Дмитрий Джулиус. Калейдоскоп историй

Старый «Ниссан» Алексея Петровича тяжело переваливался через размытые осенним дождем колеи. Лес вокруг стоял стеной — рыжий, мокрый, пахнущий прелыми листьями и грибницей. Алексею было пятьдесят четыре, он преподавал историю в университете и считал себя человеком, твердо стоящим на ногах. Но горе умеет выбивать почву из-под ног даже у самых убежденных материалистов. Он думал словах, которые ему сказал друг перед отъездом в деревню: «Как же мы слепы, когда всё идёт хорошо, и как наивны, когда горе настигает нас». Деревня Заречье казалась вымершей, если бы не дымок, лениво поднимающийся из трубы крайнего дома. Дом был крепкий, пятистенок, потемневший от времени, словно впитавший в себя истории нескольких поколений. Алексей заглушил мотор. Тишина навалилась на уши плотной ватой. Он приехал к бабе Поле — не гадалке, не экстрасенсу из телевизора, а, как говорили местные, «ведающей». После смерти жены Анны прошло полгода, но сны не давали ему покоя. Она не назвала себя экстрасенсом и не обещ

Цюрих, Швейцария. Октябрь 2004 года. Дождь за окном старинного особняка на Банхофштрассе шел уже вторые сутки, превращая город в размытую акварель. В кабинете доктора физических наук Йозефа Хостеттлера пахло дорогим трубочным табаком, старой бумагой и, почему-то, морем. Хотя до ближайшего побережья отсюда было сотни километров. Хостеттлер — человек-легенда в узких кругах океанологов и физиков-оптиков. Ему семьдесят восемь, но его рукопожатие осталось железным, а взгляд из-под густых седых бровей — пронзительным, сканирующим. Он пригласил меня не ради исповеди. Скорее, ему просто надоело молчать. Мы сидели у камина. Огонь лениво облизывал поленья, и в этом уютном тепле то, что говорил доктор, казалось особенно чудовищным. Журналист: Доктор Хостеттлер, давайте сразу к делу. Ваше заявление о Титанике вызвало, мягко говоря, скепсис в научном сообществе. Айсберг — это канон. Это история, на которой выросли поколения. Вы же утверждаете, что лед тут ни при чем. Хостеттлер: (Усмехается, набива

— Ты вот спрашиваешь, страшно ли в море? — дед Степан крутил в руках граненый стакан с крепким чаем, в котором плавал тонкий ломтик лимона. — В шторм — не страшно. В шторм работать надо, там бояться некогда. Руки заняты, голова занята — держишь машину, следишь за давлением, молишься про себя, чтоб вал не срезало. Дед замолчал, глядя в окно, за которым шумел обычный подмосковный дождь. Но в его глазах плескалась свинцовая вода Атлантики. — Был у нас случай. В семьдесят втором. Мы тогда на БМРТ «Альтаир» ходили. Большой морозильный рыболовный траулер. Махина серьезная, команда — сто человек. Отправили нас в Южную Атлантику, к острову Южная Георгия. Это, считай, уже Антарктида. Край света. Там айсберги плавают размером с Москву, а небо такое низкое, что кажется, мачтами звезды цепляешь. Рейс был тяжелый. Шли мы за ледяной рыбой. Это сейчас она деликатес, а тогда — белок для страны. Работали вахтами по двенадцать часов. Уставали страшно. Но экипаж был сбитый, проверенный. Чужих море быстро

Стивен Хокинг был не просто физиком. Он был пророком, прикованным к инвалидному креслу. Его разум, свободный от оков немощного тела, путешествовал там, где время сворачивается в узлы, а черные дыры шепчут тайны мироздания. Но в последние годы своей жизни взгляд гения был обращен не только к звездам, но и к нашему будущему. И то, что он видел, пугало. Сегодня, когда небосвод разрезают хвосты новых комет, таких как ATLAS или комета Борисова, а нейросети пишут симфонии и коды за секунды, слова Хокинга звучат не как предостережение, а как обратный отсчет. Оракул Кембриджа: Человек, который видел дальше 1963 Стивен Хокинг — икона науки. Но за образом улыбчивого ученого с синтезированным голосом скрывался глубоко обеспокоенный мыслитель. Он оставил нам карту минных полей, по которым сейчас ступает человечество. «Мы стоим на пороге самого опасного периода в истории», — говорил он. Почему именно сейчас его слова бьют так больно? Потому что два его главных страха — неконтролируемый искусственн

Деревня Медвежий Угол в Нижегородской области полностью оправдывала свое название. Дорога сюда заканчивалась еще километрах в десяти, у старого разрушенного моста, и дальше вела только узкая, заросшая подорожником колея, по которой проехать мог разве что трактор, да и то в сухую погоду. Я добрался до Матвея Кузьмича ближе к вечеру. Солнце, красное и тяжелое, как раскаленная монета, уже цеплялось за верхушки вековых елей, окружавших деревню плотным частоколом. Из труб трех жилых домов (остальные двадцать стояли пустыми глазницами окон) тянулся сизый дым, пахло баней и терпкой, горькой полынью. Матвей Кузьмич сидел на завалинке своего дома. Ему было девяносто два года, но сухое, жилистое тело, казалось, было вытесано из мореного дуба — время его не брало, только делало тверже. Он курил самокрутку, и дым табака смешивался с вечерним туманом. — Ждал я тебя, — сказал он вместо приветствия, когда я подошел и поздоровался. Голос у него был скрипучий, как старая калитка. — Городской? — Блогер,

Зима 1968 года выдалась в Поволжье лютой. Снег скрипел под валенками так громко, что казалось, будто ломаются кости самой земли. Деревня Сосновка, отрезанная от райцентра переметами, жила своей тихой, занесенной по самые крыши жизнью. Телевизоры тогда были редкостью, и главным развлечением оставалось радио, вещавшее о трудовых подвигах и грядущем коммунизме, да вечерние посиделки. Захар Ильич, местный фельдшер, бывший фронтовик, в коммунизм верил сдержанно, а в медицину — свято. Но то, что лежало у него в старой бане на краю огорода, не поддавалось ни диалектическому материализму, ни медицинской энциклопедии. — Ты бы ему молока принес, Ильич, — тихо сказала баба Нюра, входя в предбанник и стряхивая снег с пухового платка. В руках она держала глиняную крынку. — Живая душа все-таки. Хоть и… такая. Захар вздохнул, поправил очки с треснувшей дужкой и кивнул на тяжелую дубовую дверь, ведущую в парилку. — Не пьет он молоко, Нюра. И хлеб не ест. Ему тепло нужно. И тишина. Захар открыл дверь.

В бесконечной космической тьме, где молчание нарушается лишь ревом солнечных штормов, вновь вспыхнула искра тревоги. В то время как взгляды всего мира прикованы к загадочному межзвездному страннику 3I ATLAS, на периферии нашего внимания разворачивается еще одна драма. Возвращение призрака Меркурия Это похоже на кадр из научно-фантастического триллера: на зернистых снимках гелиосферных обсерваторий, где Меркурий обычно выглядит лишь яркой точкой, внезапно проступает нечто иное. Гигантская структура, сравнимая по размерам с самой планетой, словно выплывает из солнечного пламени. Это не первое появление «меркурианского гиганта», но сегодня контекст изменился кардинально. Если раньше подобные находки обсуждались лишь в узких кругах уфологов, то теперь, на фоне лихорадки вокруг кометы 3I ATLAS, каждое пятно на снимке воспринимается как предзнаменование. Интернет гудит: может ли быть связь между незваным гостем из глубин космоса и титанической тенью, затаившейся у первой планеты от Солнца?

Лето 1953-го года в ростовских степях было жарким и безжалостным. Солнце, словно расплавленный медный грош, висело в выцветшей до белизны синеве, выжигая последние соки из пожухлой травы. Но не зной терзал деревни в тот год. Сквозь щели в ставнях, над заборами из плетня, из уст в уста пополз шепот, густой и липкий, как смола. Пропадал скот. Сначала в Малиновке, потом в Калиновке, затем в Заозерной. Не так, как воруют люди — тихо, ночью, овцу или теленка. Нет. Это было явление. Утром хозяин, щурясь от слепящего солнца, подходил к своему сараю и застывал в оцепенении. Двери, некогда крепкие, сколоченные из доброй лиственницы, были разворочены в щепы, будто по ним прошелся не молот, а сама ярость. Железные замки, сорванные с петель, валялись в пыли, изуродованные, будто их рвали голыми руками. А внутри — пустота. Ни овцы, ни коровы, ни козы. Лишь запах паники, животного ужаса и странный, едва уловимый аромат озона и выжженной шерсти. Медведь? Смеялись старики, сидя на завалинке. Медведь

Камин в дачном доме трещал уютно и по-домашнему, совершенно не так, как трещит паковый лёд, сжимающий стальной борт корабля. Владимир Ильич Воронов, капитан атомного ледокола в отставке, смотрел на огонь, вращая в руках стакан с коньяком. Его руки, крупные, с въевшейся в кожу морской солью и машинном маслом (хотя он уже десять лет как на берегу), слегка подрагивали. — Ты, журналист, хочешь сенсацию, — голос Воронова был низким, как гул турбины. — А я хочу, чтобы меня не сочли выжившим из ума стариком. Поэтому в судовой журнал мы записали «аномальное атмосферное явление». Северное сияние, мол, отразилось в ледяной пыли. Комиссия поверила. Им проще поверить в чудо-оптику, чем в то, что видел я и моя вахта. Он сделал глоток и прищурился. — Это был февраль 2004 года. Мы шли в Восточно-Сибирском море, пробивали канал для каравана. Полярная ночь, темень — хоть глаз выколи, только прожектора наши режут мглу, да звезды, когда небо чистое. Мороз за пятьдесят. Лёд тяжелый, многолетний, торосы вы

В тихих архивах истории, между пожелтевших страниц церковных книг и полицейских протоколов, прячутся не просто факты, а настоящие провалы в самой ткани реальности. Это истории о тех, кто по воле случая или чьего-то неведомого замысла шагнул за грань своего времени, став живым призраком, вестью из ниоткуда. Призрак в купе экспресса 1912 год. Пока мир затаив дыхание следит за судьбой «Титаника», другой, не менее загадочный корабль — скорый поезд Лондон-Лазга — мчится сквозь ночь. Внезапно из первого класса доносится душераздирающий крик. Ворвавшись в купе, кондуктор и спешно вызванная медсестра видят странного мужчину. Его длинные волосы заплетены в старомодную косу, на голове намертво вцепилась потертая треуголка, а в дрожащей руке он сжимает бич и черствый кусок черного хлеба. Он не просто плакал — он выл от животного, первобытного страха. Электрические лампы, стук колес по стальным рельсам, гладкая обивка сидений — все это было для него адской машиной. «Я Пимп Дрейк, возница из Четт