Почти историк

Темнота штольни давила на плечи. Воздух был густым от запаха сырости, плесени и пороха. Капли воды ритмично стучали по камням — будто метроном, отсчитывающий секунды в вязкой тишине. Наталья сидела, прислонившись к холодному, влажному камню. В руке — башмачок. Теперь он казался тяжелее, будто впитал в себя вес всех погибших. Она сжимала его, и острые края врезались в кожу — боль помогала не провалиться в воспоминания. «А если мы ошибаемся? А если это не изменит ничего? Может, лучше просто исчезнуть, стать тенью в этом лесу?..» — Сколько времени? — спросила она, не поднимая глаз. Семён достал карманные часы. В полумраке едва различались стрелки. — Полночь. Может, чуть больше. Петя, сидевший у входа, обернулся. Его силуэт сливался с тьмой. — Они не уйдут. Будут прочёсывать лес до рассвета. Нам нельзя выходить. Иван кивнул. Он сидел, прижав к груди раненую руку. Кровь просочилась сквозь ткань, но он не жаловался — только периодически морщился, когда капля воды падала на рану. — У нас есть

Кузница пахла железом, дымом и кровью. Сквозь щели в стенах пробивались тусклые лучи рассвета — будто щупальца чего‑то холодного, пробирающегося внутрь. Наталья сидела, прижав колени к груди. В руке — башмачок. Он больше не казался холодным. Он будто пульсировал, напоминая: «Помни». Семён прислонился к стене, проверяя обойму пистолета. Пальцы дрожали, но взгляд был твёрд. Время от времени он касался раны на предплечье — морщился, но не издавал ни звука. — Мы потеряли Анну, — сказал он тихо. — Но не потеряли цель. Петя сидел напротив, прижимая к ране на плече кусок ткани. Его лицо было бледным, но в глазах — ни тени сомнения. Он периодически оглядывался на окно: там, за стеной дождя, таилась неизвестность. — У нас есть люди, — прошептал он. — И у нас есть план. Наталья подняла голову. В ушах всё ещё звучали крики из сожжённой церкви. Она закрыла глаза — и на секунду увидела мужа: он улыбался, протягивал руку… — Какой план? — спросила она, прогоняя видение. — Подполье не разбито, — ответ

В землянке пахло машинным маслом, сыростью и едва уловимой гарью — то ли от потухшего огарка, то ли от перегретого корпуса радиостанции. За стенами — тишина, обманчивая и тревожная. Радист, младший сержант Алексей Курганов, сидел перед аппаратом, вслушиваясь в шипение эфира. Его пальцы, чуть подрагивающие от холода и напряжения, снова и снова настраивали частоту. — «Сокол‑один», я «Беркут», приём… — шептал он в микрофон. — «Сокол‑один», ответьте… Тишина. Только треск помех, будто кто‑то скребётся в запертую дверь. Он знал: связь пропала ещё вчера. Провода перебиты, ретрансляторы уничтожены, а их отряд оказался в котле. Но Алексей продолжал передавать. Сообщения, которые, казалось, улетали в пустоту. «Положение тяжёлое. Боеприпасы на исходе. Раненые нуждаются в эвакуации. Ждём указаний. Я „Беркут“, конец связи». Он повторял это каждые полчаса. Иногда добавлял детали: сколько осталось бойцов, какие позиции удерживают, сколько раненых. Говорил тихо, почти шёпотом, будто боялся, что сам эф

В землянке пахло сыростью, порохом и чуть — едва уловимо — машинным маслом. За бруствером ухали снаряды, земля вздрагивала, а на грубо сколоченном столе тихо тикали часы. Необычные часы: их стрелки двигались назад. Их принёс старшина Григорий Иволгин — высокий, сутулый, с морщинами, будто высеченными ветром. Трофей: снял с убитого немецкого офицера под Харьковом. С тех пор не расставался. — Ну что, старшина, опять твои часы в прошлое бегут? — усмехнулся молоденький связист Лёшка, натягивая провод. Он только‑только прибыл на фронт, ещё не отвык от мирной жизни, от смеха и шуток дворовых ребят. Бойцы засмеялись. Кто‑то бросил: «Может, они из будущего?» — А что смешного? — спокойно ответил Иволгин, поглаживая холодный корпус. — Пока они идут назад — я живой. — Суеверие, — махнул рукой лейтенант. — Часы как часы. — Не как часы, — тихо сказал Григорий. — Они… помнят. Он не стал объяснять. Да и как рассказать, что в этих стрелках, ползущих против хода времени, ему видится не просто механизм,

Декабрь 1942‑го, Сталинград. В промёрзшей землянке тускло горела коптилка — фитиль плавал в консервной банке с керосином, отбрасывая дрожащие тени на земляные стены. Рядовой Иван Морозов сидел на опрокинутом ящике, прижимая к себе винтовку Мосина. В кармане гимнастёрки лежало письмо — уже потрёпанное, с загнутыми углами. Он перечитывал его в пятый раз за день, хотя знал наизусть каждое слово. «Ваня, — писала жена Катя, — здесь всё по‑прежнему. В доме холодно, но мы с мамой топим печку дважды в день. Вчера видела во сне, как ты возвращаешься — в шинели, с вещмешком, улыбаешься. Проснулась и долго не могла поверить, что это лишь сон. Прикладываю фото — то самое, где мы у калитки. Помнишь? Ты ещё сказал, что оно „слишком парадное“, но мне нравится. На снимке сирень только начала цвести — как будто знала, что это будет наш последний спокойный день. Носи его с собой. Пусть оно хранит тебя, как я храню твоё фото здесь. Каждый вечер достаю его из ладанки, глажу пальцами, будто чувствую тепло

Дождь не прекращался. Он стучал по крышам, шуршал в бурьяне, превращал тропинку к старой мельнице в скользкую жижу. Наталья и Семён шли молча, прижимаясь к развалинам заборов, прячась в тенях. В руках Натальи всё ещё был тот башмачок — холодный, будто кусок льда, врезавшийся в память. — Слишком открыто, — прошептал Семён, оглядываясь. — Если за нами следят… — Тогда уже поздно, — оборвала она. — Мы пришли. Мельница стояла на холме, словно забытый всеми страж. Её колесо покосилось, окна были выбиты, а дверь скрипела на ветру, будто стонала. Вокруг — ни огня, ни движения. Только дождь, только тьма. — Здесь никого нет, — сказал Семён, сжимая кобуру. — Есть, — тихо ответила Наталья. Из‑за угла мельницы выступила тень. Потом ещё одна. И ещё. Они появлялись бесшумно, как призраки, — человек пять, может, шесть. Все в плащах, лица скрыты под капюшонами. — Вы пришли, — раздался голос Пети. Он вышел вперёд, держа в руке фонарь, но не зажёг его. — Хорошо. — Кто эти люди? — спросил Семён, не скрыва

Сталинград, декабрь 1942‑го. В окопе пахло сырой землёй, потом и слабой горечью — то ли от промокшего сукна, то ли от едва тлеющего огарка в жестяной банке. За бруствером — тишина, но не мирная, а тяжёлая, настороженная. Батальон был окружён уже третьи сутки. Патроны ещё были — по счёту, по строго отмеренной норме. Воды — на донышке фляг, каждый глоток на вес золота. А вот еды — почти не осталось. Командир, капитан Орлов, достал из вещмешка последнюю буханку. Серый хлеб, плотный, с твёрдой коркой, чуть припорошённый мукой. Он повертел её в руках, будто взвешивая не только вес, но и значение этого куска жизни. — На восемь, — сказал тихо. — По числу нас. Бойцы молча собрались вокруг. Никто не спорил, не просил больше. Все понимали: это не просто хлеб. Это — шанс дожить до рассвета. Орлов достал нож, аккуратно разрезал буханку на восемь равных долей. Движения были медленными, почти ритуальными. Каждый получил свой кусок. Кто‑то сглотнул, кто‑то прикрыл глаза, прежде чем откусить. Сержант

Холодный октябрьский ветер рвал плащ майора инженерных войск Сергея Литвинова, когда он в очередной раз обходил периметр моста. Железобетонные опоры, стальные фермы, настил — всё было готово к подрыву. В ящиках лежали детонаторы, провода уже подведены к зарядам. Приказ был чётким: как только передовые части противника появятся в зоне видимости — мост уничтожить. Литвинов остановился у перил, вгляделся вдаль. Там, за рекой, на пологом холме, раскинулся его родной город — дома с красными крышами, колокольня старой церкви, фабричные трубы. Он помнил каждый переулок, каждую скамейку в городском парке, где когда‑то гулял с матерью. — Товарищ майор, связь с штабом восстановлена, — доложил связист, высунувшись из блиндажа. — Вас ждут на проводе. Литвинов кивнул, вошёл внутрь, взял трубку. — Литвинов, докладывайте! — раздался в наушниках резкий голос полковника. — Всё готово к подрыву, товарищ полковник. Но… — Литвинов запнулся. — С этой стороны нет наших частей. Я не вижу отступающих. — Это н

В угловом кабинете штаба, где пахло чернилами, бумагой и остывшим чаем, день за днём стучала пишущая машинка «Москва». Её металлический корпус местами покрылся рыжими пятнами ржавчины, а клавиши — чернильными разводами. За машинкой сидела Лиза, бледная девушка с тёмными кругами под глазами и тонкими пальцами, покрытыми пятнами, будто она вечно держала в руках не бумагу, а мокрые листья. Перед ней — стопки бланков, папки с донесениями, именные списки безвозвратных потерь. Её задача была простой и страшной: фиксировать погибших. Каждое утро Лиза приходила первой. Ставила на стол керосиновую лампу (электричество давали лишь на пару часов), наливала из графина стакан воды — и не пила его до вечера. Это был её ритуал: пока вода цела, она держится. Потом раскладывала бумаги, проверяла ленту в машинке, проводила пальцем по краю стола, где трещина напоминала молнию. — Лиза, вот ещё сводки, — в кабинет вошёл капитан Морозов, положил на стол новую папку. — Срочно обработать. Она кивнула, не подн

Утро в доме Марфы началось с кашля Семёна. Наталья приоткрыла глаза — за окном серел сырой рассвет, капли стучали по ставням, словно отсчитывали время. Она села, потянулась к фляге с водой, но та оказалась почти пустой. — Нужно сходить к колодцу, — пробормотала она, натягивая шинель. — Я с тобой, — Семён попытался подняться, но снова закашлялся. Его лицо было бледным, под глазами — тёмные круги. — Останься. Ты плохо выглядишь. — А ты выглядишь так, будто не спала вовсе, — он слабо улыбнулся. — Это осень. Она всех нас доконает. Наталья промолчала. В её голове крутились мысли о Пете — полицае, который узнал её, но не выдал. «Почему? Страх? Совесть? Или… расчёт?» Три месяца назад Подосинки перестали быть домом для большинства их жителей. Карательная операция прошла молниеносно: ночью ворвались грузовики, зазвучали выстрелы, дома вспыхнули один за другим. Кто‑то успел убежать в лес, но большинство… большинство осталось лежать под пеплом. Марфа выжила чудом — спряталась в погребе, за бочкам