковалась обо мне», — обрадованно подумала Устинья, и у ней сразу обмякли и отнялись руки и ноги. Она еле доплелась до избы, открыла сундук, достала узелок с приготовленной одеждой, положила на стол и легла на кровать. Что стояло на улице — день или ночь, — она не знала, и сколько времени пролежала, — тоже не представляла, может, несколько часов, а возможно — сутки и больше. Она только чувствовала, как в ней угасает, замирает жизнь, но боли не было, а была даже отрада. В сознании вспыхивали короткие и яркие картины из ее прожитой жизни — то видела себя трехлетней девочкой с бабушкой на цветущем лугу. То ей виделся муж, молодой, в белой рубахе-косоворотке, то собственные дети. Виделись и картины труда: как жала, косила, как молотила цепами в риге, — такой слаженный стук стоял, что под него хоть пляши. Слышала запахи соломы, сена и льняного масла. Собственная жизнь ей представлялась то бесконечно долгой, то прошедшей за единый миг… Приехавший на мотоцикле Севка увидел свою бабушку неживой, уронил голову на стол рядом с узелком и громко зарыдал... ©Летописец.

Ты знаешь, о чем я сегодня жалею? Что тратила время на пыль выяснений, Порою не видя цветущей аллеи И не замечая прекрасных мгновений. Теперь же на сплетен возню за спиною Не трачу своей ни единой минуты. Ведь, как говорится, маршрут перестроен. И мне всё равно, что не нравлюсь кому-то. Ты знаешь, о чём я сегодня жалею? О том, что "люблю" говорить так боялась, И носом уткнувшись в любимую шею Молчала о том, что в душе разрывалось... Но между скандалом и тихим прощеньем, Всегда выбираю, не глядя, второе. Подальше от ссор, от обид, обличений, Поближе к своей тишине и покою. Ты знаешь, о чём я сегодня жалею? Что на недостатки людские смотрела. А видеть достоинства – это важнее! Раз грех там не мой, то какое мне дело? С собою борюсь и себя исправляю, Прощаю себя и других не тревожу. И знаешь, себе очень нравлюсь такая – Забыв про способность уныние множить… © Copyright: Ирина Самарина-Лабиринт, 2025

— Я Вас недолюбил… недосогрел… Захлопнул дверь. И просто не вернулся. Зачем пишу??? Наверно постарел. Впервые вот присел… и обернулся… Мы в молодости все куда-то мчим, Хотим того, чего не знаем сами. Осознаём ошибки, но молчим. Надеемся на встречу с чудесами. Казалось бы, решили быть вдвоём!!! Но всё ещё искали чуда взглядом. И вот с годами вдруг осознаём, Что это чудо находилось рядом. Зачем пишу спустя десяток лет??? Отвечу… Вы наверно удивитесь… Так хочется кому-то дать совет: Пока не поздно… Просто обернитесь! Олег Гаврилюк Группа "Книга жизни". ВК