Истории и рассказы | Жизнь как есть

— Знаешь, я тут подумал… нам, наверное, пора. Слова упали в оглушительную тишину комнаты, как камни в давно высохший колодец, гулко и окончательно. Марина медленно, словно нехотя, оторвала взгляд от книги. Она уже минут десять просто держала её в руках, водя глазами по строчкам, но не видя ни единого слова. Андрей стоял у окна, его широкая спина была напряжена до предела. Он смотрел на умытый ноябрьским дождём, серый и безрадостный город, и его силуэт казался чужим, вырезанным из другой, незнакомой жизни. Это был уже не тот Андрей, который всего несколько лет назад носил её на руках из больничного кабинета после особенно болезненной процедуры. Тот Андрей шептал ей на ухо, что они всё, абсолютно всё преодолеют, и она ему верила. Тот Андрей куда-то пропал. Марине исполнилось тридцать два, но за последние пять лет, проведённые в бесконечной, изматывающей борьбе с коварным аутоиммунным недугом, она чувствовала себя на все пятьдесят. Болезнь была хитрым, невидимым врагом. Она то затихала, д

— Ну вот, переехала! Ты же не думал, Серёжа, что я буду дышать этой краской и слушать, как рабочие матерятся? Анна застыла на пороге, инстинктивно вжимаясь в дверной косяк. Ключ в замке провернулся как-то слишком легко, словно предвещая беду. В нос ударил густой, наваристый запах борща. Не её борща, который она варила по воскресеньям, лёгкий, с молодой капустой, а чужого — основательного, с душком зажарки на сале, такого, какой готовила только Зинаида Константиновна. В их крошечной прихожей, где вечно спотыкаешься о самокат дочки, теперь высились два пузатых чемодана в крупный, аляповатый цветочек. Тех самых, с которыми свекровь ездила в кисловодский санаторий три года назад. Кажется, это было в прошлой, совершенно другой жизни. В той, где Анна ещё наивно верила в существование личных границ и тактичность близких родственников. Всего день назад. Всего лишь вчера вечером её свекровь, Зинаида Константиновна, женщина-ураган, эталонная бодрость и неуёмная энергия в одном флаконе, щебетала

— Да пойми ты, она из нас всё вытянет, до последней копейки! Всё! Вера вздрогнула и посмотрела на мужа. Пётр нервно мерил шагами их крошечную кухню, а на экране старенького ноутбука всё ещё светилась она — их мечта. Вишнёвая, блестящая, подержанная, но такая желанная иномарка. Мечта, на которую они с Петром откладывали каждую свободную тысячу, каждую премию, каждую сэкономленную на обедах сотню. Годами. Они копили годами. Эта машина была не просто средством передвижения. О нет. Это был символ. Символ их общей цели, их единства. Они сидели вечерами, пили простой чай с сушками и листали страницы автосайтов. Представляли, как поедут на ней к морю. Без душных поездов и вечно орущих детей в соседнем купе. Просто вдвоём. Пётр будет за рулём, уверенный и спокойный, а она рядом, опустит стекло, и тёплый южный ветер будет играть её волосами. Они представляли поездки на дачу к родителям, без таскания тяжёлых сумок на себе. Представляли, как легко станет отвозить их сына в секцию на другой конец

— Главное, милый, чтобы тебе было хорошо. Всё остальное — ерунда. Алевтина произнесла это с такой искренней, тёплой улыбкой, что Глеб, её муж, расслабленно кивнул и снова уткнулся в телефон. Он не видел, как на долю секунды в её карих глазах мелькнул холодный, колючий лёд. Он вообще в последнее время мало что видел, кроме экрана смартфона, графиков своей прибыли и собственного отражения в витринах дорогих магазинов. А жаль. Если бы он присмотрелся, то заметил бы, что его идеальная, уютная, абсолютно предсказуемая жена начала свою долгую, очень долгую игру. Их десять лет брака были похожи на глянцевую картинку из журнала. Их дом — полная чаша, спроектированная модным дизайнером, где каждая вазочка стояла на своём, раз и навсегда утверждённом месте. Алевтина была хранительницей этого идеального мира. Она вставала в шесть утра, чтобы сварить ему кофе именно той обжарки, которую он любил, и приготовить завтрак, который не повторялся чаще раза в неделю. Она оставила свою скромную должность

— Половина квартиры, милочка, моя. По закону! Эта фраза, брошенная с порога вместо приветствия, не застала Анну врасплох. Удивительно, но нет. Она просто медленно повернулась от плиты, где в медной турке уже поднималась ароматная кофейная пенка, и посмотрела на свекровь. Валентина Ивановна стояла посреди её, Анны, прихожей, в своей неизменной норковой шапке, съехавшей набок, и тяжело дышала, словно только что пробежала марафон до их пятого этажа. За её массивной спиной, как тень, маячила до боли знакомая фигура Дмитрия — мужа, который вот-вот должен был получить приставку «бывший». Он молчал. И это его молчание, такое привычное, такое оглушительное, было громче любой ссоры, громче истошных криков Валентины Ивановны, громче всего, что было и не было между ними за эти пять лет. Пять лет… Господи, целая вечность прошла с того дня, как они, счастливые, немного пьяные от шампанского и любви, въехали в эту светлую, пахнущую свежей краской двушку. Квартира была подарком. Щедрым, безусловным п

— Моя скромная жена вместо французских духов пахнет аптекой. Ну, вы же понимаете, работа такая… Эта фраза, брошенная в звенящую тишину между тостами, не была шуткой. Это был приговор. Окончательный и бесповоротный приговор их десятилетнему браку, вынесенный пьяным, самодовольным судьёй, который по совместительству был её мужем. Алексей стоял, слегка покачиваясь, с бокалом искрящегося шампанского в руке, и обводил гостей мутным, но донельзя торжествующим взглядом. Он наслаждался этим моментом, купался в нём, как в тёплой ванне, наполненной чужим вниманием и собственным, таким дутым, величием. Десять лет. Яна мысленно повторила эту цифру, и она показалась ей чужой, пустой, словно взятой из чужой биографии. Целая вечность, прожитая рядом с человеком, который постепенно, шаг за шагом, день за днём, научился её презирать. Она — Яна, фельдшер скорой помощи. Спокойная, терпеливая, привыкшая к чужой боли, к запаху крови и лекарств, к тому, что её собственную усталость и тихую, глухую боль никт

— Родная кровь всё-таки. Две недели — и уедет. Эту мантру, похожую на заклинание от бытовых демонов, Татьяна повторяла себе уже третий раз за десять минут, пока её муж Олег ворковал в трубку со своей внезапно объявившейся младшей сестрой. Алина, недавно пережившая развод, оставшаяся без жилья и, судя по всему, без стабильной работы в своей далёкой провинции, звонила с просьбой, от которой у Татьяны инстинктивно свело скулы. Пожить. «На пару неделек, Танюш, ну честное слово! Пока на собеседование съезжу, осмотрюсь!» — щебетал в динамике её приторно-жалостливый голос. Татьяна, администратор в частной клинике, человек по натуре до мозга костей практичный, ценящий порядок и личное пространство, была, мягко говоря, не в восторге. Но Олег смотрел на неё глазами побитого сенбернара, в которых плескалась вся мировая скорбь по его несчастной, брошенной на произвол судьбы сестрёнке. — Ну, Тань, она же одна совсем. Куда ей? На вокзале ночевать? — его добродушное, обычно весёлое лицо выражало искр

— Кирилл, я не хочу тебе ничего говорить… но у меня есть повод задуматься, твой ли это мальчик. Эти слова, брошенные шёпотом, пропитали воздух в кухне ядом. Они ещё не были сказаны, им предстояло созреть в змеиной голове Тамары Сергеевны пару недель, но отрава уже действовала. Она всегда действовала, сколько Полина себя помнила в этой семье. Восемь лет брака. Семь лет сыну Егору, курносой и светловолосой копии отца. Своя отдельная квартира, которая, казалось бы, должна была стать спасительным рвом между их маленьким миром и всевидящим оком свекрови. Но для Тамары Сергеевны не существовало преград. Она являлась без звонка, принося с собой то пирожки с капустой, то очередную порцию непрошеных советов, каждый из которых был завёрнут в обёртку мнимой заботы. — Ты слишком легко ко всему относишься, Полина. Ну, легкомысленно как-то. Кирилл у меня парень серьёзный, основательный. Не подведи его, — говорила она, проводя пальцем по идеально чистой столешнице в поисках пылинки, которая подтверди

— Может, тебе обратно к маме? Слова, лишённые яда, пропитанные лишь свинцовой, бесконечной усталостью, сорвались с её губ и повисли в тёплом кухонном воздухе, пахнущем жареными котлетами и разочарованием. Ирина, которой недавно исполнилось тридцать шесть, смотрела на своего тридцатисемилетнего мужа Олега. Они были женаты восемь лет — срок, за который первая влюблённость успела облупиться, как старая краска, обнажив привычку и накопившиеся обиды. Рядом с ними, за своим маленьким столиком, усердно ковырял вилкой котлету их пятилетний сын Миша, сосредоточенно хмуря светлые брови точь-в-точь как отец. Именно эта котлета, которую Ирина с любовью лепила, и стала очередным камнем преткновения. Как и вчерашний, по мнению Олега, «пустой» суп. Как и позавчерашнее «клейкое» пюре. — Ну что это за котлета, Ир? — начал Олег своим привычным, менторским тоном кулинарного критика, отодвигая тарелку. — Сухая, резиновая. Ты её, что ли, на сковородке забыла? Вот мама делала котлеты… Эх! Воздушные, сочные…

— А вот и мой муж в командировке! Женя, познакомь нас со своей секретаршей, которая работает даже по выходным. Слова Ларисы, брошенные в прохладный вечерний воздух, пропитанный ароматом пионов и терпким дымком от мангала, прозвучали с оглушительной ясностью. Они повисли в наступившей, почти театральной тишине, разрезав её, словно раскалённый нож — масло. И в этот самый миг для Евгения, её мужа, рухнул его такой уютный, такой продуманный и такой лживый мирок, который он так старательно, кирпичик за кирпичиком, выстраивал последние семь месяцев. Семь бесконечных месяцев обмана. Ещё год назад их жизнь текла по привычному, устоявшемуся руслу. Двадцать лет брака — это, знаете ли, не шутки. Это уже не страсть, а что-то гораздо большее. Это когда знаешь, сколько ложек сахара он кладёт в утренний кофе, когда по звуку его шагов в прихожей понимаешь, в каком он настроении. Их загородный дом, их «гнёздышко», был тому молчаливым свидетелем. Каждое брёвнышко, каждый куст сирени под окном помнил их