Ручной Почерк

— Ты с ума сошел? Скажи мне, что это шутка. Просто дурацкая, несмешная шутка. Галина стояла посреди кухни, сжимая в руках мокрое полотенце так, что побелели костяшки. За окном давила ноябрьская серость — четыре часа дня, а уже хоть глаз выколи. По стеклу размазывало мокрый снег, превращая уютный двор в грязное месиво. Борис даже не обернулся. Он сидел за столом, спиной к ней, и методично, с раздражающим хрустом, ломал сухарь в тарелку с гороховым супом. — Я всё сказал, Галь. Документы у нотариуса уже оформлены. Дарственная подписана. В субботу, на юбилее, вручу папку. — Это наш дом! — голос Галины сорвался на визг. — Наш! Я там каждый куст смородины своими руками сажала! Я шторы выбирала три месяца! Мы строили его пять лет, Боря! Пять лет мы не ездили на море, мы экономили на всем! Борис наконец повернулся. Лицо серое, усталое, под глазами мешки — будто он не спал неделю. Но взгляд тяжелый, как бетонная плита. — Дом я маме подарил на юбилей! Твоё мнение меня не интересует! — отрезал он

— Ты ведь не жадная, Лена. Ты всегда была умницей, понимающей. А Витеньке... ну ты же знаешь. Ему сейчас край как надо. Мать помешивала ложечкой в чашке, хотя сахар давно растворился. Звяк-звяк. Звяк-звяк. Этот звук бил по вискам сильнее, чем ноябрьская мигрень. За окном, в грязно-серой хмари, тонули верхушки тополей. Четыре часа дня, а темно, как ночью. На кухне было душно, батареи жарили на убой, но открывать форточку мать не разрешала — «просквозит». — Мам, — я старалась говорить спокойно, глядя на клеенку с подсолнухами. — Мы это обсуждали. Бабушкина квартира делится по закону. Пополам. — Закон! — фыркнула мать, и ложечка наконец замерла. — Придумали тоже. А по совести? У тебя, Ленка, всё есть. Муж приличный, работа в офисе, машина вон под окном стоит. А у брата что? Я сжала руки под столом так, что ногти впились в ладони. — А у брата, мам, было три попытки открыть бизнес. Две машины, которые он разбил. И жена, от которой он ушел, оставив долги. — Вот! — торжествующе подняла палец

— Катя готовить умеет, а ты только по магазинам ходишь! Я замерла с мокрой тарелкой в руках. Вода капала на пол. Андрей стоял в дверях кухни, руки в карманах, подбородок задран. — Что ты сказал? — То, что сказал. Новый год я у Кати встречу. Нормальный стол будет, не твои полуфабрикаты. Тарелка выскользнула. Разбилась. Осколки веером по линолеуму. — Тридцать два года я тебе готовлю, — голос сел. — Тридцать два года. — И что? — он пожал плечами. — Раньше нормально было. А сейчас только магазинное. Котлеты из пачки, пельмени замороженные. У Кати всё своё, домашнее. — Катя не работает! — я подняла голос. — Катя сидит дома, муж содержит! А я после смены... — Вот именно, — перебил он. — После смены. Времени нет, сил нет. А мне что, есть эту дрянь? Он развернулся и ушёл. Хлопнула дверь. Я опустилась на табуретку. Осколки хрустели под ногами. За окном мокрый снег. Темнота, хотя только шесть вечера. Декабрь. Скоро Новый год. Тридцать третий вместе. Или уже нет? ### Катя Племянница Андрея. Двадц

— Маш, ты представляешь, три года! Три года она это терпела, — голос Людмилы Петровны доносился из приоткрытой двери на кухне. — А я-то думала, какая покладистая невестка мне досталась. Я замерла в коридоре с пакетами продуктов в руках. Ключ ещё торчал в замке. — Так что ты ей сказала? — отозвалась незнакомая женщина. — Да ничего особенного. Что Серёжа с детства слабохарактерный был, что мужика из него не вышло. Что если бы не я, они бы давно развелись. Моросящий дождь за окном усилился. Холодные капли барабанили по подоконнику, как мои мысли по голове. — И она молчала? — Молчала. Всегда молчала. Я же говорю — золото, а не невестка. Только вчера заметила, что она какая-то странная стала. Смотрит на меня так... будто впервые видит. Пакет с продуктами выскользнул из рук. Яблоки покатились по полу — один к двери спальни, другой к ванной. Грохот получился приличный. — Оль, ты? — Людмила Петровна выглянула из кухни. Лицо растерянное, глаза забегали. — Мы не слышали, как ты пришла. — Очевидн

— Игорёш, ты борщ доедать будешь? Или в холодильник убрать? — Лена стояла у раковины, глядя в темноту за окном. Четыре часа дня, а небо уже чернильное, давит на крыши. Ноябрь. Самое гнилое время. Игорь отодвинул тарелку. Ложка звякнула о фаянс, как выстрел в тишине. — Подожди с борщом. Сядь. Разговор есть. Лена вытерла руки о полотенце. Сердце пропустило удар — привычка, выработанная годами. Тон мужа не предвещал ничего хорошего. Она села на край табуретки, одернула домашнее платье. На столе крошки, пятно от сметаны. Надо бы вытереть. — Лариске квартиру дают в ипотеку. Одобрили наконец, — Игорь не смотрел на неё, ковырял ногтем клеенку. — Но там первый взнос нужен. Срочно. До конца недели. — Рада за твою сестру, — осторожно сказала Лена. — А мы тут при чём? У нас накоплений — кот наплакал, сам знаешь. Мы же крышу на даче перекрывали... — Знаю, — перебил Игорь. Он поднял глаза. Взгляд был тяжелый, колючий, как тот ледяной ветер, что сейчас бился в оконную раму. — Денег нет. Но есть акти

— Чайник поставь. И чашки достань те, с золотой каемкой. Жанночка любит красиво пить. Свекровь, Галина Петровна, даже не повернулась. Она стояла у открытого окна, несмотря на ноябрьскую стылость, и высматривала такси во дворе. Ветер швырял в кухню мокрые, тяжелые листья, они липли к подоконнику, как грязные марки. Я замерла с полотенцем в руках. — Галина Петровна, я вообще-то с работы. Ноги гудят. И чашки эти — подарок моей мамы. — Ну и что? — она наконец обернулась. Взгляд цепкий, колючий, как проволока. — Жалко для родной золовки? Жанна, между прочим, стресс пережила. Развод — это тебе не фунт изюма. Ей сейчас уют нужен, тепло. А ты тут со своими принципами. В коридоре шаркнули тапки. Олег. Мой муж. Прошел мимо кухни в ванную, ссутулившись, будто нес на плечах мешок цемента. Даже не заглянул. Сделал вид, что не слышит разговора. Как обычно. За окном быстро темнело. Четыре часа дня, а небо уже навалилось на крыши панелек тяжелым свинцовым брюхом. Снег с дождем, слякоть — самая мерзкая

— Чемодан не закрывался. Заело молнию на пузатом боку, где выпирал рукав зимней куртки. Олег дёргал собачку с остервенением, словно она была виновата во всех смертных грехах. — Ты слышишь меня, Лена? — он выпрямился, красный, потный. — Я устал. Я мужчина, мне нужно вдохновение, а не этот вечный «бухгалтерский отчёт» вместо жизни. Я стояла в дверном проеме кухни, сжимая в руках мокрое полотенце. Только что вытерла со стола. Крошки. Почему-то именно эти хлебные крошки казались сейчас важнее того, что муж собирает вещи. — Слышу, Олег. Ты уходишь к Вике. У неё глаза горят, а у меня потухли. — Именно! — он наконец победил молнию. Звук был резкий, как выстрел. — Она верит в меня. А ты… Ты только и знаешь: «надо платить», «надо экономить», «не время менять машину». Я задыхаюсь тут. Он подхватил чемодан. Колесики скрипнули по ламинату. В прихожей было темно, лампочка моргала уже неделю, но Олегу всё было недосуг. Теперь и не будет. Он уже открыл дверь, впуская в квартиру сырой ноябрьский дух п

— Чёрт, опять лифт стоит! — Марина пнула металлическую дверь носком сапога. Глухо, как в танке. На табло горела зловещая «Е». Пятый этаж. Вроде невысоко, если ты идешь налегке, а не тащишь два пакета из «Пятёрочки», набитых так, что ручки врезаются в ладони до синяков. В одном — картошка и молоко, в другом — три килограмма стирального порошка по акции. Олег велел купить именно этот, «С морозной свежестью». Другой ему, видите ли, рубашки не отстирывает. Марина перехватила пакеты поудобнее, выдохнула облачко пара — в подъезде было холодно, батареи еле грели, а на улице ноябрь выдался мерзким. Слякоть, серый дождь, темнота уже в четыре дня. Поднималась она медленно. Ступенька, выдох. Ступенька, выдох. В голове крутилась утренняя ссора. Из-за ерунды, как обычно. Олег не нашел свои зимние ботинки. Орал так, что звенел хрусталь в серванте. «Ты хозяйка или кто? В доме бардак, ничего не найти! Я тебя содержу, а ты даже порядок навести не можешь!» «Содержишь» — это громко сказано. Марина работа

— Стой, не трогай, там стекло! — Игорь дернулся, перехватывая у меня из рук тяжелый, шуршащий пакет с логотипом какого-то дорогого бутика. В прихожей пахло сыростью и мокрой обувью — ноябрь в этом году выдался гадкий, с той самой изморосью, которая пробирает до костей даже через плотное пальто. Игорь, раскрасневшийся, с капельками талого снега на редеющей макушке, выглядел неестественно возбужденным. — Да я просто помочь хотела, — я отступила, вытирая руки о кухонное полотенце. — Ты чего такой нервный? Премию дали? Он замялся. Глаза бегали. — Вроде того. Корпоративный заказ закрыли. Я там... это... в машину еще схожу. Забыл кое-что. А ты пока не разбирай ничего! Он выскочил в подъезд, хлопнув дверью так, что с вешалки упал мой старый шарф. Я осталась одна в коридоре. На полу стояли два пакета. Один — обычный, из "Пятерочки", с торчащим батоном и пачкой молока. Второй — тот самый, глянцевый, черный, с золотым тиснением. Он смотрелся на нашем вытертом линолеуме как инопланетный корабль.