Виолетта Пригожина.

О сыне.
Часть 2.
Юношеский максимализм и желание поспорить?
— Да, и поэтому он получил столько, сколько получил (13 лет. — Прим. ред.). Потом наш друг, который входил в сотню лучших адвокатов России, Перченко, уже не мог ничего сделать, потому что не он начинал это дело. И первое время, конечно, Женя был на нас обижен, и на меня, и на отчима, мы старались объяснить ему, как надо себя вести. Знаете, что такое подростковый возраст?
— Понимаю. И жизнь тогда у многих была, мягко говоря, небогатой.
— У нас была совершенно небогатой. Мы были два интеллигента. Я была врачом, доцентом на кафедре. Муж — детским тренером, лучшим, но всё же так себе оплачивалось.
— Для него эта история была про несправедливость? С одной стороны бедная интеллигенция, с другой стороны — партийная номенклатура в меховых шапках?
— Для него, наверное, да. Мы этой несправедливости не видели. А он, наверное, да. Это новое уже было поколение, они, наверное, это видели. Дедушке он писал: «Я сам не знаю, что со мной произошло, мама говорит, что это вирусное заболевание».
Потом мы помирились. У нас была очень большая переписка. Мы посылали ему всю литературу, которая была, которую мы читали, все журналы. Сохранились письма, где он пишет мне о своем анализе «Войны и мира». Вы читали это письмо? Даже сейчас мало кто так разговаривает, как мы тогда.
— Читала. Для меня это было удивительно. Подросток, которого поймали в не очень хорошей компании за кражу и разбой, рассуждает о том, кто ему ближе, Пьер или Болконский.
— А потом он выбрал не Пьера и не Болконского. Он выбрал героя из Лао Шэ (книга, которую тогда читали все, «Записки о кошачьем городе», где кошек кормили дурманными листьями). Там был главный герой, кот, который пошел на смерть, чтобы спасти других. Для него этот персонаж оказался идеалом.
— В стихотворениях из лагеря, которые опубликованы в книге небольшим тиражом уже после смерти Евгения Викторовича, много рассуждений на тему религии и рассуждений о существовании Бога. Он был тогда религиозным?
— Вы знаете, это всегда было в нашей семье. У нас не было воцерковленных людей, но я, например, всегда говорю, что у меня Бог в сердце и больше мне ничего другого не надо. Но на эти темы мы часто говорили. А у нас был очень интеллектуальный круг, мы с друзьями обсуждали все эти темы, и он все это слышал до 18 лет. И поэтому у него это всё осталось, а там, по-видимому, это всё выросло в более такую чувствительную форму. Потому что там он один, и он должен сам решать за себя.
Он в «Версале» построил часовню, всегда за всех бойцов ставил свечи, хотя я не могу сказать, что он был человеком, который ходит в церковь, молится, знает молитвы, думаю, у него Бог тоже был в сердце, судя по тем делам, которые он делал.
— Он рассказывал вам про какую-то лагерную атмосферу?
— Безусловно. Мы же приходили к нему на свидания. Иногда нас не пускали, потому что он был в карцере. Для того чтобы иметь какой-то авторитет, надо было постоять за себя, там были постоянные драки. Когда мы приезжали на свидание уже на третий год, перед тем, как его отправили на Север, на лесозаготовки, видели, что к нему все относились с уважением. А когда мы приехали в 40-градусный мороз туда, где он был на лесоповале, его уже считали самым большим вторитетом — нам выделили единственную комнату с печкой.
— Как у него это получилось?
— Я думаю, что своим интеллектом, своими знаниями, своим умением общаться с людьми.
— Он досрочно вышел?
— Да, досрочно за хорошее поведение и работу. Мы думали, что его не пропишут у нас, и даже купили дом за какие-то копейки в деревне, на всякий случай. Но его прописали к нам. Мы выделили ему отдельную комнату. С нами тогда еще жила его бабушка. И когда он вернулся, буквально через полгода, у бабушки случился инсульт. Я пользовалась авторитетом в медицинском мире, чтобы я могла работать и следить за мамой, ей дали бокс в Боткинской больнице. Женя тоже ухаживал за ней. И на этом примере могу сказать, что таких людей, как он, я больше не видела. Он мне говорил: «Не мой её, я приду и вымою сам». Он брал её на руки, укладывал в ванну. Извините за такие подробности: у неё были запоры, он надевал перчатки и помогал всё прочистить. Вот так он ухаживал за бабушкой. Когда говорят, что он жестокий, говорят, кровь и всё прочее, я ставлю это в противовес: за бабушкой он ухаживал вот так.
— В институт он поступил уже после лагеря?
— Да. Когда он был в тюрьме, он писал мне, что очень хочет в медицинский. На одном из свиданий дал мне тетрадь с конспектом по генетике, где каждый ген был расписан, где были расписаны все клетки, лимфоциты, как они взаимодействуют и так далее. И я так жалею, что я кому-то дала эту тетрадь готовиться в институт, и мне её не вернули. Я даже говорила: Жень, давай издадим, это уже учебное пособие.
— Лагерная библиотека была такая, что можно было так подготовиться?
— И лагерная библиотека, а если там чего-то не было, он мне говорил, что нужно привезти. Сами мы в основном привозили то, что читали, в основном — самиздат. У меня мама была машинисткой, она перепечатывала за ночь тексты, и мы ему их передавали.
— В лагере не было цензуры?
— Нет, ничего не было. Может быть, что-то и смотрели, но он со всеми был в хороших отношениях. Еще в лагере он выучил язык. Написал мне, что есть мужчина пожилого возраста, который знает английский, и он хочет с ним заниматься.