Начну с этого - интересные истории и рассказы.

Я терпеть не могу свои дни рождения. Для меня это не праздник — а мина замедленного действия. Восьмой день рождения я ждала с трепетом. Мама пекла торт, папа принёс коробку с синим бантом: «Это тебе, звёздочка. Но сначала — за столом». Гости, подарки, смех. Я складывала сюрпризы на кресло у окна и думала: «Вот оно, счастье». Потом встал отец. Поправил галстук, посмотрел на маму — и в его глазах я увидела лёд. — Поздравляю, доченька. Желаю быть терпеливой… потому что мы больше не будем жить вместе. Твоя мать мне изменила. Я ухожу. Тишина. Кто‑то хихикнул. Тётя Люба хлопнула в ладоши: «Шутишь, Петя?» Но отец не ответил. Он шагнул к маме: — Ну что, скажешь хоть что‑то? Или будешь молчать, как тогда? Мама подняла голову. Её пальцы сжали край скатерти. — Я не буду оправдываться при всех. — А где ты будешь оправдываться? В суде? Или уже договорилась с адвокатом? — Это не то, что ты думаешь. — Да уж конечно! — Он резко повернулся к гостям. — Вы все видели? Она даже не отрицает! Кто‑то кашляну

«Куда мы едем?» — первая мысль, когда я очнулась. За окном — незнакомая промзона. Водитель молчит. Часы на телефоне показывают 00:47. А я даже не помню, как закрыла глаза. Вышла с работы почти в полночь — я тружусь в небольшом агентстве в центре, на Марксистской. Сегодня засиделась с отчётами: клиент перенёс сроки, пришлось всё переделывать в последний момент. Глаза слипались, спина ныла, каждый шаг отдавался гулом в голове. До метро идти не было сил — я не то что идти, я дышать‑то еле могла. Достала телефон, открыла приложение, чтобы вызвать такси… и в этот миг у обочины мягко притормозила жёлтая машина. Водитель посмотрел прямо на меня — так, будто ждал. Я замерла. А потом шагнула к двери. Ноги уже не держали. Даже экран телефона расплывался. «Ладно, — подумала, — пусть будет так». И потянула ручку. — До Планерной, — пробормотала я, забираясь на заднее сиденье, и назвала точный адрес. Сумка тяжёлая, будто кирпичи туда положили. Он кивнул, не оборачиваясь. Я прислонилась к окну, глаза

Тот вечер я не забуду. Не из‑за страха — из‑за смеха. Да, именно так: меня ограбили, а я смеялась до слёз. Шла домой после смены. Ноги будто налиты свинцом, в голове только одна мысль: «Быстрее бы поесть». В пакете — палка докторской. Самая обычная, без изысков. Но в тот момент она казалась мне чуть ли не сокровищем. Двор пустой. Фонари горят через один. Тишина такая, что слышно, как где‑то вдалеке лает собака. И этот лай вдруг резко обрывается. Из‑за угла — трое. Без слов. Без предупреждений. Просто встают полукругом. Я замираю. Сердце — в пятки. Рука сама тянется к пакету, прижимаю его к груди. Второй рукой нащупываю в кармане телефон. Холодный. Чужой. Один шаг. Второй. Мужчина в тёмной куртке протягивает руку к моей сумке. — Только не телефон… — голос дрожит, срывается. Молчание. А он… даже не смотрит на сумку. Резко выхватывает из пакета — да, именно это — палку колбасы. Тишина. Только ветер шелестит листвой. Где‑то хлопает дверь. Я моргаю. Раз. Второй. Мозг отказывается верить. —

Я молчала, пока они выбирали машину. Молчала, пока хвастались покупкой. Но когда они протянули мне вафельницу со словами "Это маме!", я не выдержала. Предновогодний шопинг — это всегда немного театр, где мужчины играют по своим правилам. А я в этом театре — зритель, который вдруг понял, что попал не на комедию. Мой парень и его папа только что купили первую в жизни машину. Ходили вокруг неё, как вокруг ёлки, приговаривали: «Теперь и на море можно поехать! Новая жизнь наступает!» А через пару дней — поход за подарками. Я брожу между стендами с ёлочными игрушками, пытаюсь сосредоточиться. И тут — два голоса: — Иди сюда! Смотри, что нашли! Обернулась: стоят, сияют, держат в руках вафельницу. Блестящую, с рельефными сердечками на пластинах. — Мы маме хотим подарить, — говорят с таким восторгом, будто открыли новый элемент таблицы Менделеева. Я молчу секунду. Две. А потом не выдерживаю: — Вы серьёзно? Себе — машину. А маме — вафельницу? Они замирают. Улыбки сползают с лиц. Папа неловко пере

Вы когда‑нибудь слышали о матери, которая почти согласилась отдать своего новорождённого ребёнка? Не в силу нужды или отчаяния — а по доброй воле, поддавшись странному убеждению, что «так будет лучше»? Моя бабушка оказалась в такой ситуации. В один и тот же день она родила третьего сына, а её золовка — третью дочку. И в тот самый момент, когда мир вокруг наполнился криками младенцев и слезами счастья, золовка произнесла фразу, от которой у бабушки кровь застыла в жилах: — А давай поменяемся детьми? Ты ведь всегда мечтала о девочке. А я — о сыне. Родильное отделение пахло стерильной чистотой, свежевыстиранными пелёнками и чем‑то неуловимо тревожным. Бабушка помнила каждую деталь того дня: холодный блеск ламп, шуршание халатов, далёкие голоса медсестёр. Но ярче всего — тепло крошечного тельца у груди и этот немыслимый вопрос. Сначала она подумала, что ослышалась. Потом — что это шутка. Но золовка говорила серьёзно. Очень серьёзно. — Представь, как удобно будет, — повторяла она, пока бабу

После бабушкиных похорон я перестала заходить в её комнату. Боялась: если открою дверь — окончательно пойму, что её больше нет. А мы с отцом всё ругались. По любому поводу. Как будто внутри у обоих пружина сжатая — только тронь, и рванёт. Я как раз протирала пыль на бабушкином столике, когда раздался звонок. Я вздохнула и… тут раздался звонок. Я даже «привет» не успела сказать — сразу в лоб: — Ты зачем чужие вещи в бабушкин сервант сложила?! Я аж присела. Какие чужие вещи? О чём он? — Какие чужие?! — Вот эти! — он швыряет на стол несколько фотоальбомов. — Это что, по‑твоему?! Она их в шкафу хранила! — Я их не «чужие», я их в кладовке нашла. Хотела в одно место собрать, чтобы порядок был… — А это что?! — голос срывается на крик. — Бабушкину шкатулку в сервант засунула?! Тут до меня дошло. Шкатулка стояла на старом месте — на боковом столике у окна. Я её и пальцем не трогала. Но объяснять было бесполезно. — Да как ты вообще можешь?! После всего, что было… — он захлебнулся словами. — Ты н

В 12 лет я узнала: чтобы играть в волейбол, нужно сначала как следует опозориться. Перед своими сверстниками. А в подростковом возрасте это крайне неприятно. Я так хотела играть, что готова была на всё. Но когда тренер сказала: «Каждый покупает свой мяч», — внутри всё оборвалось. У дяди денег не было, а просить стыдно. — Почему свой? — спросила я, глотая обиду. Тренер присела рядом, посмотрела в глаза: — Представь, что это кроссовки. Ты же не ждёшь, что школа купит их тебе для физкультуры? Мяч — то же самое. Вы будете отрабатывать подачу и приём в парах. Минимум — один на двоих. Но лучше свой: чтобы чувствовать, чтобы привыкнуть к нему. Я молчала. Мечта рассыпалась на мелкие кусочки, как стекло. — Есть вариант, — тихо добавила тренер. — У кафе рядом уборщик заболел. Нужно ловить момент: всего час в день после школы. Сердце ёкнуло. Уборка? Мне? А если увидят знакомые? Первый день — как казнь. Я шла к кафе, сжимая пакет. Ветер носил фантики, один прилип к скамейке. Отдирала его, чувствуя

Присел на лавочку передохнуть — нога после перелома ещё пошаливала. Только устроился, как понял: лавочка‑то свежепокрашенная. Штанина уже слегка прилипла, но вставать не было сил. Сижу, морщусь, жду, когда отпустит. Тут — парочка. Влюблённые, глаза горят, идут, смеются. Парень — спортивный, плечистый, явно привык быть в центре внимания. Девушка льнёт к нему, улыбается. Они приблизились. Я попытался ненавязчиво прикрыть часть скамейки костылём — мол, место занято. Парень покосился на меня, потом на костыль, и в глазах вспыхнул вызов. — Чего это? — бросил он с ухмылкой, обращаясь скорее к девушке. — Места мало, что ли? Я уже набрал в грудь воздуха, чтобы выпалить: «Лавочка покрашена!» — но осекся. В его интонации проскользнуло что‑то едкое, будто он заранее считал меня ничтожным препятствием на пути к их романтическому моменту. Не грубое оскорбление, нет — но эта лёгкая, почти незаметная снисходительность резанула сильнее прямых слов. Вместо объяснения холодно бросил: — Я вас предупредил

Бабушка очень набожный человек, но в тот вечер даже она не выдержала. Через пятнадцать лет после дедушкиной смерти бабушка затеяла разбор чердака. «Пора, — сказала она, повязывая косынку. — А то всё пылью зарастает». В углу дремал старый сундук. Когда бабушка откинула крышку, изнутри пахнуло нафталином и временем. На самом дне — пиджак, выцветший, с потёртыми локтями. Бабушка провела рукой по ткани, и пальцы наткнулись на неровный шов у подклада. Любопытство толкнуло её взять ножницы. Она осторожно распорола подкладку и достала пачку купюр. Руки дрогнули: в ладонях лежали деньги — не просто бумажки, а целое состояние по старым меркам. Две «Волги» можно было купить. А теперь — бесполезные реликвии: советские червонцы, обесцененные ещё в 90‑е. После деноминации 1998 года они превратились в музейный экспонат. Сначала она молчала. Потом хмыкнула. Потом рассмеялась — коротко, резко. А следом вырвалось: — Ах ты старый хитрец!.. И понеслось. Она кричала на тишину. На портрет деда на стене. На