ПОЗНАЙ СЕБЯ

ДУСЯ Дуся от природы всегда была крупной девушкой, при росте 182 см её вес варьировался от 90 до 120 кг в зависимости от времени года, настроения и наличия рядом с Дусей любимого мужчины. Мужчин в ее жизни было много, четыре законных брака и в два раза больше неофициальных, без записи в отделе записи, итого двенадцать. Со своим крайним, двенадцатым мужем она рассталась около года назад, а тринадцатого все нет и нет. Дуся решила, что все дело в ее лишнем весе и ей нужно немного похудеть, поскольку ее масса уже приближалась к критическим отметкам. Отказать себе во вкусной еде Дуся не могла, поэтому она в 100500 -ый раз решила попробовать утренние пробежки на природе, для чего разбудила меня в семь утра и силком вытащила на улицу. Итак, две полуграции: Дуся -110 килограмм мужских мечт, в красных элегантных шортах, изготовленных методом «легким движением руки брюки превращаются .», то есть путем отрезания нижней части пижамных штанов. Сверху — черный топик, который раньше, когда Дуся весила на 20 кг меньше, был полноценной майкой. Под топиком — две жировые складки. Если на эти складки напялить лифчики, то будет свинка из мультфильма «Ну, погоди!». Это Дуся так сказала, не я. Она очень самокритична, даже чересчур. Я- 85 кг красоты и грации, из них как минимум 20 -явно лишние. Детально описывать себя не буду, скажу в двух словах — зрелище сногсшибательное… Мы с Дусей плывем, причем Дуся чуть впереди разрезает своей мощной грудью восьмого размера встречный воздушный поток, отбрасывая за собой слой турбулентности, в котором я и пытаюсь экономить свои силы. Где-то на полпути к нам присоединяется мой сосед Жора, который тоже физкультурится, правда, скандинавской ходьбой. На нем синие сатиновые семейные форменные трусы, чудом сохранившиеся до наших дней с момента его службы матросом на крейсере Аврора. Ну, не в 17-ом году, конечно, а в 1972 -ом. Сверху майка-тельняшка типа майки-алкоголички, тоже наверно еще с Авроры, потому что она изрядно потерта на пузе, а дырка в проекции пупка изящно сколота английской булавкой. На ногах — обувь спортивная резинотекстильная, то бишь кеды «Два мяча» родом из СССР. За спиной у Жоры трофейный немецкий пехотный рюкзак, доставшийся ему по наследству от отца, прошедшего всю войну. -О-О! Корабли на марше!- поприветствовал нас Жора. — Разрешите пришвартоваться к вашей теплой компании. Лидуся, у тебя корма еще увеличилась с момента нашей последней встречи. Авианосец прям. Дуся ничего не сказала, только пробуравила Жору взглядом, от чего тот скукожился как старый рваный башмак. После расставания со своим последним мужем Дуся постоянно находится в активном поиске, а Жора женат, и поэтому как мужчина он ее не интересует, совсем. — Давайте- ка с вами бросим якорь вон на той полянке, и отметим День Любви и Верности, у меня с собой все есть — первачок и закусочка, я даже музычку прихватил. — Не, я пас, — говорю я. — Наша цель — до речки, там искупаться и обратно, да и жарко сегодня. Дуся долго не решалась, то ли ей плыть дальше, то ли бросить якорь рядом с Жорой и его трофейным рюкзаком. Якорь все-таки перевесил. — А я «за», за любовь и верность чего ж не выпить, тем более я уже поняла, что бег при моем весе- это путь к инсульту, или инфаркту, да еще по такой жаре, а правильное и своевременное питание — это и есть здоровый образ жизни. Под «правильным и своевременным питанием» подразумевалось принятие на грудь немалого количества самогоночки. Короче, Дуся осталась, а я поплыла дальше в гордом одиночестве, разрезая встречный ветерок уже своей мощной грудью. Вернулась я на полянку минут через тридцать и увидела, что Жора сидит на подстилочке и пьет в гордом одиночестве, а Дуся и какой-то довольно привлекательного вида мужчина в камуфляжной форме вальсируют под песню Визбора «Милая моя, солнышко лесное «, при этом Дусю ничуть не смущает, что мужичонка ниже ее на голову и его лицо чуть ли не утопает в Дусиной груди. Наверно, бывший военный, подумала я, о чем говорит его оболваненный тип прически и манера держаться. Жора мне поведал, что мелкокалиберного зовут Николай, и он бывший подводник, если не врет, конечно, и что они с Дусей быстро нашли общий язык, потому что Дуся заядлая рыбачка, а он как раз возвращался с рыбалки, тут Дуся его и тормознула- слово за слово, танцы-обниманцы… Когда песня закончилась, танцующие оторвались друг от друга и присели рядом с нами. Николаша выглядел как воробушек рядом с императорским пингвином, Дуся крепко держала его за руку, чтобы не вырвался, наверно, а он смотрел на нее с восхищением! Во как! Двадцать минут знакомства, а мужик уже запутался в Дусинах сетях. Всегда поражаюсь как ей это удается, да еще при ее габаритах 110−110−110−110, где последнее число — это вес, и возрасте 50+? Николай стал собирать свои немногочисленные манатки -удочки и другие причиндалы для рыбалки, Дуся ему помогала. — У Лидии бойлер дома сломался, так что мы, наверно, поедем к ней съездим, я посмотрю, — как бы оправдывался Николай, надевая на голову техасскую панаму, которая, видимо, должна была придать ему мачизма. Если у этого Николаши руки не из жопы, подумала я, то для него несмотря на мелкий калибр, существует реальная угроза стать Николаем Первым и Тринадцатым в ряду Дусиных мужей. Ближе к вечеру Дуся мне позвонила и сообщила, что вот теперь уже она точно встретила мужчину всей своей жизни, потому что он и бойлер починил, и карниз повесил, и даже ужин приготовил, а все ее предыдущие двенадцать штук были нелепыми ошибками молодости. А то, что у него рост дай бог метрсемьдесят вместе с панамкой, это ее совершенно не волнует, в ее возрасте размер уже не имеет значения, главное — чтобы человек был хороший! А худеть Дуся передумала, и так барышня неземной красоты! Татьяна Ферчева (ФеТа)

Мне нужен в день хотя бы час покоя, Я одиночеством его не назову. Мне нужен час наедине с собою, Мой «тихий час», я так его зову. Для личных мыслей, книжек, песен. Для сна, для хобби, для всего. Конечно мир мне интересен, Но... отдохнуть бы от него... 🪶Ольга Лемеш

Тишиною убаюканы, Листья жёлтые легли... Красовались до последнего, Золотились как могли. Осень-осень к окончанию Незаметно подошла, Листьев тщетные старания Были прерваны с утра. Краски смыты, листья скомканы, Свет невидим и сокрыт, Над тропинкой сизым облаком Густо так туман висит. Он повис зимы знамением Над притихшею рекой, По его, по мановению, Погрузится лес в покой. Под покровом белоснежным Будут спать река и лес, А деревья и не вспомнят Листьев тех, чей след исчез. Но весною сон развеется, Всё воспрянет, оживёт. Кто на лучшее надеется, В жизни счастье обретёт. Наталья Лешукова, 2025.

ЖИЛИ ДВЕ СТАРУШКИ В ОДНОЙ ИЗБЕ... — Сто семьдесят на двоих. Мавре шел восемьдесят шестой год, Устинье — восемьдесят четвертый. Они не были родственницами и когда-то жили своими домами, но уже лет пятнадцать, как они говорили, коптили белый свет сообща: топлива шло вдвое меньше, харч расходовался тоже экономнее и есть с кем перекинуться словом. А то от одиночества у них начался в голове звон, и обе стали рассуждать сами с собой. Поселились они у Устиньи, потому что изба ее крепче, а Маврин дом со всеми пристройками сломали на дрова. Отоплялись они им лет пять и нужды не знали. Раньше у них имелось хозяйство — коза, куры. Но с каждым годом все труднее было его вести. Вот дошли до того, что второе лето не обрабатывали огород. Под конец даже печь топить стало трудно. Раз в неделю их навещал внук Устиньи Савелий, или Севка, как они назвали его, тридцатипятилетний мужчина. Он привозил им из города на мотоцикле большую сумку хлеба, баранок, чаю и сахару, этим, в основном, они и питались, иногда еще варили на керосинке картошку. Встретив Севку, они плакали. — Если вы мне будете слезы лить, то я к вам и ездить перестану. — Ладно, ладно, больше не будем, — успокаивали они его. Севка торопливо выгружал провизию, приносил из колодца воды, клал в печку дрова, чтобы им оставалось только чиркнуть спичку, спрашивал: — Что вам привезти? Через неделю приеду. Заказывайте,— и выбегал из избы, как ошпаренный, дергал ногой, заводил мотоцикл и уезжал. Даже в короткие летние ночи им не спалось, некоторое время они тихо лежали. — Не спишь, Устинья? — окликала одна другую. — Нет, не сплю. С вечера подремала, а теперь сна ни в одном глазу. — Я тоже не сплю… Об чем думаешь? — Так, обо всем. — А я о том свете… Как там? Ведь никто этого не знает. — И никогда не узнают, — говорила Устинья. Старушки слабели. Но разум продолжал работать с прежней силой, может быть, даже яснее, чем в молодости, потому что издали видно лучше, но бывали провалы и в памяти, они иногда заговаривались. Раз среди ночи Мавра встала и начала одеваться. — Ты куда? — окликнула ее Устинья. — Домой. — Дак дом-то твой здесь! — Не-ет, я домой, домой… — упрямилась Мавра и качала головой, а потом, дойдя до двери и взявшись за скобку, опомнилась, повернула назад, разделась и легла в постель. Устинья ни тогда, ни после ничего не сказала ей, понимая, что в сознании Мавры произошел какой-то сдвиг, вывих, к счастью, кратковременный. Но, боясь залежаться, они не предавались долгому унынию. Особой жизнерадостностью отличалась похожая на куклу Устинья. — Послушай моего глупого разума,— начинала она. — Мир не без добрых людей. Севка к нам ездит, провизию нам возит, дровишки у нас есть. Живем мы в собственном дому, в теплоте, светлоте. Пензию нам платят. Чего нам еще нужно? — Тебе хорошо петь. У тебя внук. А у меня — никого, — возражала Мавра. — Руки-ноги откажут — богадельни не миновать. — Да не брошу я тебя, не брошу! Пока двигаюсь, и ты при мне будешь. Но я так понимаю своим глупым разумом, что и в богадельне тоже люди. Мавра от ее слов взбадривалась, веселее глядела вокруг, а Устинья — так вся и светилась благодушием, радостью и любовью. Старухи говорили и о жизни. Ровесники века, они вместе с ним прошли через все события. Их дети поспели как раз к вoйнe, у Мавры — четыре сына, у Устиньи — два. Мавра лишилась мужа. В сенокос у него заболел живот. Какой крестьянин обратит особое внимание на хворьбу в разгар работ — пройдет, наверно, с квасу, и Мирон косил и косил, пока стало совсем невмоготу. Но и тут он не поехал в город, а сутки катался по печи, надеялся, что отлежится. Мавра запрягла лошадь и на тряской телеге отвезла мужа в больницу. Оказалось, что гнойный аппендицит. У Мавры пoгибли друг за другом все ее четыре сына. Как она могла вынести такое, — с горя не зачахнуть и не сойти с ума?! Может, была не особо чуткой? Нет, после каждой известия лежала без сознания, так что бабы отливали ее водой. Но, видимо, из какого-то особого сверхпрочного материала была сделана она — всякий раз вставала, продолжала жить и вот дожила до восьмидесяти пяти. В ней не возникло озлобленности, но осталась горечь, и душа ее все время скорбела. У Устиньи не вернулись муж и один сын, а другой вернулся, не совсем целым — инвaлидoм, но живым. Сын устроился в городе в инвaлидную артель, женился, но тридцати семи лет yмeр. Устиньина невестка второй раз вышла замуж, и Севка больше жил с бабушкой. Сравнивая свою судьбу с Мавриной, Устинья благодарила бога за милосердие: ее род не подрублен под корень, как у Мавры, у нее — внук, чьими стараньями они тут перебивались, и у внука росли уже дети. — И-и, милая! — возражала Устинья. — А много ли нам с тобой надо? Кусок ситного и чашку чаю — вот и сыты целый день. Или тебе требуется что, или ты нуждаешься в чем? — Ничего мне не надо, — трясла головой Мавра.— Пoмeреть бы вот только бог привел. — Время придет — помрем, — обещала ей Устинья. С наступлением теплых дней старухи, одетые по-зимнему в шубы и шали, выходили на улицу, садились на завалинку, грелись на солнышке и прислушивались к запахам земли. Шла весна, бессчетная на их веку. Старухи зябли даже на ярком солнце, но весна все равно тревожила их. Когда-то весенний запах говорил об обновлении земли и вызывал восторженную детскую радость, потом он был связан с томлением любви, затем на долгое время как бы заглох, исчез, а теперь говорил им о тлении. Они сидели часами в одной и той же позе — руки покоились на палке, лицо чуть приподнято к солнцу, и только изредка мигали глаза. Когда возникала потребность поговорить друг с другом, их лица становились оживленными, они жевали губами. — Самое бы время yмeреть! — говорил кто-нибудь из них.— Тепло, цветы, трава зеленеет, птицы поют. — Да, — соглашалась другая. — Земля рыхлая, как пух, легко копать. Однажды утром Мавру охватило беспокойство. Она немного посидела на завалинке, затем поднялась и пошла в избу. Каждую ступеньку крыльца одолевала с трудом, руки ее, похожие на птичьи лапы, дрожали, она перешагнула порог, держась за стену, по выпершим половицам сеней дошаркала до избы и нескладно, боком, легла на кровать. Порою из нее вырывался стон, едва различимый, тихий. Устинья сразу приметила, что с подругой что-то происходит, и следом за ней отправилась в избу. У Мавры еще больше осунулось и потемнело лицо. Устинья поняла, что совсем недолго осталось Мавре и старуха стала наблюдать за ней. Полежав немного, Мавра попыталась приподняться, но, застонав, упала на тот же левый бок, на котором лежала. Она повернулась на спину, но и так ей было неудобно, и она, тихо постанывая, металась головой по подушке. Устинья несколько раз подходила к подруге, чтобы чем-то помочь; поняв, что она бессильна, немного постояв около, садилась на лежанку, откуда вела наблюдение. Вечером ей вдруг стало легко. Она очнулась с посветлевшим лицом и повела вокруг себя глазами, не понимая, отчего ей так покойно. В грyди слабо трепетало сердце. Устинья удалилась, чтобы не тревожить ее покой. Мавра уже не проснулась. Устинья, сторожившая ее, вдруг услышала, что в избе осталось только одно ее дыхание. Она не ожидала от себя такого проворства, словно кто-то снял ее под руки с лежанки и перенес к кровати, на которой лежала Мавра. Не мирясь с покоем, снова было заработало сердце, оно ударило раза три-четыре и остановилось, теперь уже навсегда. — Отмучилась! — на всю избу произнесла Устинья.— А меня на кого оставила?! Она заголосила, запричитала: — Как мне с тобой повадно было! Как сестры мы жили!.. Когда Севка приедет? Наказать бы с кем… Но с кем? За таким размышлением Устинья провела всю ночь и не заметила, как рассвело. Да и короткая была эта ночь в соловьином пении. Утром под окнами затрещал мотоцикл, и ноги Устиньи, точно помолодевшие, вынесли ее на крыльцо. — Ангелы тебя нынче принесли сюда, Севка, — сказала Устинья. — Мавра пoмeрла. — Ну?! — У Севки побелело лицо. — Как я теперь буду жить одна — не знаю? — Устинья села на ступеньку и заплакала. — Ты, бабка, об этом не думай. Я тебя не оставлю. На зиму к себе возьму. — Умeрeть бы мне этим летом бог привел. — Опять ты о том же! — поморщился Севка. — А об чем же, об чем же мне говорить?! Тебе-то я родная, а жене твоей чужая, и я как пень буду у вас в семье, спотыкаться об меня станете. — Нечего об этом толковать. Устинья с Севкой два дня пробыли в хлопотах, причем Устинья не узнавала себя, — откуда в ней взялась прыть? Она ходила по дому, топила печь, стряпала, словно лет десять, по крайней мере, скинула с плеч. Уж не Маврин ли дух вошел в нее и родил новые силы? Устинья осталась одна, и на нее напала такая тоска, что она не знала, что делать. Это была грусть о человеке. За пятнадцать лет совместной жизни старухи стали ближе, чем родственники, каждая из них смотрела на другую как на свое второе я. За все время не было случая, чтобы они не только поссорились, но и попрекнули в чем-то друг друга. Обе понимали: живут только потому, что вместе, и каждая из них страшилась остаться одна. — Хорошо тебе! Убралася! — завидовала Устинья Мавре. — А мне-то каково! Севка навещал ее часто, чуть ли не каждый день, иногда оставался и ночевать. Он привозил ей баранок и сушек, которые Устинья размачивала в чае и ела. Но даже баранки и сушки, любимая ее еда, не утешали старуху. Однажды, это было уже в середине лета, Устинья потихоньку прибиралась в избе и вдруг ясно услышала голос Мавры: — Эй, старуха! Засиделась ты тут! Устинья отворила дверь в сени — никого. Обошла вокруг дома, пошевелила палкой лопухи, росшие на месте гряд, — нет, никто не прятался в них. А между тем она могла побожиться, что ясно слышала голос своей подруги. Откуда этот голос? Может она так ясно представила Мавру, что в ушах зазвучал ее голос? Но, кажется, и не думала в эту минуту о ней. «Это она за мной приходила. Видно, тоже стосковалась обо мне», — обрадованно подумала Устинья, и у ней сразу обмякли и отнялись руки и ноги. Она еле доплелась до избы, открыла сундук, достала узелок с приготовленной одеждой, положила на стол и легла на кровать. Что стояло на улице — день или ночь, — она не знала, и сколько времени пролежала, — тоже не представляла, может, несколько часов, а возможно — сутки и больше. Она только чувствовала, как в ней угасает, замирает жизнь, но боли не было, а была даже отрада. В сознании вспыхивали короткие и яркие картины из ее прожитой жизни — то видела себя трехлетней девочкой с бабушкой на цветущем лугу. То ей виделся муж, молодой, в белой рубахе-косоворотке, то собственные дети. Виделись и картины труда: как жала, косила, как молотила цепами в риге, — такой слаженный стук стоял, что под него хоть пляши. Слышала запахи соломы, сена и льняного масла. Собственная жизнь ей представлялась то бесконечно долгой, то прошедшей за единый миг… Приехавший на мотоцикле Севка увидел свою бабушку неживой, уронил голову на стол рядом с узелком и громко зарыдал... ©Летописец.

Двадцать лет — красота и неуверенность. Тридцать — поиск себя. Сорок — это знание, кто ты. И отсутствие страха это показать. Каждое десятилетие добавляет не возраст — оно добавляет свободу. Свободу от чужих ожиданий. От необходимости соответствовать. Ты не стареешь. Ты становишься собой.

Притча про Орла и орленка Старый орел летел над пропастью. На спине он нес своего сына. Орленок был еще слишком мал и не мог осилить этот путь. Пролетая над пропастью, птенец сказал: — Отец, сейчас ты меня несешь через пропасть на спине, а когда я стану большим и сильным, я тебя понесу. — Нет, сынок, — печально ответил старый орел, — когда ты вырастешь, ты понесешь своего сына.

а ты попробуй не тревожить ни смской, ни звонком, и не писать, когда невыносимо. посмотри, кто рядом, не когда с тобой легко, а кто остаётся, когда у тебя иссякли силы. не верь оправданиям: «много дел», «куча сложностей», если ты действительно дорог кому-то, написать «люблю, отвечу позже», дело буквально одной минуты. смотри на истину открытыми глазами, все просто как дважды два, как разделить и вычесть, на самом деле никто не занят, ты либо важен, либо безразличен. подумай об этом без грусти и слез, кто держал твою руку в худшие моменты, к тому, кто к тебе спешит, можно пройти сто вёрст, но ни шага вдогонку за кем-то. тот, кто хочет тебя увидеть, скажет: «буду скоро», если ты для кого-то всего дороже, тот, кому ты не нужен, придумает сотни отговорок, тот, кому ты важен, отыщет тысячи возможностей. © Анна Захарова

Как защищать границы, не извиняясь. Есть люди, для которых понятие «личное пространство» — такая же абстракция, как четвертое измерение. Они его не видят, не слышат и не чувствуют. Для них мир — это одно большое открытое поле, где можно ходить, где вздумается. Поэтому, когда вы ставите даже самый невинный забор — вежливое «нет», спокойное «мне это не подходит», — они не видят защиты. Они видят нападение. С их точки зрения: «Я же просто шел по своим делам! А ты вдруг выставил шипы. Ты странный. Ты неадекватный». Их любимое оружие — газлайтинг под видом «заботы» Когда вы защищаетесь, они не слышат ваши аргументы. Их задача — погасить ваш свет, вашу уверенность. Их фразы, как отточенные клинки: «Что ты так болезненно реагируешь?» (Перевод: Твои чувства — это дефект, который надо починить.) «Ты опять истеришь на ровном месте». (Перевод: Твое право на гнев — нелепо и смешно.) «Ну ты и странная/странный!» (Перевод: Быть собой — ненормально. Вернись в удобную для меня форму.) Их миссия — не понять, а пристыдить. Заставить вас усомниться в собственном здравомыслии. Как не поддаться на провокацию и не ввязаться в их игру Ваша защита — это не оправдания и не встречные обвинения. Вступая в спор, вы уже проигрываете, потому что играете на их поле — поле, где правота важнее правды. Не оправдывайтесь. Вы не на допросе. Вам не нужно доказывать свое право на собственные границы. Не пытайтесь их «переубедить». Их психологическая броня сформировалась за годы выживания в своем хаосе. Она непробиваема. Они никогда не скажут: «Ой, прости, я действительно был не прав». Не опускайтесь до уровня «сам дурак». Это обесценит вашу позицию и даст им желанный повод назвать вас агрессором. Ваша суперсила — «заезженная пластинка» Вам не нужна искрометная ирония (хотя она и помогает). Вам нужна тихая, стальная непоколебимость. Повторяйте свою позицию, как мантру, не повышая тона и не пускаясь в объяснения: «Я так чувствую. Для меня это важно». «Мое решение окончательное». «Прошу вас, не делайте так больше». «Мы уже обсудили это. Тема закрыта». Будьте готовы, что в ответ снова услышите про свою «странность». Пусть это будет не оскорблением, а знаком того, что вы попали в цель. Ваша твердость — как луч фонаря для ночного существа, которое никогда не видело света. Оно щурится и злится. Но это не значит, что нужно выключать свет. Помните: их желание «уесть» и «залезть сверху» — это крик их собственной незащищенности. Это трагедия их внутреннего мира, где нет уважения ни к себе, ни к другим. Ваша же задача — не спасать их и не перевоспитывать. Ваша задача — беречь свой внутренний сад. Огораживать его добротным забором. И спокойно, без угрызений совести, говорить каждому, кто пытается этот забор перелезть: «Сюда нельзя. Это моя территория».