Я обнаружила серёжку в коляске так, как находят в кармане пальто чужой чек: случайно, но будто чей-то чужой день притворился моим.

Маленькая, с жемчужинкой, на серебристой застёжке-гвоздике. Не моя — я серьги почти не ношу, у меня от них уши “обижаются”. Не мамины — у мамы все серьги с советскими штифтами, тяжёлые, как её аргументы. Не бабушкины — подобные жемчужинки она оставила внучкам «на свадьбу», и лежат те фамильные сокровища в коробочке с узором «гжель», а эту — эту я нашла в глубине детского капюшона, за утеплителем, где обычно залеживаются крошки печенья и забытые влажные салфетки.
Я сидела на полу в прихожей, коляска стояла боком, как лошадь, заруленная в тесный сарай. Свет падал из окна полосками, и серёжка, словно живое, играла бликами — как будто подмигивала: «Ну? Думай». Я подумала. За пятнадцать минут успела придумать десять версий, и среди них ни одной про «детсадовскую бижутерию». Всё взрослое, всё громкое. В голове уже кипела кастрюля фильма: секретарша с красной помадой, соседка в спортивном костюме, случайная знакомая из чата по ЖКХ. Я слушала, как в квартире тихо дышит Соня за стеной, как в ванной капает кран, и как внутри меня надувается что-то белое, опасное — как тесто на кулич, которое обязательно полезет через край.
Илья пришёл незаметно, не хлопая дверью — это у него привычка: как будто всё время хочет, чтобы дом не испугался. Снял ботинки, поставил ровно, пальто повесил, глянул на меня, присевшую на пол с серёжкой в пальцах, и улыбнулся — ещё не понял.
— Нашла клад? — спросил.
Я подняла на него взгляд, и улыбка с него слезла, как снег с тёплого капота.
— Это что? — я протянула ладонь. Серёжка лежала на середине, как улики на протоколе.
— Серьга, — сказал он осторожно, как будто мы на уроке русского языка.
— Чья?
— Не знаю.
— Не знаешь? — я услышала, как голос у меня стал острым, как ломтик яблока на голодный желудок. — Она была в нашей коляске, Илья. Вот тут. Внутри.
Он сделал два шага, присел рядом, взял серёжку, повертел у света. На секунду я ненавидела его уверенные пальцы — они всегда всё чинят.
— Понятия не имею, — сказал он и положил обратно на мою ладонь. — Я коляску вчера у веранды оставлял только один раз — когда мусор выносил. Может, кто-то случайно…
Слово «понятия» прозвучало как признание. Я поднялась с пола так резко, что коляска качнулась. Внутри — странно — тихо звякнуло что-то из игрушек, и этот звук меня и добил. Тишина стала холодной.
— Скажи правду, — я вцепилась в подлокотник, как в поручень в вагоне метро. — Мне нельзя с этим ложиться спать. Не знаю, откуда у меня взялась эта фраза — «мне нельзя», будто я аллергик на сомнения.
Илья устало посмотрел на меня — как человек, которого затянули на чужую репетицию.
— Я правда не знаю, Настя. Если бы это было что-то… — он замялся и поднял руки: — Я не идиот. Я бы хотя бы придумал. Но я не знаю.
Мы ужинали без вкусa. Я солила суп не туда, он клал хлеб на край тарелки. Соня заглядывала в кухню, спрашивала свои радости: «Мама, а завтра в саду будем лепить снеговика из манки?» — «Будете», — отвечала я и думала: «где ты, моя простая жизнь, с манкой и снеговиком...» Илья смотрел в стол, и сложные цифры его молчания ползли по скатерти, разводя белые карты.
Ночь была длинной. Я пыталась уснуть, но серёжка лежала на прикроватной тумбочке, как глаз совести. У меня странная память на мелочи: я отчётливо вспомнила, как неделю назад Илья задержался на работе «на полчаса», как смеялась соседка на лестнице, как Соня знала смешной стишок, которого я ей не рассказывала. Из мелочей у женщин складываются мировоззрения, и это иногда не плюс.
В четыре я встала, пошла на кухню, наливала воду в стакан и смотрела, как воздух превращается в пузыри. В холодильнике шумело, как за стеной у моря — я прислонилась плечом к двери и услышала собственное сердце. «Господи, не хотел бы я быть моим мужем», — мелькнуло вдруг, и от этой честности стало стыдно и легче.
Утром Соня капризничала — не хотела надевать серые колготки, потому что «они как тучи». Я заплела ей две косички, прицепила зелёные резинки — «как огурчики!» — разулыбалась, потому что она всегда укрощает любые мои бури. Илья молча помог натянуть комбез, поцеловал дочь в макушку, меня не поцеловал: мы оба сделали вид, что забыли.
— Заберёшь сегодня? — спросила я.
— Смогу, — ответил он. — И поговорим.
— Поговорим, — сказала я, не добавив «если у меня не отвалится сердце».
Детский сад по утрам пахнет манной кашей, замёрзшими варежками и тем особенным детским духом, который сложно описать и невозможно спутать. В раздевалке мальчик, похожий на медвежонка, пытался попасть рукой в рукав и ругался «ой-ой-ой», девочка в шапке-помпоне протягивала воспитательнице пластмассовое кольцо: «Это мое обручальное, вы не потеряйте!» Соня побежала к своему шкафчику с наклейкой — у нас клубничка — и вдруг остановилась.
— Мама, — прошептала она меня, — ты плакала?
— Немножко, — честно сказала я. — Я соскучилась по тебе будущей.
— Я же сейчас тоже я, — возмутилась она и ткнула меня носом в щёку. — Не перепутай.
Я отдала "дневник здоровья", сменку, поцеловала в нос — Соня морщится и смеётся — и уже собралась уходить, когда услышала:
— О, как хорошо, что вы! — это была Ольга Павловна, наша воспитательница, в синем халате и с характерной улыбкой человека, который никого не боится, кроме бессонницы. — Настя, мы так радовались, думали — не найдём.
— Что? — я встрепенулась, и мой мозг уже распластался в воздухе, как тарелка с супом на ковре.
— Серёжка, — легко произнесла Ольга Павловна. — Вчера на прогулке брали вашу коляску для новенькой девочки — мама её без санок привезла, а надо было дойти до дальней горки, мы вас спросили, вы были в группе, сказали: «берите-берите». У неё серьга от костюма «Принцесса» отстегнулась — ну игрушечная, приклеенная. Мы её положили в карман коляски. Видимо, перекочевала внутрь. Нашлась?
Я стояла, как статуя «Стыд и радость».
— Нашлась, — выдавила я. — Ольга Павловна… спасибо.
— Ну что вы, — она махнула рукой, — у нас тут половина отдела пропаж и находок. Вот на прошлой неделе папа одной девочки сдал в находки «зуб», а это оказался ядрышко от абрикоса. Мы долго смеялись. Вы не обижайтесь, что не предупредили — закрутились. Хорошо, что нашлась, а то мамочка переживала.
— Мамочка… — повторила я, как будто это слово я впервые слышу.
Ольга Павловна прощупала мой взгляд — она умеет — и тихо добавила:
— Вы не всё на себя берите. Детсад — это всегда сюрпризы. Выдохните, ладно? У вас хорошие глаза, а сегодня они как у рыбки в аквариуме — кругляшком.
Я кивнула и вышла во двор на ватных ногах. Воздух был январский — резал. Я шла вдоль забора, где всегда кто-то лепит маленькие снеговички, и думала: «Господи, Настя, ты идиотка. Ты же могла спокойно спросить. Ты же утром видела эти же «огурчики» на резинках и всё равно метавшись — будто тебя кто-то ловит в удочку». Телефон в кармане вздрогнул. Сообщение от Ильи: «Ты в сад отводила? Как Соня?» Я написала: «Соня — супер. А я — потом объясню. И… прости». Он ответил двумя точками — наш внутренний код: «Я слышу. Я жду».
Дома я достала серёжку, положила на ладонь и вдруг рассмеялась. Обычная пластмассовая штучка. Я засунула её в коробку с «находками» — у Сони там кусочек елочной мишуры, две пуговицы, жёлтая бумажная звезда и камешек в форме сердца, который мы нашли летом у речки. Я хотела позвонить маме и рассказать, а потом вспомнила, что мама умеет радоваться без телефона — она радовалась в моей голове.
День тянулся, как телефонная зарядка какой-нибудь ночной смены: то мигает, то теряет контакт. Я пыталась работать — тексты про мочалки, про «купите три, четвёртая в подарок», про «доставка курьером до двери», — а у самой перед глазами крутилась Ольга Павловна с её халатом и дружелюбными рассказами про абрикосовое ядрышко. Где-то к трём Илья прислал фото: Соня в раздевалке сидит на стульчике и держит новогоднюю поделку — два ватных диска, склеенные как снеговик, на нём рисованные глаза. Подписано его корявым пальцем: «Папа и С: «меня ждут». Я поймала себя на том, что улыбаюсь, и неожиданно захотела печь сырники. Мамин рецепт: чуть больше манки, чуть меньше сахара, терпение и масло.
Илья пришёл рано. Соня влетела в квартиру бурей, с порога начала рассказывать, с кого они рисовали «деда Мороза» (с повара!), как Петя съел мелок и как Миша наоборот, незаметно для всех, выплюнул. Я слушала, жевала улыбку, а сама ждала, пока мы останемся вдвоём. Наконец Соня убежала в комнату «сделать кровать игрушкам» — это значит перевернуть одеяло и швырнуть подушки — и я осталась в кухне с Ильёй и запахом только что поджаренной манки.
— Илья, — сказала я. — Серёжка… из сада.
— Чего? — он поднял бровь.
— Игрушечная. Костюм «Принцесса». Вчера брали нашу коляску для новенькой девочки. Воспитательница положила серёжку в карман, она перелезла внутрь. Сегодня нашли.
Илья посмотрел на меня так, будто кто-то наконец выключил в комнате мешающий гул.
— Вот и прекрасно, — сказал тихо. — А я весь день думал, чем доказать то, чего не было.
— Прости, — сказала я. — Мне стыдно.
— Мне тоже, — ответил он неожиданно. — Что я не поцеловал тебя утром. И что сказал «понятия не имею». Для тебя это звучит как «ушёл в кусты». А я просто… не имел понятия.
Мы стояли близко, и было видно, что мы оба взрослые. У взрослых людей искажается масштабы бед: серёжка может показаться потопом. Я взяла его ладонь — тёплую, реальную, ту самую, которая тащит коляску по сугробам, режет хлеб ровными ломтями, собирает «лего» только один раз, потому что второй ломается терпение.
— Я хочу учиться не писать сериалы у себя в голове, — сказала я. — Хочу приходить и спрашивать.
— Давай не зарекаться, — улыбнулся он. — Давай просто воевать меньше. И — если что — сразу в сад. Там всё проясняется.
— Особенно с абрикосовыми косточками, — мы оба засмеялись.
Мы позвали Соню на сырники. Она пришла «с поручением от Мишкиного робота»: «он хочет чай без сахара». Мы сидели за столом и жевали жизнь: теплая, с хрустящей корочкой, ничего особенного, просто вкусно. Сонина косичка упала в тарелку, она расстроилась и тут же сказала: «Ой, зато косичка сейчас станет счастливой».
— Мы все станем, — сказала я, — если не будем превращать чужую серёжку в наши драки.
— Мама, — Соня посмотрела строго, — а ты не занимайся словами за едой. Еда обидится.
— Верно, — вмешался Илья. — У еды тоже есть чувства.
Вечером я написала в чат группы: «Спасибо за найденную серёжку и извините, что не сразу откликнулась. Настя, Соня-клубничка». Мне ответили смайликами и «ура». Потом — отдельное сообщение от незнакомого номера: «Это Мама новенькой. Спасибо за коляску вчера, вы выручили; серьга от костюма — атрибут целой драмы (“без серёжки — не принцесса!”), хорошо, что нашлась». Я долго смотрела на это сообщение и думала, какая многоэтажная у нас жизнь: на первом этаже — капризы про серёжку и короны, на втором — вера в людей, на третьем — способность извиняться. И где-то на крыше стоит моя тревога и машет платочком: «я тут, я никуда не делась, просто притихла». Ну и пусть стоит. Пусть моё небо будет с маленькой, но понятной крышкой.
На следующий день я отвела Соню в сад и попросила Ольгу Павловну:
— Если вдруг в следующий раз к нам случайно приедет половина «королевских регалий», просто напишите в чат.
— Напишу, — улыбнулась она. — Только вы не переживайте заранее. Пережить всегда успеем вовремя.
— Договорились, — сказала я и почувствовала, что мне опять захотелось печь сырники.
Когда шла домой, поймала себя на смешной мысли: а ведь у каждой семьи, наверное, есть своя «серёжка в коляске» — предмет, который может поджечь дом, если вовремя не вынуть из кармана и не сказать: «смотри, это просто пластмасса». Иногда — да, не пластмасса. Иногда — серьёзно. Но даже серьёзное легче разговора. И ещё я подумала о том, как Ольга Павловна сказала: «Вы не всё на себя берите». В этом был ключ и к моему сердцу: оно не обязано всегда спасать мир. Иногда можно спасать только завтрак.
Вечером мы договаривали с Ильёй те недоговорённости, которые, как пыль, оседают на шкафах. Говорили обычно, не в позе «эксперт по отношениям»: про то, что я хочу иногда раз в субботу просыпаться позже десяти; про то, что он устает от моих «давай сейчас всё решим и навсегда»; про то, что Соня скоро вырастет из коляски и перекочует на самокат, а мы всё ещё будем две пары рук и один дом.
— И один ящик под «находки», — добавил он и достал из него серёжку. — Может, оставим? Как напоминание.
— Оставим, — согласилась я. — Только пусть она больше не подмигивает.
— Не будет, — сказал он и положил серёжку в коробочку, куда Соня складывает «самое доброе».
Перед сном я написала себе в телефон заметку — нелепую, но важную:
«Если что-то щиплет сердце — шаг 1: спросить. Шаг 2: проверить сад. Шаг 3: поесть тёплого. Шаг 4: обнять мужа. Шаг 5: обнять себя».
Поставила напоминание «на случай бурь» и уснула, впервые за два дня — по-детски. Мне снилось, как Соня в короне из бумаги бежит по дорожке, а за ней летит пластмассовая жемчужинка, пытаясь догнать. И не догоняет. И ладно. Пусть себе летит. У нас и без неё есть чем звенеть — ложки о тарелки, смех в прихожей, ключ в замке, который поворачивается в нужную сторону.
Вика Белавина