Рассказы для души

Виктор Игнатьевич осторожно поднялся с кровати и направился к двери. Спина ныла тупой, привычной уже болью, отдавая в поясницу, но терпеть было можно. Настойка тёщина — на чём-то там едком, пахнущем скипидаром и аптечной горькой травой — оказалась, к его изумлению, действенной. Целую неделю он отмахивался от старухи, когда та суетливо предлагала своё лечение, ворчал, что таблетки из поликлиники и назначения зятя-невролога Петра куда надёжнее. Но боль не уходила, а Петькины микстуры лишь затуманивали сознание, не принося облегчения. И вот, смирившись, он покорился. — Не мучься, злыдень, — говорила ему Анна Тихоновна, достав из комода склянку с тёмной, маслянистой жидкостью. — Сними рубаху да ложись на диван. Сколько этой химии в себя влил? Старых нас теперь и не лечат толком, только от пенсии отщипывают. А Петя твой, хоть и в белом халате ходит, какой шалопаем был, таким и остался. Облысел только да очки надел. Сам себя вылечишь — и проживёшь дольше, и деньги целы будут. Он, кряхт

Туман над Волгой в тот год встал рано и, казалось, не собирался рассеиваться. Он плыл валом по улицам , заползал в раскрытые подъезды новостроек Автоградского района, стирал грани между землей и небом, между прошедшим днем и наступающей ночью. В этом молочном, неподвижном мареве город терял очертания, превращаясь в лабиринт из бетона и тоски. Люди шли, уткнувшись в землю, будто боялись увидеть впереди не просто соседа, а что-то иное, пришедшее вместе с туманом. И оно пришло. Его звали Сергей, но в редких цехах автозавода «Волгарь», где он тихо и исправно точил детали, его звали Серым. Сергей Ветрин. Тридцати лет от роду, с лицом, которое забываешь в ту же секунду, как отводишь взгляд. Лицо-отпечаток, лицо-тень. Он и жил на окраине, в районе, который в просторечии звали «Спутник», будто он и вправду лишь бледное отражение большого города. Сначала были кражи. Мелкие, циничные. Он проникал в квартиры, где дверь забывали закрыть, брал деньги, еду, безделушки. Его не мучила совесть — е

Эх, молодость... Она уходит беззвучно, как последний троллейбус в осеннюю ночь. Только годы спустя понимаешь, что самые яркие её мгновения были отмечены не громкими победами, а тихим скрипом дверей, мерцанием салонных ламп и чувством абсолютной, безоглядной свободы, возможной лишь тогда, когда весь спящий город принадлежит тебе одному. Всё остальное — суета. А те немногие часы, когда ты шагал по пустынным проспектам, согретый нелепым и прекрасным чувством, — вот она, подлинная жизнь, выхваченная у вечности. Только сейчас, глядя из сегодняшнего дня, оседланного обязательствами и трезвым расчётом, я понимаю это. И память моя, словно старый, но верный проектор, снова и снова прокручивает одну и ту же плёнку, начало которой положил случай. Это было в середине семидесятых, в городе Верхнеозёрске, что раскинулся у подножия седых Уральских хребтов. Я учился тогда на первом курсе политехнического, жил в общежитии на окраине и по-юношески страдал от одиночества среди шумной братии. События

Последние лучи осеннего солнца цеплялись за верхушки голых деревьев за окном, окрашивая кухню в теплый янтарный свет. Валентина Максимовна стояла у плиты, её движения были отточены годами: помешать борщ, проверить котлеты, поправить салфетку под вазочкой. Аромат лаврового листа и чеснока — запах её вечера, её жизни. Симфония тишины, прерываемая лишь бульканьем кастрюли, была внезапно разорвана. В прихожей громко стукнула дверь. Не обычный, мягкий щелчок, а резкий, почти грубый удар. Сердце ёкнуло, предчувствуя неладное. Часы показывали половину седьмого — слишком рано для его возвращения с работы. — Валя, нам нужно поговорить. Его голос прозвучал из дверного проёма не как звук,а как холодный сквозняк. Она обернулась, не выпуская из рук деревянного половника. Роман Анатольевич стоял, не снимая пальто. Лицо его было странным — маска решимости, под которой проступала тень какой-то детской виноватости. — Что случилось, Рома? — спросила она, вытирая руки о клетчатый фартук. За двадцат

В ту зиму, что пришла на смену советской эпохе, воздух в городе на Неве казался особенно густым и горьким. Он был наполнен запахом распада и новой, непонятной свободой, которая пугала своей вседозволенностью. Анна, привыкшая к строгим рамкам прежней жизни, заблудилась в этом хаосе. Её существование, прежде размеренное и предсказуемое, превратилось в череду невнятных дней и одиноких вечеров. Именно тогда появился Артём. Он возник внезапно, словно порождение этого нового времени — яркий, раскованный, сыплющий иностранными словами и дорогими сигаретами. Его ухаживания были настойчивы и легкомысленны, а комплименты звучали как заученные стихи. Душа Анны, изголодавшаяся по простому человеческому теплу, не устояла перед этим напором. Она отдалась ему стремительно и безрассудно, как бросаются в омут, не зная, что ждет на дне. Спустя три недели она поняла — жизнь внутри неё уже существует. Этот вывод ошеломил своей простотой и неотвратимостью. Питерская зима с её промозглыми ветрами и серы

С самого детства я возненавидел это короткое, капитулянтское слово — «зато». Оно висело в воздухе нашего дома тяжёлым, удушающим облаком, примиряя с убожеством бытия. Когда мать, Валентина Игнатьевна, приносила из универмага демисезонное пальтишко цвета разбавленной грязи, она долго водила по нему рукой, словно пытаясь стереть несчастливый цвет, и наконец изрекала: «Фасон, конечно, не ахти… зато ноский!» Или, вручая мне ботинки на два размера больше, дабы «на вырост», утешала: «Тесноваты сейчас, зато потом ноге вольготно будет». Мир для неё делился не на добро и зло, а на сносное и «зато». Шапка из верблюжьей шерсти, которую она связала мне той осенью, когда я пошёл в седьмой класс, стала апогеем этой философии. Венец творения, призванный увенчать все мои предыдущие унижения. Где она, бухгалтер из уездного города Пригорска, раздобыла эту самую шерсть — тайна, покрытая мраком советского бартера. Как водится, цепочка обмена привела к родственнице подруги её сослуживицы Клавдии Семёно

Анастасия проснулась от странного внутреннего толчка. Сердце билось часто-часто, словно предупреждая о чём-то важном. В доме было тихо, лишь за окном едва слышно перекликались птицы. Свет только-только начинал пробиваться сквозь густую листву деревьев, окутывая её дачный домик в мягкие, золотистые тона. Она потянулась, пытаясь понять, что же её разбудило. Не будильник, не телефон, не шум машин — ничего из того, что обычно вторгалось в её городскую жизнь. Здесь, вдали от суеты, тишина была настолько плотной, что в ней можно было утонуть. И всё же что-то настойчиво звало её наружу, будто невидимый магнит тянул из уютной постели на свежий утренний воздух. Благо, у неё был отпуск, и она могла себе позволить следовать любым порывам. Наскоро набросив на плечи лёгкий кардиган, Анастасия выскользнула на веранду. Воздух был холодным, по-настоящему осенним, и пахёл мокрой листвой, прелой хвоей и чем-то неуловимо сладким. Она сделала глубокий вдох, ощущая, как лёгкие наполняются живительной

Анастасия стояла у окна своей новой, идеальной с точки зрения дизайнера гостиной и смотрела, как первые снежинки медленно и невесомо ложатся на стерильный подоконник. Внутри всё сжималось от щемящей, знакомой до слёз тоски. Тоски по тому единственному, что нельзя было купить, спроектировать или воссоздать. Тоски по дому. Не по месту, а по состоянию души, по тому тёплому, пахнущему хлебом и дровами миру, который остался там, в далёком детстве. Она закрыла глаза, и память, словно разлитый чай, стала медленно растекаться по закоулкам сознания, смывая глянцевый лак настоящего и обнажая потрёпанные, но такие дорогие образы прошлого. Это начиналось всегда одинаково. Маленькая Настя с серьёзным видом делового человека тащила с антресоли две старые мамины сумки. Процесс был ритуальным. Сначала — подушки. Много подушек. Их нужно было набить в сумки так, чтобы они стали тугими и тяжёлыми. Потом — водрузить их на диван. И наконец — усесться между ними, приняв тщательно выверенную позу путеше

Валентина Максимовна поправила шелковые занавески в гостиной, в сотый раз за последний час проверила сервировку стола и снова посмотрела на часы. Стрелки показывали без пятнадцати семь, а её сын Роман со своей женой Светланой должны были приехать ещё полчаса назад. На столе стояли его любимые котлеты по-киевски, салат оливье и домашний яблочный пирог — всё, как он любил с детства. «Наверняка опять эта Светлана задержала», — прошептала она, глядя в окно на пустынную улицу. Её сердце сжималось от тревоги и обиды. Почему-то в последнее время каждую их встречу омрачали ссоры и недопонимания. Резкий звонок в дверь заставил её вздрогнуть. Валентина Максимовна поправила прическу и пошла открывать. — Мам, привет! — Роман обнял её, но в его объятиях не было прежней теплоты. — Здравствуйте, Валентина Максимовна, — Светлана протянула ей букет белых хризантем. — Простите за опоздание, на выезде из города пробка образовалась. — Ничего, ничего, — кивнула свекровь, принимая цветы. — Проходите,

Поезд мерно покачивался на стыках рельсов, убаюкивая своих ночных пассажиров. В плацкартном вагоне, на нижней боковой полке, устроилась юная девушка. Её имя было Мария, но все звали её Машей. Всего неделю назад ей исполнилось восемнадцать, и сейчас она мчалась сквозь ночь и тысячи километров, навстречу своей надежде. К бабушке Ане. Только сейчас, когда все сложные пересадки остались позади и до цели оставалось всего несколько часов, её накрыл леденящий душу страх. Он подкрался тихо, как змея, и сжал сердце ледяными кольцами. А вдруг бабушки Анны уже нет? Вдруг она давно переехала? Или того хуже… Маша резко отвернулась от темного окна, в котором виделось лишь её собственное бледное отражение. Она судорожно сглотнула комок в горле. Тогда, когда она с криком выбегала из дома пьяной матери, она об этом не думала. Думала только о спасении. --- 2003 год. Город N. Завтра Машеньке исполнится шесть лет. Она уже неделю ходила завороженная, прилипая носом к витрине «Детского мира», где на