Домашний скандал | Рассказы

— Даша, мне мама звонила. Вся в расстроенных чувствах. Говорит, ты её сегодня даже в квартиру не пустила, когда она приходила. Просила помочь ей с квитанциями разобраться, а ты через щёлку в двери с ней поговорила. Что происходит? Слава бросил эти слова в воздух кухни так же небрежно, как сбросил на пол сумку с ноутбуком. Он только что вернулся с работы, усталый, раздражённый пробками, и этот звонок матери был последней каплей в его и без того паршивом дне. Он ожидал чего угодно: что Даша начнёт оправдываться, скажет, что была занята или плохо себя чувствовала. Он был готов по-мужски великодушно принять эти извинения, пожурить её для вида и считать инцидент исчерпанным. Но Даша не оправдывалась. Она резала огурцы для салата, и звук ножа, ритмично ударяющего по разделочной доске, был единственным ответом в течение нескольких долгих секунд. Она закончила с последним огурцом, аккуратно смахнула его в салатницу, а затем молча отложила нож. Вытерла руки о полотенце, неторопливо, будто выпол

— Мам, поговорить надо. Глеб вошёл на кухню, как тень. Он не разделся в прихожей, так и оставшись в осенней куртке, от которой веяло промозглой уличной сыростью. Антонина Ивановна, стоявшая у плиты, даже не дрогнула. Она с невозмутимым видом продолжала помешивать в широком медном тазу густое, почти чёрное вишнёвое варенье. Воздух на кухне был тягучим и сладким от запаха ягод и сахара, и этот уютный, домашний аромат казался сейчас издевательством, верхом цинизма. — Я слушаю тебя, сынок, — ответила она, не отрываясь от своего занятия. Деревянная ложка с длинной, почерневшей от времени ручкой медленно чертила в кипящей массе вязкие восьмёрки. Пар поднимался над тазом, оседая на её лице мелкими капельками, похожими на пот или слёзы, и придавал её сосредоточенному выражению вид какой-то ритуальной важности. Глеб сделал глубокий, почти беззвучный вдох, собираясь с силами. Его лицо было серым, осунувшимся, с тёмными кругами под глазами, словно он не спал несколько ночей подряд, а провёл их в

— Вероник, привет! Не ждала? Голос, приторно-сладкий, как перезрелый персик, ударил по ушам раньше, чем Вероника успела рассмотреть, кто стоит за дверью. Она знала этот голос. Год она его не слышала, и этот год был самым спокойным в её жизни. Она медленно повернула ключ в замке, не испытывая ни удивления, ни радости. Только глухую, привычную тяжесть в груди, словно внутри проснулся старый, усмиренный зверь. На пороге стояла Кристина. Младшая сестра. Вся — сплошное сияние: белоснежная улыбка, тщательно уложенные светлые локоны, модное пальто песочного цвета. В руках она держала бутылку дорогого итальянского вина, этикетка которого кричала о своей стоимости. Она протягивала её Веронике не как подарок, а как пропуск, как взятку, которая должна была открыть ей все двери. Вероника не взяла бутылку. Она лишь слегка кивнула вглубь квартиры. — Проходи. На кухню поставь. Её собственный голос прозвучал ровно, может быть, чуть более низко, чем обычно. Она пропустила сестру мимо себя, вдыхая шлейф

— Ир, я тут подумал… А давай детей к маме на недельку отправим? В деревню. Свежий воздух, парное молоко, опять же… И отношения, может, наладятся наконец, — Максим подошёл к жене сзади и положил руки ей на плечи, прижимаясь щекой к её макушке. Ирина, которая методично протирала влажной тряпкой идеально чистый кухонный стол, замерла. Её рука с зажатой в ней микрофиброй остановилась на полпути. На мгновение показалось, что она просто не расслышала. Но потом её плечи под его руками напряглись, стали твёрдыми, как камень. Она не сбросила его руки. Она медленно, с какой-то пугающей плавностью выпрямилась и повернулась к нему. На её лице не было гнева. Было что-то хуже — холодное, безразмерное удивление, смешанное с презрением. Его заискивающая, виноватая улыбка сползла с лица под этим взглядом. — Ты забыл, что она сказала мне в последний раз, когда приезжала? — её голос был тихим, но в нём не было ни капли тепла. Он был похож на шелест битого стекла. Максим инстинктивно убрал руки и сделал к

— Ника, иди сюда! Быстрее, посмотри! Вероника с трудом стащила с плеча тяжёлую сумку, в которой сиротливо перекатывались два пакета молока и батон хлеба. Ноги гудели после десятичасовой смены в офисе, а в голове до сих пор крутились цифры, отчёты, дебеты и кредиты. Единственным желанием было скинуть узкие туфли, заварить самый дешёвый чай из пакетика и бездумно уткнуться в какой-нибудь сериал. — Кость, я только вошла, дай разуться, — устало бросила она, нащупывая пяткой задник туфли. — Да брось ты всё, иди сюда, я тебе такое покажу! — его голос, необычно звонкий и возбуждённый, доносился из комнаты. Она вздохнула, оставила сумку посреди коридора и прошла в гостиную. Константин стоял у окна, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. В полумраке комнаты его глаза горели каким-то лихорадочным, почти мальчишеским блеском. Он схватил её за руку, его ладонь была горячей и влажной, и подтащил к стеклу. — Смотри! Вниз смотри! Её взгляд машинально скользнул по серому асфальту их двора, заставленн

— Ты можешь это объяснить? Олег ждал её в полумраке прихожей. Он не включил верхний свет, и только полоса света из гостиной выхватывала его массивную фигуру, делая её похожей на тёмный, угрожающий монолит. Он не сидел. Он стоял, скрестив руки на мощной груди, и этот простой жест превращал просторную прихожую их квартиры в тесную клетку. Его голос, обычно низкий и бархатистый, сейчас был твёрд и лишён всяких оттенков. Голос прокурора, зачитывающего обвинение. Маргарита закрыла за собой дверь. Щёлкнул замок. Она на мгновение прислонилась к холодному дереву спиной, позволяя себе выдохнуть уличную суету. Она не сразу ответила. Вместо этого, с подчёркнутой, почти театральной медлительностью, она поставила сумку на пол, наклонилась и расстегнула ремешки на своих изящных туфлях. Движения были плавными, выверенными, словно она была одна и просто наслаждалась возвращением домой после долгого дня. Это спокойствие было её щитом. И оно же было лучшим катализатором для его ярости. — Объяснить что,

— Карин, ты дома? Чего в темноте сидишь? Голос Дениса, прозвучавший в коридоре, был бодрым и ничего не подозревающим. Обычный голос человека, вернувшегося с работы в свой дом, в свою крепость. Он щёлкнул замком, бросил ключи на полку, и звук их падения показался в кухонной темноте оглушительным. Он прошёл вглубь квартиры, и его силуэт нарисовался в дверном проёме, заслоняя собой тусклый свет из прихожей. Он всё ещё не видел её, только чувствовал её присутствие в вязкой, густой темноте, нарушаемой лишь тихим гудением холодильника. — Устала, что ли? Я пиццу захватил, с грибами, как ты любишь. Её силуэт отделился от стены у окна. Она не ответила. Её движения были выверенными, почти театральными. Она сделала несколько шагов к кухонному столу, и он увидел в её руке слабо светящийся прямоугольник телефона. Она не швырнула его. Она не бросила его с упрёком. Она медленно и аккуратно положила его на тёмную поверхность стола, экраном вверх. Холодный, мертвенный свет экрана ударил вверх, выхватив

— Ну, за молодых! За нашу новую, большую семью! Голос Петра Андреевича, густой и намеренно зычный, заполнил собой всю кухню. Он поднял тяжёлую хрустальную рюмку с коньяком, и свет от люстры преломился в гранях, бросив на его лицо янтарный отблеск. Стас счастливо улыбнулся, приобнял сидевшую рядом Лену и с гордостью посмотрел на отца. Весь вечер отец был именно таким, каким Стас и мечтал его видеть: радушным, щедрым на похвалы, настоящим главой семьи, принимающим в неё нового, важного человека. Стол ломился от еды. Мать, Галина, молчаливая и быстрая тень, весь вечер курсировала между плитой и столом, подставляя всё новые и новые блюда. Запечённая до хрустящей корочки буженина, гора салата оливье, какой-то немыслимо сложный слоёный салат с рыбой, селёдка под шубой в огромной салатнице, домашние соленья. Это было не просто угощение. Это была демонстрация, своего рода жертва, принесённая на алтарь семейного торжества. Жертва, которая должна была быть оценена по достоинству. — Мам, пап, спа

— Вить, ну там всего тридцать тысяч. У неё последний платёж горит по микрозайму, коллекторы уже названивают. Пишут всякую гадость, угрожают. Она боится из дома выйти. Голос Алёны сочился отработанной, привычной мольбой. Она стояла посреди кухни, прижав телефон к уху, словно это была не её сестра на другом конце линии, а раненый птенец, которого она пыталась согреть своим дыханием. Виктор не отрывал взгляда от экрана ноутбука, где в открытой вкладке светилась общая сумма их накоплений. Цифра была красивой, круглой, добытой потом и лишениями, и она была главной героиней его планов на ближайшие десять лет. Каждый раз, когда звонила сестра Алёны, эта цифра рисковала стать чуть менее красивой. — Алён, опять? Мы же только в прошлом месяце закрывали её «горящий» долг за новый телефон. Который она взяла в рассрочку, чтобы быть «не хуже других». Что, уже продала? Он не повышал голос. Он просто констатировал факты, и от этой холодной констатации становилось только хуже. Его спокойствие было не п

— Лёш, хватит на мне срываться постоянно! Если у тебя проблемы с твоей матерью, с ней их и выясняй, а не притаскивай домой этот эмоциональный мусор постоянно! Анна сказала это спокойно, почти буднично, положив вилку и нож по обе стороны от тарелки с едва тронутым ужином. Она не повышала голоса. В этом и заключалась вся соль — её спокойствие было плотнее и тяжелее любого крика. Она смотрела прямо на него, на то, как дёргается желвак на его скуле, как он сжимает кулаки под столом. Весь его вид кричал о сдерживаемой ярости, которая искала самый простой и безопасный выход. И этим выходом, как всегда, была она. Он пришёл домой полчаса назад. Молча скинул куртку на пуфик в прихожей, прошёл на кухню, сел за стол. Она поставила перед ним тарелку с горячей пастой. Он посмотрел на еду так, будто она его лично оскорбила. — Опять макароны? — прошипел он. — Мы на прошлой неделе ели макароны. Это было ложью. На прошлой неделе они заказывали пиццу и ели гречку с котлетами. Но дело было не в еде. Дело