Наталья ⚜️путешествия

— Марина, деточка, ты должна понять: это не просьба. Это вопрос жизни и смерти. — Инесса Павловна говорила это так спокойно, словно обсуждала погоду или новый рецепт пирога. Она сидела за моим кухонным столом, идеально прямая, как всегда, в своем безупречном сером костюме. Её пальцы с идеальным маникюром легонько постукивали по столу. Тук-тук-тук. Как молоточек судьи, забивающего гвозди в крышку моего гроба. Я смотрела на неё и не могла поверить. В ушах шумело, как будто я нырнула на глубину без акваланга. — Инесса Павловна... Погодите. Какая тюрьма? Какой долг? Сергей сказал, что у него просто временные трудности на фирме... — "Трудности"! — свекровь фыркнула, и этот звук был похож на выстрел из пистолета с глушителем. — Твой Сергей — идиот. Уж прости, я его мать, я знаю. Он влез не туда. Он подписал документы, не глядя. Теперь на нем висит недостача. Десять миллионов. Если до пятницы денег не будет — заведут дело. Мошенничество, особо крупный размер. До десяти лет, Марина. Ты понима

Ира стояла у окна, глядя на заснеженный двор, где черные деревья тянули ветки к небу, как руки утопающих. В комнате было темно, только свет уличного фонаря выхватывал кусок обоев — тех самых, итальянских, которые они с Димой клеили прошлым летом. За стеной, на кухне, гремела посудой Тамара Игоревна. Гремела нарочито, зло. Швыряла ложки в раковину так, будто это были гранаты. — Димка! — донесся её визгливый голос. — Ты долго еще там прятаться будешь? Выходи, разговор есть! Серьезный! Дима сидел на диване, обхватив голову руками. Ему тридцать пять, он здоровый мужик, начальник цеха, но сейчас он выглядел как нашкодивший школьник. Его плечи вздрагивали. — Ир, может, выйдем? — спросил он тихо. — Ну, сколько можно в осаде сидеть? — Сиди, — Ира не обернулась. — Пусть проорется. Ей полезно. — Она мать, Ир. — Она не мать. Она собственник, который пришел выселять жильцов. Чувствуешь разницу? Ира знала, о чем будет разговор. Тамара Игоревна пришла не просто так. Она пришла с ультиматумом. *** Э

Марина сидела на кухне, глядя на остывший чай в треснутой кружке. Ей сорок два, но в зеркале она видит женщину лет пятидесяти. Серая кожа, потухшие глаза, руки, огрубевшие от постоянной стирки и уборки. В соседней комнате было тихо. Впервые за пять лет. Там больше никто не хрипел, не стонал, не звал "Ма-ри-на" капризным, требовательным голосом. Варвара Семеновна умерла вчера вечером. Тихо, во сне. Звонок в дверь прозвучал как выстрел. Настойчивый, длинный, требовательный. Марина не вздрогнула. Она знала, кто это. Коршуны слетаются быстро. Она открыла дверь. На пороге стояла Зоя. Дочь Варвары Семеновны. Родная, любимая, единственная. В норковой шубке (и это в такую слякоть!), с идеальной укладкой, с запахом дорогих духов, который мгновенно вступил в конфликт с запахом корвалола. Рядом переминался с ноги на ногу её муж, Валерчик, вечно жующий жвачку. — Ну здравствуй, Марина, — Зоя не поздоровалась, она сразу перешла в наступление. — Прими соболезнования, конечно. Хотя, чего уж там, отму

Таня стояла на лестничной площадке, прислонившись спиной к холодной стене. Рядом стоял чемодан — старый, с оторванной ручкой. В этом чемодане была вся её жизнь за последние семь лет. Вещи, книги, детский альбом с фотографиями пятилетней Маши. Сама Маша была в садике. Слава богу. Она не видела, как бабушка вышвыривала мамины сапоги в коридор, приговаривая: "Чтоб духу твоего здесь не было, голодранка!" Дверь квартиры — той самой, которую Таня считала своей, которую она вылизывала, в которую вложила душу и деньги — была закрыта. Из-за неё доносились голоса. Мужской — бубнящий, оправдывающийся. Голос её мужа, Виктора. И женский — визгливый, торжествующий. Голос Лидии Петровны. — Витя, не будь тряпкой! — кричала свекровь. — Она тебе не пара! Я сразу говорила! Попользовалась тобой, пожила в роскоши, а теперь пусть катится! Квартира на мне! Я хозяйка! Кого хочу, того и пускаю! А у нас скоро Верочка родит, ей расширяться надо! Верочка. Младшая сестра Вити. Любимица. "Солнышко", которое в трид

Ольга стояла посреди гостиной, сжимая в руках стопку свежевыглаженного белья. Её пальцы побелели от напряжения. Она смотрела на женщину, сидевшую в их любимом кресле — том самом, которое они с Антоном выбирали три часа в "Икее", споря до хрипоты, а потом смеясь и целуясь на парковке. Теперь в этом кресле, по-хозяйски раскинув ноги, сидела Галина Сергеевна. Свекровь. Она пила чай из Ольгиной кружки. Тонкий фарфор с незабудками — подарок мамы. Галина Сергеевна держала кружку небрежно, оттопырив мизинец с массивным золотым перстнем, который казался слишком тяжелым для её морщинистой руки. — Ты меня не слышишь, Оля? — голос свекрови был спокойным, даже ласковым. Таким тоном врач сообщает диагноз: смертельный, но неизбежный. — Я говорю, вещи надо начать собирать уже сейчас. Леночка приезжает в понедельник. У неё стресс, развод, ей нужен покой. А вы тут... шумите. Ольга почувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, начинает пульсировать холодный, липкий страх. Не тот стра

Екатеринбург, начало марта. Город похож на грязный, тающий пломбир. Снег, почерневший от копоти заводов, оседает, превращаясь в мутные ручьи, которые бегут по тротуарам, унося с собой окурки и прошлогодние надежды. Пахнет мокрой псиной, сырой штукатуркой и чем-то неуловимо весенним — тревожным и обещающим перемены. С крыш срываются капли, долбят по жестяным козырькам: дзынь-дзынь-дзынь. Как метроном. Я стояла в коридоре, прижимая к себе пятилетнего Тимура. Он испуганно жался к моим ногам, пряча лицо в складках моего домашнего платья. Напротив нас стояли они. Делегация из прошлого. Мой бывший муж Андрей и его мама, Галина Петровна. Они были похожи на коршунов, увидевших добычу. Андрей — в новом пальто, которое явно ему мало (располнел на маминых пирожках), с бегающими глазками. Галина Петровна — в своей вечной дубленке и берете, похожем на гриб-паразит, с поджатыми губами. — Ну, Алина, давай по-хорошему, — начал Андрей, стараясь придать голосу уверенность, которой там не было. — Ты же

Новосибирск, февраль. Мороз минус тридцать. Воздух звенит, такой он сухой и колючий. Изо рта вырывается пар, густой, как дым паровоза. На проводах сидят нахохлившиеся вороны, похожие на черные комья замерзшей земли. Пахнет выхлопными газами, которые не успевают рассеяться в ледяном штиле, и жареными пирожками из киоска на остановке — жирным, теплым, но каким-то тоскливым запахом. Я стояла на балконе в одной футболке, обхватив себя руками. Холод обжигал кожу, но я этого почти не чувствовала. Внутри меня было холоднее. Там была вечная мерзлота, которая копилась годами. За стеклом, в теплой кухне, сидел Олег. Он ел борщ. Громко, со смаком, втягивая воздух вместе с капустой. Стучал ложкой о края тарелки. Этот звук — дзынь, дзынь — отдавался у меня в голове, как удары молотка. — Ленка! Хлеба нет! — крикнул он, не поворачивая головы. Я не двинулась. — Ты оглохла? Хлеба дай! Я смотрела на город. На серые коробки домов, укутанные в морозную дымку. На красные огни машин, ползущих в пробке по К

Подмосковье, дачный поселок, середина душного августа. Воздух стоит плотный, как ватное одеяло, пропитанный запахом перезревших яблок, пыли и дыма от сжигаемой кем-то ботвы. Солнце бьет в глаза, безжалостное и настырное, высвечивая каждую пылинку, каждую трещину на старом крыльце. Слышно, как нудно жужжат мухи, бьются в стекло веранды, озверевшие от жары и собственной бессмысленности. Я стояла на кухне, пытаясь разрезать арбуз. Нож вяз в мякоти, сок тек по пальцам, липкий и сладкий до тошноты. От жары болела голова. Хотелось тишины. Хотелось спрятаться в тень, лечь на прохладную простыню и забыть, что в моем доме, в моем убежище, теперь живут чужие люди. Из гостиной доносился громкий, раскатистый смех дядя Коли. Он смеялся так, словно кашлял гайками — грубо, с хрипотцой. Телевизор орал на полной громкости — какая-то передача про политику, где все кричали друг на друга. Звяканье тарелок. Запах дешевых сигарет, который просачивался даже через закрытые двери. — Настя! Ну где там арбуз? М

Санкт-Петербург, конец ноября. Темнота наступает уже в четыре дня, плотная, как сырое сукно. За окном моросит бесконечный дождь, превращая проспект в черно-серое месиво из огней и мокрого асфальта. Пахнет старыми подъездами — сыростью, чьим-то жареным луком и безнадежностью. Ветер бьется в стекло, требуя впустить его внутрь, чтобы он мог выстудить последние остатки тепла. В квартире было тихо, но это была не та тишина, которая расслабляет. Это была тишина перед взрывом. На кухне капал кран — ритмично, раздражающе. Капля за каплей. Я сидела за столом, обхватив чашку с остывшим чаем, и смотрела на свое отражение в темном окне. Усталое лицо, тени под глазами. Мне казалось, что я растворяюсь в этом сером питерском вечере, становлюсь его частью — такой же бесцветной и холодной. Звонок в дверь разрезал тишину, как нож — переспелый фрукт. Я вздрогнула, расплескав чай на скатерть. Пятно быстро расплывалось, темнея на белой ткани, как дурное предзнаменование. Я знала, кто это. Я ждала этого ви

Юля мыла посуду. Руки в пене. Мысли далеко. За спиной раздался голос свекрови: — Опять посуду не так моешь. Юля вздрогнула. Не слышала, как та вошла. — Здравствуйте, Раиса Михайловна. — Здравствуй. Где Андрюша? — На работе. Через час будет. Свекровь прошла на кухню. Огляделась. Провела пальцем по столу. — Грязь. Опять грязь. Ты когда научишься хозяйничать? Юля сжала губы. — Я убирала утром. — Плохо убирала. Как всегда. Раиса Михайловна села за стол. Закинула ногу на ногу. Посмотрела на невестку с прищуром. — Юля. Нам надо поговорить. — О чём? — О тебе. О моём сыне. О вашем браке. Юля выключила воду. Вытерла руки. Села напротив. — Слушаю. — Пять лет, — сказала свекровь. — Пять лет вы женаты. — Да. — И что изменилось за эти годы? — В смысле? — В прямом. Ты охомутала моего мальчика. Женила на себе. А толку? Юля почувствовала, как кровь прилила к лицу. — Я никого не охомутала. Мы любим друг друга. Раиса Михайловна усмехнулась. — Любите. Ага. А детей где? Квартиры где? Машины где? — Мы сним