Дмитрий RAY. Страшные истории

Зима в этом году не просто наступила — она обрушилась, как рухнувшая бетонная плита. К 23 декабря сугробы в нашем СНТ вымахали до окон, а мороз вгрызся в землю намертво, застыв на отметке минус сорок три. В такую погоду воздух становится ломким, как дешевый пластик, и даже дышать приходится осторожно, сквозь рукав, чтобы не обжечь легкие. Я остался в доме один. Жена уехала в город еще до начала бурана, а я, старый дурак, решил, что справлюсь. Всю жизнь проработал крановщиком на стройках, привык к высоте и холоду, но эта тишина, навалившаяся на поселок, начала меня по-настоящему пугать. Она не была пустой — она была тяжелой и плотной. Вечером я решил пожарить картошки. Простая мужская еда: чугунная сковорода, шкварчащее масло, лук. Запах пошел по всей кухне, такой живой и уютный, что на мгновение показалось — мороз за стенами отступил. Я наложил себе полную тарелку, сел за стол и выключил радио. Люблю есть в тишине. Но тишина в ту минуту изменилась. Я поднес вилку ко рту, и в этот моме

В сельпо «Заря» пахло не свежим хлебом, а залежалым, промёрзшим до звона железом. Снаружи стоял декабрь — такой, что птицы лопались на лету, а небо казалось выкрашенным серой извёсткой. Я работал тут вторую неделю, заменяя покойную тётку. Профессия нехитрая: вешай, считай, записывай в тетрадку долги. Главным моим инструментом были старые весы «Тюмень». Тяжёлые, чугунные, с двумя чашами. Тётка их берегла больше, чем иконы. Странность я заметил на третий день. Когда мужики приносили на обмен мороженую лосятину или туши свиней, стрелка весов вела себя неправильно. Я кладу гирю в один килограмм, кладу мясо... и стрелка всегда, в каждом случае, показывала перевес ровно на 21 грамм. Я проверял гири, чистил механизм — бесполезно. Кладёшь кусок плоти — получаешь «лишний» вес. Сначала я думал: погрешность. Потом вспомнил старую байку, что именно столько весит человеческая душа. Но здесь, в промёрзшем насквозь сельпо, это не казалось байкой. Это казалось налогом. К середине декабря мороз придав

Лед на озере в тот вечер был желтушным, как старая кость. Мороз за сорок превратил прибрежный камыш в стеклянные копья, которые звенели на ветру с противным, сухим надрывом. Я сидел у лунки, кутаясь в засаленный ватник, пахнущий соляркой и опилками. Работа на пилораме приучила меня к тишине, но эта озерная тишина была другой — она не успокаивала, а высасывала воздух из легких. Сегодня было 23 декабря. Самый короткий день, самая длинная тьма. Я пробурил лунку в месте, которое старики называли «Гнилым затоном». Вода в ней была черной, как отработка, и казалась густой, почти маслянистой. Клевало плохо, но я не уходил — дома в общежитии ждали только пустые стены и гул отопительных труб. И вот, когда сумерки окончательно стерли линию горизонта, кивок удочки резко ушел вниз. Леска резала пальцы. Там, в глубине, ворочалось что-то тяжелое и лишенное рывков, словно я тащил со дна мокрое бревно. Когда добыча наконец вывалилась на лед, я невольно отпрянул. Это была не щука и не налим. Серое, бес

В заброшенные деревни на севере области не ездят просто так. Я поехал, потому что нужно было закрыть дом деда — обычная задача, «законсервировать» сруб на зиму. Простая работа: заколотить окна, проверить подпол, повесить замок. Деревня встретила меня такой тишиной, от которой закладывало уши. Снега не было, но земля промерзла так, что звенела под сапогами, как железный лист. В домах по соседству не было ни души, только черные провалы оконных рам, затянутые изнутри мутной, похожей на рыбий глаз плёнкой инея. Я зашел в дедов дом. Пахло старым деревом и сушеной травой. На столе в кухне стояла чашка, а в ней — не вода, а густая черная масса. Она не замерзла, хотя в доме было минус тридцать. Масса медленно шевелилась, перекатываясь от края к краю, словно у неё был свой ритм сердца. Я начал колотить доски на окна. Гвоздь входил в дерево со странным звуком — словно я бил не по сосне, а по живой, промороженной кости. С каждым ударом молотка из-под шляпки гвоздя выступала черная, кипящая влага

Зима в тот год была не просто холодной — она была отменяющей. Мороз в минус пятьдесят превратил мир в стерильный белый холст. Воздух стал настолько разреженным, что звуки умирали, не успев родиться. Я шел к ней, потому что из моей головы начало стираться её имя. Это был не склероз, а вымывание. Словно кто-то там, наверху, решил, что этой страницы в истории больше не существует. Дом не встретил меня холодом. Внутри было никак. Там не было температуры. Не было запаха. Даже свет от фонаря не отражался от стен, а просто исчезал в серой вязкой дымке, которая заменяла там воздух. Она сидела у окна. Но это была не женщина. Это была геометрическая ошибка в форме человеческого силуэта. — Мам? — я позвал, и мой голос прозвучал так, будто я кричал под слоем ваты. Она начала поворачиваться. У неё не было лица. Там, где должны быть черты, была абсолютно гладкая, матовая поверхность. Тварь, занявшая её место, была не хищником, а стирательной резинкой. Она не ела мясо — она поглощала саму суть. Когд

В ту зиму антициклон прижал наше село к самой земле. Мороз стоял такой, что сталь становилась хрупкой, как стекло. Я пробивался к отцу почти сутки — связь с деревней пропала неделю назад. Отец всегда был фанатиком автономности. Бывший инженер, он презирал государственные сети. Но когда я увидел его дом, я понял, что его разум окончательно «замкнуло» на идее выживания любой ценой. Деревня была пуста. Ни одного дымка, ни одного следа на снегу. Тишина была вакуумной. Только дом отца стоял в центре этого ледяного кладбища, и от него... веяло жаром. Вокруг избы снег стаял на три метра. Земля была голой, раскисшей, словно в июле. Из-под обшивки дома валил густой пар, пахнущий чем-то приторным — запахом забродившего белка и аммиачной сырости. Я вошел без стука. В лицо ударил поток тропического воздуха. Термометр в сенях показывал +28. — Батя? — я скинул куртку. Кожа мгновенно покрылась липким потом. Отец сидел в кресле. Он был в одной майке, исхудавший, с лихорадочно блестящими глазами. Он н

В наш город зима не приходит — она вгрызается. Маленький, серый, зажатый между промзоной и замерзшим водохранилищем, он замирает при минус тридцати. Воздух становится густым, как сироп, и каждый вдох обжигает легкие. Я приехал к матери, когда она перестала выходить на связь. Мать всегда была «с придурью». Она была помешана на идее тотальной изоляции: зашивала все щели в одежде, заклеивала вентиляцию, боялась, что «суть выветрится». Для неё я не был отдельным человеком. Я был её частью, которую по ошибке отделили слишком рано. Дом встретил меня не холодом, а странной, липкой духотой. Внутри пахло чем-то приторным, как в инкубаторе. Окна изнутри были затянуты серым конденсатом, который медленно вибрировал. — Мам? — позвал я. Тишина в ответ была слишком плотной. В доме стоял неестественный жар. Стены словно излучали тепло, а из-под потолка доносился медленный, ритмичный шорох, будто по дереву тащили тяжелый, влажный канат. Шлех... шлех... шлех... Я поднялся по лестнице. Люк на чердак был

На нашем хуторе зима пахнет не дымом, а сырым железом. Это запах колодца. Отец всегда говорил, что вода в нем «тяжелая», и пить её нельзя без кипячения. Теперь я понимаю, что он имел в виду не бактерии, а информационную плотность. Я стоял на крыльце, захлебываясь ледяным воздухом. Мороз под сорок пять превратил всё вокруг в статичную серую декорацию. В доме за запертой дверью было тихо. Слишком тихо. Родители не выходили уже три дня. Они забаррикадировались внутри, забили окна досками и заставили дверь тяжелым комодом. Я стучал. Я звал их. Но в ответ слышал только их сдавленное дыхание и тихий, вибрирующий плач матери. — Мам, это я, Семен! Открой, мне холодно! — кричал я, прижимаясь лицом к замерзшему дереву двери. Но голос... голос подводил меня. Он звучал не из горла, а словно из самой грудной клетки. Это был сухой, свистящий звук, будто кто-то трет друг о друга два куска наждачной бумаги. Я посмотрел на свои руки. На морозе они не синели. Напротив, они становились ярко-белыми, почт

Зима в тупиковых поселках — это время тихой деградации. Когда дороги переметает так, что трактор не проходит неделю, единственным развлечением становится наблюдение за соседями. Гришка «Смайлик» был местной достопримечательностью. Деревенский дурачок, тихий, безобидный. У него была одна особенность, от которой у заезжих мороз шел по коже: Гришка всегда улыбался. Но это не была эмоция. Его лицо было мертвым. Глаза — пустые, неподвижные, а рот... рот был разрезан почти до самых ключиц. Гладкие, старые шрамы уходили глубоко в складки шеи, и вся эта конструкция была стянута толстой рыболовной леской. Грубые стежки впивались в серую кожу, удерживая челюсть в состоянии вечного, неподвижного оскала. Говорили, что в детстве он упал на косу, а зашивал его пьяный фельдшер. Гришка не говорил, только мычал, кивая всем встречным. Я, как человек с биологическим образованием, понимал: у Гришки не просто шрамы. У него отсутствовала мимическая мускулатура. Лицо было просто кожей, натянутой на кости, к

Зима в этих краях не просто время года, это агрессивная среда. Мороз под сорок превращает воздух в обжигающую взвесь, а снег — в скрипучую соляную пустыню. Я приехал сюда в январе, чтобы закрыть дела по наследству. Дом стоял на окраине безымянного поселка, зажатого между черным лесом и замерзшей рекой. Первое, что я заметил — тишина. В полдень деревня словно вымирала. Ни дыма из труб, ни лая собак. Только звенящий холод. На третий день я столкнулся с местным почтальоном. Его левый рукав был странно деформирован — ткань заскорузла и стояла колом, словно пропитанная чем-то, что застыло на морозе тяжелой коркой. Когда он передавал мне квитанцию, его рука дернулась. Короткое, конвульсивное движение, словно по нервам пропустили ток. — Зацепился? — кивнул я на рукав. Он посмотрел на меня взглядом человека, который знает дату своей смерти, но забыл год. — Скоро полдень, — прохрипел он и почти бегом припустил к ближайшему дому. Я глянул на часы. 11:55. Я поднялся на пригорок, откуда просматри