«Проза в кармане»

Утро в Приморске началось не с солнца, а с влажной тишины. Надя вышла из подъезда, и воздух будто прилип к коже — такой бывает у моря, когда оно не хочет делиться правдой. Савельев ждал у машины. На капоте лежала папка — та самая, из чердака «Чайки». Он не открывал её. Он как будто уважал вещи, которые могут разрушить жизнь. — Сообщение было про контору №2, — сказала Надя, садясь. — Порт. Утром. — «Утром» — это когда охрана бодрая, а начальство ещё не ушло в свою ложь, — ответил Савельев. — Значит, или нас хотят пустить внутрь… или подставить красиво. Надя поправила ремень и посмотрела на него внимательно: — Ты веришь «Л.К.»? Савельев завёл двигатель. — Я верю только тому, что можно потрогать руками. Он кивнул на папку. — Но и руки иногда обманывают, если их подставили. Они ехали молча. Порт приближался постепенно — сначала запахом: солёным железом, мазутом и сыростью. Потом звуком: дальним гудением, как будто город дышал через огромные ржавые лёгкие. У контрольно-пропускного пункта б

Когда верёвка легла на запястья, Элинор поняла: они знали её имя. Не «миледи», не «госпожа», не «дочка того-то» — имя, сказанное так буднично, будто его повторяли каждый день, как молитву перед едой. И от этой будничности по спине прошёл холод, не похожий на декабрьский ветер: холод наведённой беды. Дорога тянулась меж живых изгородей, мокрых и плотных, как старый зелёный кафтан. Колёса кареты вязли в глине, лошади шли тяжело, фыркая паром. Над полями висел туман — не белый, а серый, с привкусом дыма: где-то жгли сырые ветки. Внутри кареты пахло шерстью, мокрой кожей и лавандой из мешочка, который служанка Мэг упрямо держала при себе, словно лавандой можно отгородиться от чужого решения. — «Миледи…» — прошептала Мэг, слишком тихо для слов, но громко для страха. — «Мы почти у трактира у моста. Ещё час, не больше. Там люди». «Там люди» звучало как заклинание. Элинор кивнула, хотя знала: люди бывают разными. Одни греют чай, другие греют руки о чужие кошельки, а третьи греют совесть о чуж

Я стоял перед зеркалом в своей старой, обшарпанной квартире, где каждый уголок кричал о потерянном времени. За окном ревел город, но внутри меня бушевала буря — та, что разрывает душу на части. Мне было сорок пять, и жизнь, которую я так упорно строил, рухнула в одно мгновение. Успешный бизнесмен, любящая семья, верные друзья... Всё это испарилось, оставив лишь пустоту. Теперь я говорил с отражением, потому что больше некому было выслушивать мой крик. — Эй, ты там, в этом проклятом стекле! Помнишь, кем мы были? — заорал я, глядя в свои потухшие, красные от слёз глаза. — Конечно, помню... Мы были тем наивным парнем из крошечного городка, который рванул в мегаполис с горящими глазами и мечтой в сердце! Работали как проклятые, по 18 часов в сутки, чтобы вырваться из нищеты. Строили компанию из ничего, женились на той девушке, которая верила в нас больше, чем мы сами. Дети... Двое ангелочков. Дом с видом на реку, где мы планировали стареть вместе. Всё по идеальному плану! — По плану?!

Школа №3 стояла на своём месте, как стоит всегда: строгая, прямоугольная, с привычной вывеской и окнами, которые днём смотрят на город, а ночью — на себя. Только сейчас она выглядела не школой. А сейфом. Савельев припарковался не у главного входа — чуть дальше, у спортивной площадки, где ржавые ворота тихо скрипели даже без ветра. — Почему здесь? — шёпотом спросила Надя. — Потому что у главного входа любят ждать, — сказал он. — А здесь любят курить. Разница принципиальная. Она коротко усмехнулась. Юмор у Савельева был сухой, но рабочий — как наждачка по нервам: больно, зато трезвит. Они вышли из машины. Ночь была вязкая, с мокрым блеском на асфальте. Фонари давали тёплые пятна света, а всё остальное утопало в синеве. Надя поймала себя на мысли: она идёт в школу не как взрослая женщина, а как девочка, которую вызвали «к директору». Только сейчас «директор» — это город. У служебного входа горела одна лампа. Под ней стоял охранник — тот самый, вчерашний, с лицом «я видел много глупос

В МФЦ было тесно, шумно и “до праздников всё срочно”. Когда у окна мужчина сказал мне: «Мне надо быстрее, я записан», я уже почувствовала привычное — отступить, извиниться, исчезнуть. Но вместо этого я выпрямилась и произнесла фразу, которой всегда боялась. Очередь в МФЦ и моя фраза, которой я боялась Мне хотелось исчезнуть, но я просто выпрямилась. Талончик с номером был теплый, будто я его не в автомате взяла, а в ладони долго держала. На нем жирно чернели цифры и буква, а над головой на табло мелькали другие — чужие, быстрые, как в игре, где ты всегда чуть не успеваешь. В МФЦ стоял густой воздух. Люди торопились «успеть до праздников», говорили громче обычного, и от этого казалось, что стены сдвинулись. У входа кто-то ругался с охранником, у стойки консультации женщина махала папкой, а в углу плакал ребенок — тонко, на одной ноте. Я пришла — сказала себе — «просто уточнить». Одну бумагу, одну строчку, одну подпись. А по факту, как всегда: если не я — то некому. В сумке шуршали квит

Конверт лежал на столе вместе с квитанциями и талончиком — как маленький экзамен. Я знала: сейчас позвонят и спросят, получила ли я выплату, и дальше всё пойдёт “по привычке”. Но в этот раз я решила не отдавать управление своими деньгами с первой же фразы. Конверт пришел раньше — а радость почему-то позже Конверт лежал на столе, как экзамен. Бумажный, плотный, с чужим почерком на лицевой стороне и моей фамилией, выведенной аккуратно, будто меня заранее предупреждали: смотри, не подведи. Я принесла его с почты — вместе с квитанциями, талончиком на прием и пакетом сахара. Обычный набор, где ничего не должно удивлять. Но конверт удивлял. Потому что внутри была выплата. Досрочная, неожиданная. Та самая, которую обычно ждешь, а тут — пришло. Я помнила, как в окошке почты женщина в очках сказала: «Подпишите здесь». И на секунду мне стало приятно. Не величием, нет. Просто ощущением: вот оно. Пришло. Не только счета. Не только «надо». Я дошла домой, сняла перчатки, повесила пальто на крючок,

У витрины в торговом центре я считала подарки внукам по строчкам — лишь бы никого не обидеть. Внизу списка вдруг появилось одно слово: «себе», и мне стало тепло и стыдно одновременно. А потом позвонила невестка и привычно сказала: «Возьми ещё… ты же всё равно там». Список подарков для внуков — и одна строчка для себя Внизу списка я написала одно слово — и спрятала листок в карман. Листок был смятый, с заломами, будто я носила его не в сумке, а под сердцем. Я стояла у витрины в торговом центре, делала вид, что выбираю, а на самом деле считала: сколько — на одного, сколько — на другого, и чтобы никого не обидеть. Вокруг пахло кофе и новым пластиком. Люди шли с пакетами, улыбались, разговаривали громко. А у меня в руках дрожала ручка, и я снова прочеркивала цены, как будто от моих черточек в мире становилось справедливее. Сверху — «Мишке: конструктор». Ниже — «Кате: набор для рисования». «Соне: теплые носки и книжка». И еще: «Ире, их маме — шарф, чтобы не простывала». «Сереже, сыну — бат

Ручка зависла над тетрадкой в клеточку — я вычеркнула «шубу», и в квартире стало тихо, как перед ссорой. Муж в гостиной притих, будто вычеркнули не блюдо, а привычку. В этом году я решила: два салата — и я тоже за столом. Я сказала: салатов будет два — и мир не рухнул Я вычеркнула «шубу» — и услышала тишину, как перед ссорой. Ручка зависла над тетрадкой в клеточку, а чайник на плите вдруг зашипел громче обычного. В гостиной муж перелистнул канал и притих, будто тоже что-то вычеркнули — только не в меню. Тетрадка была старая, с чуть замятым уголком. Каждый год — списки, стрелочки, «не забыть зелёный горошек», «майонез взять два». И каждый год — одно и то же чувство: будто праздник надо не встречать, а сдавать. Как отчет. В кружке остыл чай, на подоконнике запотело окно. Батарея грела, а внутри все равно было зябко. В голове крутилась цифра из последней квитанции — и не только за свет. Общий счет у нас общий только на словах: платежки и продукты чаще ложились на мою сторону стола. Ручка

Утро в Приморске было серым, как бумага без текста. Надя вышла из подъезда Савельева и на секунду остановилась: воздух пах морем и мокрым асфальтом — будто город нарочно делал вид, что он чистый, невиновный. Савельев ждал у машины, с двумя стаканчиками кофе. Один протянул ей молча, без взглядов «ну как ты?». Он уже понял: в такие дни вопросы — слабость. — Спала? — всё же спросил он, заводя мотор. — Как человек, который не любит сюрпризы, — ответила Надя. — То есть плохо. Савельев коротко хмыкнул: — Тогда ты в форме. Они ехали к порту по дороге, где дома сменялись складами, и каждый второй забор был будто построен не для защиты, а для того, чтобы скрывать. Надя смотрела в окно и прокручивала в голове запись Лены: «Ключ в школе… ячейка 417… не верьте “Чайке”…» — Я всё думаю, — сказала она тихо. — Лена написала «не верьте “Чайке”, верьте документам». Но нас же предупреждают через “Чайку”. — Потому что “Чайка” — это не человек, — ответил Савельев. — Это место. Механизм. Он повернул на

Я спрятала его куртку на антресоль — и впервые за много лет услышала тишину, которая не пугает Куртка висела на крючке в коридоре, как всегда. Серая, чуть потертая на локтях, с оторванной молнией на кармане — я собиралась починить её ещё прошлой зимой, но всё откладывала. Она пахла улицей, табаком и тем самым мужским одеколоном, который он покупал «по акции», а потом ругался, что «всё одно и то же». Я смотрела на неё и понимала: если я сейчас ничего не сделаю, я снова буду ждать его всю ночь. И снова делать вид, что это нормально. Пять месяцев прошло, как Пётр ушёл. Не громко, без драки, без битья посуды. Просто сказал на кухне, не глядя: — Я поживу у Серёги. Надо… разобраться. У мужчин «разобраться» — это как у нас «поговорить потом». То есть никогда. Сначала он приходил раз в неделю. То «документы забрать», то «болгарку вернуть», то «почту проверил — там квитанция на твоё имя». Он всегда находил причину, чтобы заглянуть. И я всегда находила причину, чтобы его не спрашивать прямо: «Т