Собака
…Но если допустить возможность сверхъестественного возможность его вмешательства в действительную жизнь, то позвольте спросить, какую роль после этого должен играть здравый рассудок? — провозгласил Антон Степаныч и скрестил руки на желудке.
Антон Степаныч состоял в чине статского советника, служил в каком-то мудреном департаменте и, говоря с расстановкой, туго и басом, пользовался всеобщим уважением. Ему незадолго перед тем, по выражению его завистников, «влепили станислашку».
— Это совершенно справедливо, — заметил Скворевич.
— Об этом и спорить никто не станет, — прибавил Кинаревич.
— И я согласен, — поддакнул фистулой из угла хозяин дома, г. Финоплентов.
— А я, признаюсь, согласиться не могу, потому что со мной самим произошло нечто сверхъестественное, — проговорил мужчина среднего роста и средних лет, с брюшком и лысиной, безмолвно до тех пор сидевший за печкой. Взоры всех находившихся в комнате с любопытством и недоуменьем обратились на него — и воцарилось молчанье.
Этот мужчина был небогатый калужский помещик, недавно приехавший в Петербург. Он некогда служил в гусарах, проигрался, вышел в отставку и поселился в деревне. Новейшие хозяйственные перемены сократили его доходы, и он отправился в столицу поискать удобного местечка. Он не обладал никакими способностями и не имел никаких связей; но он крепко надеялся на дружбу одного старинного сослуживца, который вдруг ни с того ни с сего выскочил в люди и которому он однажды помог приколотить шулера. Сверх того он рассчитывал на свое счастье — и оно ему не изменило; несколько дней спустя он получил место надзирателя над казенными магазинами, место выгодное, даже почетное и не требовавшее отменных талантов: самые магазины существовали только в предположении и даже не было с точностью известно, чем их наполнят, — а придумали их в видах государственной экономии. Антон Степаныч первый прервал общее оцепенение.
— Как, милостивый государь мой! — начал он, — вы не шутя утверждаете, что с вами произошло нечто сверхъестественное — я хочу сказать: нечто не сообразное с законами натуры? — Утверждаю, — возразил «милостивый государь мой», настоящее имя которого было Порфирий Капитоныч.
— Не сообразное с законами натуры! — повторил с сердцем Антон Степаныч, которому, видимо, понравилась эта фраза.
— Именно… да; вот именно такое, как вы изволите говорить.
— Это удивительно! Как вы полагаете, господа? — Антон Степаныч потщился придать чертам своим выражение ироническое, но ничего не вышло или, говоря правильнее, вышло только то, что вот, мол, господин статский советник дурной запах почуял. — Не потрудитесь ли вы, милостивый государь, — продолжал он, обращаясь к калужскому помещику, — передать нам подробности такого любопытного события?
— Отчего же? Можно! — отвечал помещик и, развязно пододвинувшись к середине комнаты, заговорил так:
— У меня, господа, как вам, вероятно, известно — а может быть, и неизвестно — небольшое именье в Козельском уезде. Прежде я извлекал из него некоторую пользу, но теперь, разумеется, ничего, кроме неприятностей, предвидеть нельзя. Однако побоку политику! Ну-с, в этом самом именье у меня усадьба «махенькая»: огород, как водится, прудишко с карасишками, строения кой-какие — ну, и флигелек для собственного грешного тела… Дело холостое. Вот-с, однажды — годов этак шесть тому назад — вернулся я к себе домой довольно поздно: у соседа в картишки перекинул, — но притом, прошу заметить, ни в одном, как, говорится, глазе; разделся, лег, задул свечку. И представьте вы себе, господа: только что я задул свечку, завозилось у меня под кроватью! Думаю — крыса? Нет, не крыса: скребет, возится, чешется… Наконец ушами захлопало!
Понятное дело: собака. Но откуда собаке взяться? Сам я не держу; разве, думаю, забежала какая-нибудь «заболтущая»? Я кликнул своего слугу; Филькой он у меня прозывается. Вошел слуга со свечкой. «Что это, — я говорю, — братец Филька, какие у тебя беспорядки! Ко мне собака под кровать затесалась». — «Какая, говорит, собака?» — «А я почем знаю? — говорю я, — это твое дело — барина до беспокойства не допущать». Нагнулся мой Филька, стал свечкой под кроватью водить. «Да тут, говорит, никакой собаки нету». Нагнулся и я: точно, нет собаки. — Что за притча! — Вскинул я глазами на Фильку, а он, улыбается. «Дурак, — говорю я ему, — что ты зубы-то скалишь? Собака-то, вероятно, как ты стал отворять, дверь, взяла да и шмыгнула в переднюю. А ты, ротозей, ничего не заметил, потому что ты вечно спишь. Уж не воображаешь ли ты, что я пьян?» Он захотел было возражать, но я его прогнал, свернулся калачиком и в ту ночь уже ничего не слыхал.
Но на следующую ночь — вообразите! — то же самое повторилось. Как только я свечку задул опять скребет, ушами хлопает. Опять я позвал Фильку, опять; он поглядел под кроватью — опять ничего! Услал я его, задул свечку — тьфу ты черт! собака тут как тут. И как есть собака: так вот и слышно, как она дышит, как зубами по шерсти перебирает, блох ищет… Явственно таково! «Филька! — говорю я, — войди-ка сюда без свечки!» Тот вошел. «Ну, что, говорю, слышишь?» — «Слышу», — говорит. Самого-то мне его не видать, но чувствую я, что струхнул малый. «Как говорю, ты это понимаешь?» — «А как мне это понимать прикажете, Порфирий Капитоныч? — Наваждение!» — «Ты, — я говорю, — беспутный человек, молчи с наваждением-то с своим…»
https://w.wiki/CKEf

Стук... стук... стук!..
…Мы все уселись в кружок — и Александр Васильевич Ридель, наш хороший знакомый (фамилия у него была немецкая, но он был коренной русак), — Александр Васильевич начал так:
— Я расскажу вам, господа, историю, случившуюся со мной в тридцатых годах… лет сорок тому назад, как видите. Я буду краток, а вы не прерывайте меня.
Я жил тогда в Петербурге — и только что вышел из университета. Мой брат служил в конной гвардейской артиллерии прапорщиком. Батарея его стояла в Красном Селе — дело было летом. Брат квартировал собственно не в Красном Селе, а в одной из окрестных деревушек; я не раз гостил у него и перезнакомился со всеми его товарищами. Он помещался в довольно опрятной избе вместе с другим офицером его батареи. Звали этого офицера Теглевым, Ильей Степанычем. С ним я особенно сблизился.
Марлинский теперь устарел — никто его не читает и даже над именем его глумятся; но в тридцатых годах он гремел, как никто, — и Пушкин, по понятию тогдашней молодежи, не мог идти в сравнение с ним. Он не только пользовался славой первого русского писателя; он даже — что гораздо труднее и реже встречается — до некоторой степени наложил свою печать на современное ему поколение. Герои а la Марлинский попадались везде, особенно в провинции и особенно между армейцами и артиллеристами; они разговаривали, переписывались его языком; в обществе держались сумрачно, сдержанно — «с бурей в душе и пламенем в крови», как лейтенант Белозор «Фрегата Надежды». Женские сердца «пожирались» ими. Про них сложилось тогда прозвище: «фатальный». Тип этот, как известно, сохранялся долго, до времен Печорина. Чего-чего не было в этом типе? И байронизм, и романтизм; воспоминания о французской революции, о декабристах — и обожание Наполеона; вера в судьбу, в звезду, в силу характера, поза и фраза — и тоска пустоты: тревожные волнения мелкого самолюбия — и действительная сила и отвага: благородные стремленья — и плохое воспитание, невежество; аристократические замашки — и щеголяние игрушками… Но, однако, довольно философствовать… Я обещался рассказывать.
II
Подпоручик Теглев принадлежал к числу именно таких «фатальных» людей, хотя и не обладал наружностью, обыкновенно этим личностям присвояемой: он, например, нисколько не походил на лермонтовского «фаталиста». Это был человек среднего роста, довольно плотный, сутуловатый, белокурый, почти белобрысый; лицо имел круглое, свежее, краснощекое, вздернутый нос, низкий, на висках заросший лоб и крупные, правильные, вечно неподвижные губы: он никогда не смеялся, не улыбался даже. Лишь изредка, когда он уставал и задыхался, выказывались четырехугольные зубы, белые, как сахар. Та же искусственная неподвижность была распространена по всем его чертам: не будь ее, они бы являли вид добродушный. Во всем его лице не совсем обыкновении были только глаза, небольшие, с зелеными зрачками и желтыми ресницами: правый глаз был чуть-чуть выше левого, и на левом глазу века поднималась меньше, чем на правом, что придавало его взору какую-то разность, и странность, и сонливость. Физиономия Теглева, не лишенная, впрочем, некоторой приятности, почти постоянно выражала неудовольствие с примесью недоумения: точно он следил внутри себя за невеселой мыслию, которую никак уловить не мог. Со всем тем он не производил впечатления гордеца: его скорей можно было принять за обиженного, чем за гордого человека. Говорил он очень мало, с запинками, сиплым голосом, без нужды повторяя слова. В противность большей части фаталистов, он особенно вычурных выражений не употреблял — и прибегал к ним только на письме; почерк имел совершенно детский. Начальство считало его офицером — «так себе», не слишком способным и не довольно усердным. «Есть пунктуальность, но аккуратности нет», — говорил о нем бригадный генерал немецкого происхождения. И для солдат Теглев был «так себе» — ни рыба ни мясо. Жил он скромно, по состоянию. Девяти лет от роду он остался круглым сиротою: отец и мать его утонули весною, в половодье, переправляясь на пароме через Оку. Он получил воспитание в частном пансионе, где считался одним из самых тупых и самых смирных учеников: поступил, по собственному настоятельному желанию и по рекомендации двоюродного дяди, человека влиятельного, юнкером в гвардейскую конную артиллерию — и хотя с трудом, однако выдержал экзамен сперва па прапорщика, потом на подпоручика. С другими офицерами он находился в отношениях натянутых. Его не любили, посещали его редко — и сам он почти ни к кому не ходил. Присутствие посторонних людей его стесняло; он тотчас становился неестественным, неловким… в нем не было ничего товарищеского — и ни с кем он не «тыкался». Но его уважали; и уважали его не за его характер или ум и образованность, а потому, что признавали на нем ту особенную печать, которою отмечены «фатальные» люди. «Теглев сделает карьеру, Теглев чем-нибудь отличится» — этого никто из его сослуживцев не ожидал: но «Теглев выкинет какую-нибудь необыкновенную штуку» или «Теглев возьмет да вдруг выйдет в Наполеоны» — это не считалось невозможным. Потому, тут действует «звезда» — и человек он с «предопределением», как бывают люди «со вздохом» и «со слезою».
III
Два случая, ознаменовавшие самое начало его офицерской службы, много способствовали к упрочению за ним его фатальной репутации. А именно:
В самый первый день его производства — около половины марта месяца — он, вместе с другими, только что выпущенными офицерами, шел в полной парадной форме по набережной. В тот год весна наступила рано, Нева вскрылась; большие льдины уже прошли, но всю реку запрудил мелкий, сплошной, пропитанный водою лед. Молодые люди разговаривали, смеялись…
https://w.wiki/CKH5

Глеб Успенский

Разоренье
Несмотря на то, что новые времена «объявились» в наших местах еще только винтовой лестницей нового суда и недостроенной железной дорогой, жить всем (таков говор) стало гораздо скучней прежнего, ибо вместе с этими новостями пришло что-то такое, что уничтожило прежнюю, весьма приятную и певучую зевоту, и томит, и мешает. Никогда не было такого обилия скучающих людей, какое в настоящую пору переполняет решительно все углы общества, от лучшей гостиной в Дворянской улице до овощной и мелочной лавки Трифонова во Всесвятском переулке. Все это скучает, томится и вообще чувствует себя неловко.
Без сомнения, существует большая разница в формах тоски, наполняющей гостиную, и тоскою лавки; но так как нам приходится говорить о последней, то мы должны сказать, что упомянутая лавка и замечательна только потому, что служит пристанищем для тоскующего населения глухих улиц. Людям, потревоженным отставками, нотариусами, адвокатами и прочими знамениями времени, приятно забыться вблизи хозяина лавки — Трифонова, плотного, коренастого мужика, выбившегося из крепостных, любящего разговаривать о церковном пении, женском поле, медицине, словом — о всевозможных вещах и вопросах, за исключением тех, которые касаются современности. Среди современности господствует дороговизна, неуважение к чину и званию, неумение оценить человека заслуженного. У Трифонова же идет пение басом многолетий, варение микстур и целебных трав «против желудка», а сам хозяин ходит босиком и необыкновенно спокойно чешет желудок в виду самых разрушительных реформ. И к Трифонову идут… И когда бы вы ни зашли в лавочку, вы всегда найдете здесь двух-трех человек, ропщущих на неправды нового времени…
— Я говорю одно: иди и ложись в гроб! — взволнованным голосом говорит обнищавший от современности купец. — Нонешнее время не по нас… Потому нонешний порядок требует контракту, а контракт тянет к нотариусу, а нотариус призывает к штрафу!.. Нам этого нельзя… Мы люди простые… Мы желаем по душе, по чести.
— Железная дорога! Ну что такое железная дорога? — говорит длинный и сухопарый чиновник Печкин в непромокаемой шинели. — Ну что такое железная дорога? Дорога, дорога… А что такое? в чем? почему? в каком смысле?..
Много приходится Трифонову выслушивать излияний в подобном роде, но все это не составляет для него особенной трудности, потому что он, собственно говоря, и не слушает, что ему толкуют, и нуждается в приходящих и тоскующих только потому, что ему нужно кому-нибудь объяснить и свои размышления по части пения и врачевания.
— Ну хорошо, — как будто бы отвечая купцу, говорит он по окончании его речи. — Ну будем говорить так: советуют сшить сапоги из белой собаки. Предположим так, что я возьму и собаку… Но в каком смысле белая собака может облегчать, ломоту?..
И купец и чиновник, получившие такой ответ на свои сетования, никогда не претендуют на Трифонова; напротив: они весьма довольны этим невмешательством, ибо им, как и всякому, пораженному тоскою, хочется отыскать такой уголок, где бы он мог выкричать, занянчить своего нотариуса, свою железную дорогу без помехи. И так как большинство посетителей стоит именно за это невмешательство и уже привыкло говорить свое, не слушая друг друга, то всякий, желающий вести настоящие разговоры, то есть отвечать на вопросы, возражать и т. п., должен невольно покоряться общему ходу беседы и разговаривать сам с собою.
В лавке Трифонова бывает всего один из таких посетителей, пользующийся особенным невниманием потому, во-первых, что звание его, как шатающегося без дела заводского рабочего, уже само собою уничтожает всякое внимание к нему среди присутствующих в лавке чиновников и купцов, и, во-вторых, потому, что разговоры его тоже не идут в общую колею. И поэтому никто из посетителей не замечает, как тощая фигура Михаила Иваныча (так зовут этого человека), весьма похожая на фигуру театрального ламповщика или наклеивателя афиш, топчется то около купца, то около чиновника и сиплым голосом, в котором слышится чахоточная нота, пытается вступить в разговоры.
— А-а-а! — радостно оскаливаясь, говорит Михаил Иваныч купцу, вытягивая вперед голову и складывая назади руки. — А-а-а!.. не любишь!.. А тебе хочется по-старинному, с кулечком к приказному через задний ход?.. Заткнул ему в глотку голову сахару — и грабь?.. Нет, погодишь!.. Нонче вашего брата оболванивают!.. Ноне, брат, погодишь!.. Нет, повертись!.. Наживи ума!
Кашель прерывает его речь; но Михаил Иваныч не жалеет своей груди и, ответив купцу, тотчас же поворачивает свою вытянутую голову к чиновнику.
— А-а-а!.. Прижжучили!.. — хрипит он. — Оччень, очень великолепно! Очумели спросонок? Дороги чугунной не узнаете? Я вам покажу чугунную дорогу!.. Дай обладят, я тебе представлю, коль скоро может она простого человека в Петербург доставлять! Смахаем в Питер к Максиму Петровичу — так узнаешь дорогу!.. Н-нет, мало! Очень мало… О-ох бы хоррошенько…
— Ну хорошо… будем говорить так… — раздается басистый голос Трифонова, и в ту же минуту Михаил Иваныч обращает к нему пристальные, волнующиеся глаза, какими смотрит голодная собака на кусок. — Предположим, ежели буду я мешать микстуру палкой…
— Палкой? — хватаясь за слово, тоже как собака за кусок, вскрикивает Михаил Иваныч. — Нет, пора бросить!.. Ноне она об двух концах стала!.. Пора шваркнуть ее, палку-то!.. Д-да! Порассказать в Питере — ахнут! Ноне она об двух концах стала… Да-а!.. Позвольте вам заметить.
При последних словах Михаил Иваныч энергично тряс головой; но едва ли десятая часть его слов доходила до ушей посетителей, слишком плотно заткнутых нотариусами и железными дорогами. Кроме заморенного, не звучного, а как-то шумевшего голоса, который уже сам собою уничтожал силу его выражений, невмешательство посетителей было так велико, что к концу вечера Михаил Иваныч принужден был прибегать к содействию неодушевленных предметов.
https://w.wiki/CKEX

Николай Успенский

Издалека и вблизи
Верстах в пятнадцати от уездного города, на возвышенном месте, стоит двухэтажный графский дом с великолепным садом, обнесенным каменной стеной. Вблизи на лугу у самой речки располагается село Погорелово с красивою церковью, выстроенною иждивением предков настоящего владельца, покоящихся в склепе под алтарем. В стороне от Погорелова, близ леса, возвышается винокуренный завод, извергая из себя массу дыма, величественно поднимающуюся к небу.
Граф — холостой человек, лет двадцати пяти. Он приезжает из Петербурга в свое имение редко и на короткое время. Но в последнюю весну он известил управляющего, что намерен провести в Погорелове целое лето, даже, если не помешают разные обстоятельства, остаться в своем имении навсегда, с целию поближе познакомиться с сельским хозяйством при помощи естественных наук, которыми он занимается в Петербурге. Граф упоминал также, что предстоящее лето он назначает на геологические экскурсии и, по случаю ученых занятий, будет вести уединенный образ жизни.
Это известие быстро разнеслось по окрестностям. Соседи помещики, особенно их жены и дочери, сильно приуныли, увидав, что им придется почти отказаться от графского общества; тем не менее весь уезд, на всех вечерах, собраниях, даже при простой встрече, горячо толковал о предстоящих графских экскурсиях. Многие утверждали, что в настоящее время действительно ничего не остается делать, как заниматься естественными науками, ибо только с помощию естественных наук можно сколько-нибудь поддержать упадающее сельское хозяйство, а между тем какому-нибудь геологу ничего не стоит открыть в любом имении если не груды золота, то, наверно, каменный уголь, железную руду или что-нибудь в этом роде. Один старый помещик рассказывал, что при императоре Павле в его имение приезжали немцы и предлагали ему огромную сумму денег, с тем чтобы он позволил им сделать ученые изыскания под его мельницей; но он на предложение немцев не согласился, надеясь сам заняться исследованием золотых россыпей, которые обличал металлический цвет воды в так называемом буковище.
Как бы то ни было, все решили, что граф жил в Петербурге недаром и что со временем своими учеными трудами он облагодетельствует весь погореловский край. Впрочем, матери семейств в намерении графа заниматься науками в глуши, вдали от света, подозревали совершившийся в его жизни перелом: вероятно, шум столичной жизни надоел ему вместе с победами над великосветскими женщинами, и как бы поэтому граф не женился в деревне. Напротив, молодые замужние женщины в приезде графа в деревню видели зарю своего собственного возрождения: по их мнению, граф ни под каким видом добровольно не наденет на себя супружеского ярма и всего менее будет корпеть над науками, особенно в летнее время, которое с большею пользою он может употребить на волокитстве за деревенскими belles femmes.
Гораздо практичнее смотрело на приезд графа низшее сельское сословие. Оно обдумывало, как бы приобрести от графа сад на лето, лужок или десятин пятьдесят земли; при этом иные решились предстать пред графом слегка пьяными, а иные даже помешанными; а сельский пономарь, изба которого стояла набоку, задумывал явиться к графу юродивым.
Между тем в имении графа поднялись хлопоты: в саду поправлялись беседки, оранжерея, грунтовой сарай; на реке строилась купальня; в доме красились стены и натирались полы. Управляющий приказал отборных телят и быков пасти на заказных лугах. Кучера задавали лишние порции лошадям, каждый день гоняя их на корде.
В половине мая из Петербурга приехал повар с ящиками вин и разными кухонными принадлежностями; с ним присланы были также реторты, геологические молотки и большой микроскоп, купленный графом на какой-то выставке. Научным аппаратам отведено было место в особом флигеле, где находилась старинная прадедовская библиотека. Описывая дворовым людям, управляющему и конторщику петербургскую жизнь, повар счел нужным познакомить их с князьями, графами, у которых он служил, также с Дюссо и Борелем; при этом в виде назидания он сообщил им, что такое консоме-ройяль и де-ва-ляйль, шо-фруа, де-жибье и т. п.
В первых числах июня приехал сам граф. Сельский причт явился поздравлять его с приездом. Одетые в новые рясы, с просфорой на серебряном блюде, священнослужители удостоились быть принятыми его сиятельством в столовой, где стоял завтрак с винами. После некоторых общепринятых фраз предметом разговора была железная дорога, Петербург, наконец, Париж, куда граф ездил недавно.
Граф был так любезен, что рассказал гостям кое-что про Париж.
— На стенах нет места, — говорил он, — где бы не было объявлений о театрах, концертах, гуляньях, балах; в зеркальных окнах торчат кабаньи морды, львы…
— Б-б-о-ж-же милосердый!
— Положительно весь Париж запружен увеселениями; в нем более тридцати театров.
Граф посмотрел на слушателей, вставив стеклышко в глаз.
— Вы едете по улице, мимо вас мелькают всевозможные надписи; там нарисован во всю стену черт, высыпающий сюртуки, жилеты; там дикий бык на арене.
Гости вздохнули и переглянулись.
— Вот где нам с вами побывать, отец дьякон! — сказал священник.
— Что нам там делать? Это содом и гоморра.
— Именно, — подтвердил граф, — я с вами согласен.
— Надолго, ваше сиятельство, пожаловали к нам?
— Я намерен прожить здесь долго.
— Доброе дело. Нам будет веселей. А прихожане постоянно спрашивали про вас: скоро ли наш благодетель приедет?..
Часов в семь вечера граф сидел в кабинете за письменным столом. В дверях стоял управляющий, посматривая на потолок и покашливая в руку.
— Ну-с, Артамон Федорыч, давайте с вами побеседуем о хозяйстве. Что же вы стоите? Садитесь.
— Ничего, ваше сиятельство: больше вырастем.
Граф указал на стул и повторил:
— Садитесь. Управляющий повиновался.
— Во-первых, скажите мне: можно ли в наших окрестностях добыть костей?
https://w.wiki/CKDZ

Литературный омут (Смерть писателя)
Действие происходит на квартире Швыркова.
Явление 1.
Швырков и Карминин.
Швырков. Где вы были?
Карминин. В редакции «Тыквы»…
Швырков. Что ж там сказали?
Карминин (садится). Да чёрт их возьми!.. Говорит: «Дома нет редактора»…
Швырков. Послушайте, Карминин, зачем же вы напились пьяны?
Карминин. Помилуйте, Иван Иванович, хожу, хожу… Погода сырая, сапоги худые — поневоле выпьешь!
Швырков. Я вижу, вы пропили деньги, которые я вам дал на извозчика…
Карминин. Вовсе нет! Это я взял в редакции «Якоря». Я отдал туда свои «Мировые сцены»…
Швырков. А в редакцию «Корня» заходили?
Карминин. Да ведь я вам говорил, редактора «Корня» посадили в тюрьму…
Молчание.
Швырков. Послушайте, Карминин, не пейте, пожалуйста! Неужели вы ни одного дня не можете пробыть без водки? Вот получу за свою статью гонорар, тогда дам вам три рубля… Купите себе сапоги…
Карминин. Что ж вы, Иван Иванович, разве я каждый день пью? Иногда с горя… Или от сырости… Опять же, я, как выпью, смелей иду в редакцию…
Швырков подвязывает галстук перед зеркалом.
Иван Иванович! Сейчас я читал объявление: новая газета издаётся…
Швырков. «Сердце России». Редактор какой-то Оплеушин. Будут помещаться очерки, сцены. Я хочу написать воспоминания своего детства, ведь я рос без отца, без матери — преинтересно будет!
Швырков. Докончите сперва свои «Мировые сцены».
Карминин. Уж эти сцены мне надоели… Да их почти и не берут нигде.
Швырков. Вы дома будете?
Карминин. Куда ж мне в худых сапогах?
Швырков. Если кто ко мне придёт, скажите, что бы подождали.
Карминин. Хорошо-с!
Молчание.
Карминин (напевает). «Отравлена младая жизнь моя»!..
Швырков. Настасья!..
Явление 2.
Те же и Настасья с засученными по локоть рукавами.
Швырков. Настасья Прохоровна! Одолжите три рубля… До вечера…
Настасья. А прежние-то?
Швырков. Да вот нынче буду у Ерыгина… Он мне должен…
Настасья. Знаю я вашего Ерыгина! Какой он чёрт-редактор! Шутка ли дело, сколько времени вас тянет… Ведь рукопись-то вы ему отдали больше месяцу…
Швырков. А Люботычинов-то? У него то же лежит мой рассказ.
Настасья. Только вот какое дело, Иван Иванович, вы мне сделайте Божью милость: через неделю все деньги отдайте. Потому как вы сами знаете, в каком я положении. (Разводит руками). А вот я право тогда к мировому… (Указывает на Карминина). Вон энтот сочинитель мне напишет прошение.
Карминин. С удовольствием! О, я, Настасья Прохоровна, весь к вашим услугам… Я вам посвящу «Сцену у мирового судьи»… Настасья Прохоровна! Возьмите меня к себе в кумовья!..
Настасья. Ишь!.. Да я скорее приглашу дворника, а не тебя…
Карминин. Чем же я-то плох? Собой я очень не дурен… (Смотрится в зеркало).
Настасья (иронически). Сочинитель! Все такие-то бывают сочинители: из кабака не вытащишь… Вон Иван Иванович — заправский сочинитель: к нему редакторы пишут записки… Да он и складней тебя сочиняет, а ты что?!.. Наладил: «подводят к судье редактора»…
Карминин (падает от смеха на диван). Вот так Настасья!..
Настасья. Какой ты сочинитель? Право!.. (Даёт деньги Швыркову). Этак и я, пожалуй, напишу: дескать служанка Настасья подводит к мировому двух литераторов…
Карминин (давится от смеха). Молодец, Настасья!
Настасья. Ну, чего ты заливаешься? Разве я неправду говорю? Что ж ещё с вами делать, когда не отдаёте денег?
Швырков (Карминину). Будет вам хохотать-то! (Настасье). Убери комнату.
Карминин. Вот времена!..
Швырков и Настасья уходят.
Явление 3.
Карминин один.
Карминин (ходя по комнате). Действительно, теперь того и жди, что к мировому потянут… Не посмотрят, что литератор! (Подходит к зеркалу). Однако, чёрт возьми! Неужели я ничего не напишу капитального? Обстоятельства скверные!.. Ноги постоянно мокрые… Ишь, сапоги-то! (Мнётся). Есть просят!.. При таких обстоятельствах писать невозможно! Вон Иван Иванович, как начнёт писать, — зажжёт две свечи, разденется и приготовит сотню папирос: этак можно сочинять! Здесь поневоле придут хорошие мысли! (Садится на диван с ногами и курит). Надо бы что-нибудь написать в шести частях… Да облагодетельствовать редактора, взять тысяч десять — вот это так! А то что такое очерки? Можно ли ими поправить обстоятельства? Один написал, получил деньги и скорей принимайся за другой… Написал, а уж тот пропит… Получишь какие-нибудь 3 рубля, их и до квартиры не донесёшь… (Задумывается).
Входит Мухортов.
Явление 4.
Карминин и Мухортов.
Карминин. Вы откуда?
Мухортов. Был в одной редакции… Повесть отдал… Ну что, как дела Ивана Ивановича?
Карминин. Дела Ивана Ивановича пока незавидны… (Курит). Отправил он в редакцию «Полымя» довольно большой рассказ. Редактор Ахов обещал ему через неделю 25 рублей и вот почти месяц, как Ахова не застаёт дома… А рассказ напечатан… Потом Люботычинов ему должен… Но этот долг, видно, так и пропадёт, потому что недавно этого Люботычинова водили к мировому судье!.. Вы не читали в газетах?
Мухортов. Я слышал в кухмистерской… Говорят, он подрался с кем-то… А досадно, право! Я было хотел у Ивана Ивановича попросить деньжонок.
Карминин. Нет-с, на Ивана Ивановича не рассчитывайте… Притом же и писать-то ему надоело! Вы знаете, сколько он написал в этом году? Четыре повести… Да семь или восемь рассказов, а уж об очерках и говорить нечего!.. Он их печатал под псевдонимом в «Якоре», в «Полымя», в «Продушине», в «Правде России», за каждым очерком проведена бессонная ночь и выкурено, по крайней мере, три сотни папирос! Вся эта музыка, наконец, так надоела ему, что он не может слышать слова «редакция». Да и Петербург надоел ему!
https://w.wiki/CKDv

Старое по старому
— Подите вот какой закон, говорил землемѣр, умильно посматривая на посредника, расположившагося с сигарой во рту в мягких креслах, в своем кабинетѣ: у меня, как вам извѣстно, своей земли всего двадцать три десятины; а между тѣм, как бы мнѣ хотѣлось быть гласным! Подите вот, двухсот десятин нѣту, и я не могу…
— Что ж? медленно проговорил посредник: вас могут выбрать мелкіе землевладѣльцы; вы баллотируйтесь…
— Да страшно, Семен Михайлович: ну — как на вороных прокатят….
— Конечно, всего удобнѣе баллотироваться в крестьянских обществах: этот народ темный….
Послѣдовало непродолжительное молчаніе, во время котораго сидѣвшій у дверей письмоводитель покушался что-то сказать в свою очередь, но конфузился и щипал свои усики.
— Еслибы вы, — почти умоляющим голосом заговорилъ землемѣр: похлопотали за меня, Семен Михайлович. Я бы, уж что об этом говорить! имѣньице ваше без копѣйки разбил… Я и так вами доволен; вы меня, признаться, и поите, и кормите… по вашей милости и служу-то я, надо правду сказать…
Землемѣр вздохнул, потирая руками свои колѣни.
— Что-ж? Сколько от меня зависит, извольте?
Посредник встал и позвонил. Явился слуга.
— Карета готова?
— Сейчас подадут.
— Ступай, скажи барынѣ. Только меня удивляет, снова обратился посредник к землемѣру: из-за чего вы хлопочете? Все-таки дѣло — не дѣло, а вам надо раз или два в год побывать в собраніи, прожить в городѣ недѣлю, другую…
— Видите ли, Семен Михайлович: по совѣсти говоря, я вот около двух лѣт задаром получаю жалованье: разверстанья почти всѣ кончились, остались одни переполосныя владѣнія. Вот лѣто-то прошло, а мы с вами и борозды не провели. Может случиться, что должности землемѣров при посредниках закроются, об этом давно поговаривают: я и останусь, как рак намели… А тут, как я вотрусь в гласные-то, немудрено, попаду и в члены управы… кто знает? шар-то дурак… А попаду в члены, и прокормлюсь… Вѣдь я все-таки дворянин, Семен Михайлович…
— Мм-да! Конечно… скоро и должности посредников уничтожатся…
— Вам-то ничего, подхватил землемѣр: вы человѣк состоятельный. А вот каково нашему-то брату вертѣться без должности… как-нибудь выбиваться надо!…
— Хорошо, на этих днях я поѣду по волостям…
— Похлопочите, подхватил землемѣр: вам только слово сказать…
— Семен Михайлович! Заговорил вдруг письмоводитель: нельзя-ли уж и мнѣ…
— Что? в гласные?
— Да-с! робко произнес юноша: сами судите, я тоже дворянин.
Посредник, улыбаясь, направился в другую комнату.
Через нѣсколько дней послѣ описанной сцены в селѣ Самохвалова у волостного правленія, по случаю пріѣзда посредника, толпилась сходка. В отдаленіи, позвякивая колокольцом, стояла тройка вороных, запряженная в тарантас. Пріѣхавшій с посредником землемѣр остановился на крыльцѣ и бесѣдовал с мужиками:
— Ну, что ребята? ласково говорил он: хорошо я вам отрѣзал земельку-то?
— Ничего… Земля хорошая. Маловато только…
— Ну уж я чего не могу, так не могу… Количество десятин не от меня зависит…
— Знамо дѣло: вашей милости, что прикажут, то и есть.
— То-то и бѣда…
— Это насчет чего же, Федор Павлович, нам велѣно собраться? спросил один мужик: насчет податей, али некрутчины…
— Это вот видите, объяснил землемѣр: будут выбираться гласные… Понимаете? В городѣ будут сбираться дворяне, так нужно туда ѣздить… Конечно, дворянину можно разъѣзжать… у него и лошадей много и время есть… а ваше дѣло мужицкое… вам около дома обдумать надо…
— Это точно… это ты справедливо говоришь: что-ж, жалованье, что-ли, полагается?
— Какое там жалованье! Жалованья нѣт! Задаром!… Вам всего лучше избрать из дворян — кого-нибудь…
— А что там дѣлают? спросили мужики.
— В городѣ-то? Я вам говорю, будет засѣданіе: ну, будут толковать, — как бы вам сказать, о чем? Напримѣр: мост починить, или как уничтожить конокрадов? Мало ли что! одним словом, будут обсуждаться разные предметы по уѣздному хозяйству…
— Так. Стало быть, нас собрали для чего же?
— Выбирать гласных, чтобы они голос подавали… Да вот выйдет посредник, он вам все объяснит. Ну, как у вас нонѣшній год хлѣбушек?
— Ничего… Зародился, Федор Павлович, хорош покелева: гнѣвить Бога нечего… Супротив прошлогодняго много лучше…
— Как же можно, извѣстно лучше, подхватили голоса: лѣтось одна лебеда родилась, и той мало… до Святок не хватило…
Вышел посредник, за ним старшина, писарь и письмоводитель с портфелем в руках.
— Я пріѣхал, объявил посредник мужикам, поговорить с вами о ссыпкѣ хлѣба в мірскіе магазины. Вам разрѣшено было взять хлѣб по случаю лебеднаго года, и вы его взяли весь. Теперь вы должны опять засыпать…
— Ваше благородіе! возразил один крестьянин: оно положим, нонѣ Господь зародилъ, да вот тоже должишки есть. Кто взял у свящельника, кто у прикащика под заработки… С ними только расплатись, да обсѣйся…
— Ну, ты опять можешь взять; засыплешь и опять возьмешь, сказал посредник.
— Что-ж, ваше благородіе, заговорила сходка: это только пересыпать?…
— Ну, вот старшина с вами об этом потолкует. Я пріѣхал еще затѣм, чтобы выбрать гласных. Вы знаете, что такое гласные?
— Гдѣ-ж нам, ваше благородье, знать!…
— Это должно десятскіе?… возразил один.
— Это просто надо будет ѣздить в город, там будет земское собраніе, так от всѣх сословій нужны гласные… понимаете?
— Слухаем…
— Кого же вы желаете?
Мужики начали переглядываться между собою. Спереди послышался голос:
— Кого вашей милости будет угодно…
— Ну вот, напримѣр, старшина, объявил посредник: он и так в город ѣздит на почту…
— Что-ж? Ничего, заговорил народ.
— Выбирайте кого вам угодно, я вас не стѣсняю: только мое мнѣніе — старшину всего лучше выбрать… он может и заявить свое мнѣніе, ему не привыкать говорить с высшими лицами…
Мужики молчали. Черноволосый, курчавый писарь обратился к сходкѣ:
— А то что вы выберете из себя какое-нибудь дупло? Он и будет сидѣть в собраніи, — хлопать ушами…
https://w.wiki/CKGS

Афанасий Фет

Семейство Гольц
Лет сорок тому назад аптеку в Кременчуге содержал некто Александр Андреевич Зальман. Высокого роста, красивый брюнет, Зальман обладал всеми качествами для успеха у женщин известного склада. С видом глубокомыслия и страстности он постоянно говорил о Шиллере, Гете, Байроне и т. п., и немногие догадывались, как, в сущности, он мало понимал тех, о ком говорил с таким жаром. Он был ревностным гомеопатом и, когда образованные покупатели являлись в аптеку за лекарством, обыкновенно говорил: «Охота вам брать эту дрянь. Это только пачкотня, портящая желудок. Я вам дам несколько крупинок или капель aconitum или nux vomica, и, верьте, вы будете здоровы». Успехи нередко сопровождали гомеопатические лечения Зальмана; его призывали в качестве врача иногда верст за сто от города, и своей практикой он вознаграждал недочеты по аптеке. Жена его, образованная женщина и хорошая музыкантша, с своей стороны способствовала домашнему благосостоянию, давая уроки на фортепиано. Эта серьезная, строгая женщина мало обращала внимания на проделки мужа и ревностно занималась воспитанием единственной дочери — Луизы.
Когда Луизе исполнилось шестнадцать лет, мать вывезла ее в Собрание на бал. Прекрасная блондинка произвела своим появлением фурор. На ней было воздушное белое платье, все перевитое плющом. На голове была тоже легкая ветка плюща, спускавшая подвижные концы свои на плечи маленькой феи. Многочисленные поклонники совершенно закружили девушку в бесконечных вальсах и галопах. Но особенное впечатление произвела молодая девушка на одного весьма некрасивого господина небольшого роста, черного как смоль? который, не танцуя, весь вечер простоял за стулом г-жи Зальман и как-то хищно следил глазами за порхавшею по зале Луизой. По расспросам он оказался ветеринарным лекарем из города К…, по фамилии Гольц. Начавшееся на этом бале его настойчивое преследование продолжалось целую зиму. Девушке, когда она являлась в Собрании, Гольц казался каким-то зловещим вороном, мать бегала от него по всем углам залы. Наконец сезон окончился. На следующую зиму m-me Зальман, рассудив, что молодежь рада вертеться около хорошенькой девушки, но не скоро решается избрать подругу жизни без приданого и что им далеко не по средствам выезды на балы, не повезла дочь в Собрание. Взволнованный отсутствием предмета своих преследований, Гольц, после трех вечеров напрасного ожидания, утром отправился в аптеку к Зальману. Александр Андреевич принял его в лаборатории с глазу на глаз и, вероятно, наговорил фраз вроде «очень рад, об этом надо зрело подумать, благодарю за оказанную честь» и т. д. Дело, однако, на этом не остановилось. Не добившись толку от отца, Гольц стал искать свидания с матерью. . Та долго его не принимала, но однажды утром, выведенная из терпения его неотвязчивостью, решилась отказать ему раз навсегда. За просторной гостиной, служившей хозяевам в то время и столовой, была небольшая комната, где под окном стояли пяльцы. Когда г-же Зальман объявили о приходе Гольца, Луиза сидела за пяльцами. Не желая принимать незваного гостя в столовой, хозяйка заперла за собой дверь и пригласила его в узкую диванную, отделявшую собственно аптеку от хозяйского помещения. Выслушав стремительные объяснения Гольца, мать Луизы сперва ограничилась вежливо сухим и решительным отказом, но когда Гольц, ссылаясь на обещания, данные ему Александром Андреевичем, стал говорить, что так нельзя делать, что это недобросовестно, она, высказав все неприличие его поступков, попросила его оставить комнату и не являться более в их дом. Услыша эти речи, Гольц вскочил со стула и, тыча пальцем вниз, закричал во все горло по-немецки: «Хорошо, gnadige Frau, я ухожу, но я говорю, она должна быть и будет моею во что бы то ни стало! Es muss biegen oder Brechen». С этими словами он скрылся в аптеку и, хлопнув дверью, вышел на улицу. Вернувшись в комнату, мать застала Луизу дрожащую всем телом и рыдающую над пяльцами.
— Ты подслушивала? — спросила она дочь.
— Нет, maman, я не вставала с места, но он так громко кричал, что я слышала последние слова.
— Это все я виновата! — воскликнула мать. — Я всегда была против этих выездов. Это меня сбили с толку. Бедной и порядочной девушке выезжать на эти балы даже непристойно. Точно константинопольский базар. Успокойся, перестань плакать, — теперь все пойдет хорошо. Я одна виновата, и верь, мне больнее, чем тебе.
В ту же зиму, простудившись на уроках, г-жа Зальман слегла в горячке. Крупинки не помогли. Через две недели ее не стало. На похоронах Луизу нельзя было оторвать от гроба матери. Она едва не помешалась от горя. Что касается до Александра Андреевича, то со смерти жены он совсем отбился от дому. Молодая, неопытная девушка, как не вполне оперившаяся птичка, сиротливо жалась по углам опустелой квартиры. Между тем Гольц, услыхав о смерти матери, стал снова появляться в аптеке. В такие минуты девушка просто запирала двери на ключ и, рыдая, на коленях молилась богу и призывала на помощь безответную тень матери. Ее нельзя было узнать. Из веселой, одушевленной она стала пугливою, задумчивою. В такой истоме прошла зима. После святой недели по городу разнесся слух, что Александр Андреевич женится на известной в городе красавице Anastasie Заболоцкой. Нареченная Зальмана попала в дом своего дальнего родственника, старого и богатого помещика Коваленко, почти одновременно с его женитьбой на молодой соседней барышне. Коваленко, страстно любя свою жену, не отказывал ей в светских удовольствиях, которым та, за неимением детей, предавалась со всем пылом молодости, боящейся одиночества. Великолепный дом их на берегу Днепра, в нескольких верстах от Кременчуга, был постоянным сборищем блестящей молодежи обоего пола. Обеды, танцы, катанья в катере, фейерверки в старинном саду, кавалькады и зимние катанья по льду в санях тянулись веселой вереницей круглый год.
https://w.wiki/CKEe

Николай Чаев

Подспудные силы
Поставив это странное заглавіе, находку для наших сатириков, я положил перо и, признаюсь, растерялся среди множества сцен и лиц столпившихся в моем воображеніи. Вот мастерская живописца; музыкантская в помѣщичьем домѣ; это оттуда долетают до меня то звуки скрипки, плачущей «лучинушку», то гром симфоніи. Нянька поэта в шушунѣ и русской повязкѣ. Самоучка механик, с огарком, до-свѣту сидящій над вычисленіем. Вдали толпа сермяжников в лаптях; это простой народ, смиренный труженик, великій пѣстун міровых поэтов. Фигура матроса, с пальником в рукѣ, на ярком заревѣ пылающей твердыни. Адвокат-богач, а рядом с ним чиновник, вертящій за копѣечную плату чуть-чуть не милліонами. Юноша со смертельною раною у сердца, несомый с битвы боевым конем. Тѣнь женщины, давно покинувшей этот мір, но неотлучно живущей, между тѣм, в душѣ моей. А там вдали? Да это музы!… «Как и вы, богини?» спросил я мысленно. «Были богинями», грустно улыбнувшись, отвѣчала мнѣ одна из античных женщин. Да; это силы, думал я, все силы, зиждущія неустанно, иногда, помимо глубочайших соображеній современных мудрецов, измѣняющія самое русло текущей жизни. Если сравним мы жизнь хоть с вистом (сравненіе, надѣюсь, удачное, буде принять в соображеніе сколько народу проводитъ свою жизнь за преферансом), а силы сравним с картами, указанныя нами будут не козыри и не тузы, не короли, а много, много дамы; большею же частію пятерки, двойки, или не нужная, как будто, масть. Припомните, однако, сколько раз какая-нибудь двойка измѣняла ход игры; сколько раз, благодаря некозырной пиковкѣ, уѣзжали вы с пустым бумажником из клуба?
На ряду с этими образами, в душѣ каждаго из нас есть тоже не козырныя, как бы заснувшія от невниманія к ним, силы. Будят их звонкія лиры поэтов, наука, церковь будят, будит жизнь, угощая их обладателей по временам изрядными толчками. Изрѣдка пробудившись, вылетают онѣ не надолго из-под спуда, то в высоком движеніи души отдѣльнаго человѣка, то в подвигѣ единодушія цѣлаго племени, народа, в годину бѣдствія. Прошла бѣда, и снова позабыты онѣ нами, снова заброшены. А гдѣ же темныя силы? спросит читатель. Здѣсь, здѣсь. Их будить нечего. Эти, безсонныя, ведут свою вѣковую борьбу со свѣтом. Тут он. Но странно; присмотритесь, самый мрак, дѣлая свое дѣло, часто работает не на себя, а в пользу того же свѣта. Кроткое теченье правды опутывает незамѣтно самое зло. Так тонкая нитка на пеленѣ, заказанной нѣкогда язычником двум дѣвам полонянкам для того чтобы наругаться над святыней, опутав языческія чудища, преобразила их в хвалебный лик, в сонме твари поклоняющійся истинѣ.
I.
— Вѣдь это может кончиться знаешь ты чѣм? Я его вытребую по этапу, говорил толстенькій с сѣдыми усами барин в шелковом халатѣ, развалившись в креслѣ. — Да, по этапу, повторил он, пустив клуб дыма из длиннаго чубука с янтарем. — Так и напиши ему. Слышишь?
— Слушаю, сударь, отвѣчал, переминаясь с ноги на ногу, стоявшій у дверей старик прикащик.
— Так и напиши, повторил барин, потянув легонько дым из янтаря. — Оркестр без капельмейстера. Теперешній плох: какой он капельмейстер? Не сыгрываются, перезабудут.
— Да как не забыть, сударь! Ну еще старые-то музыканты, а есть тоже мальчишки, начал было прикащик.
— Да, и старые, перебил барин. — Музыка, братец, такая вещь…. Тут нужно постоянное упражненіе; а он сидит там, бестія; не ѣдет…. Сегодня же напиши.
— Слушаю-с. Больше никаких приказаній не будет?
— Нѣт, больше никаких. Прикащик вышел.
Помѣщик поднялся со стула и пошел расхаживать важно по комнатѣ, то останавливался он против окна, сквозь которое виден был зимній ландшафт с колокольней вдали и лѣсом; снѣжная равнина блестѣла, озаренная яркими, солнечными лучами. Поглядѣв в окно, барин принимался снова пускать дым из янтаря, прохаживаясь по комнатѣ; при этом он как-то пыхтѣл, напоминая локомотив подходящій к станціи. Походив с четверть часа, он осторожно поставил трубку на окно и тонко, но пронзительно свистнул.
В кабинет вбѣжал молодой, блѣдный, с длинными усами лакей, с сапогами в руках и платьем.
— Одѣваться! произнес помѣщик, сѣв на диван.
Помѣщики пятидесятых годов, времени к которому относится разказ наш, одѣвались очень медленно. «жилет бархатный прикажете?» спросит бывало камердинер. «жилет?» глубокомысленно переспросит барин и. по нѣкотором размышленіи, отвѣтит: «Да, сегодня дай мнѣ бархатный». Нѣкоторые из господ для чего-то декламировали во время одѣванья мѣста из трагедій. «Россійскіе князья, бояре, воеводы», начнет бывало барин, завязывая галстук. Лакей стоит, потупив глаза, с жилетом и думает про себя: долго ли ты еще, чорт бы тебя взял, проломаешься?
Покуда причесывается и помадит свои посѣдѣвшіе усы изображаемый нами помѣщик, мы, вѣроятно, успѣем познакомить с ним читателя.
Павел Иванович Тарханков был отставной штабс-капитан. Он служил в одном из армейских пѣхотных полков; сначала жил он почти одним жалованьем, потом получал от старшаго брата, разбогатѣвшаго откупщика, тысячу, иногда полторы, в год на ассигнаціи. Брат его, разбогатѣв, зажил на большую ногу, завел свой оркестр, отличнаго повара. По смерти жены, не оставившей дѣтей, в домѣ его, в губернском городѣ, гдѣ он большею частію жил, устраивались холостыя пирушки, вечера с актрисами. На этих пирушках бывали, конечно, и женатые. Для городских дам изрѣдка давались балы, на которые актрисы уже не допускались.
Постоянное пированье, ѣда, шампанское, сидѣнье за карточным столом довели его до апоплексіи; ударом он и умер, отпустив на волю всѣх дворовых и музыкантов. Павел Иванович, сдѣлавшись прямым наслѣдником двух тысяч душ и значительнаго капитала, вышел в отставку и зажил, что-называется, никому в ус не дуя. Первым его дѣлом было уничтожить вольныя данныя музыкантам и дворовым.
https://w.wiki/CKET

Надежда Хвощинская

Большая медведица
Перед вечером, в началѣ мая 1854, к лучшей N-ской гостинницѣ подъѣхала телѣга, сильно забрызганная грязью весенних, еще неустановившихся дорог, и запряженная тройкой, замѣтно усталых, ямских лошадей. На встрѣчу этого некрасиваго экипажа выбѣжала почти вся прислуга гостинницы, откланиваясь пріѣзжему молодому господину, в дорогом теплом пальто, и спѣша вынуть изящную дорожную подушку и изящный дорожный мѣшок, потонувшіе в сѣнѣ, которым была набита телѣга.
Этот господин, Андрей Васильевич Верховской, уж около двух недѣль прожил в N-ской гостинницѣ, пріѣхав из Петербурга по желѣзной дорогѣ и в дилижансе, а теперь возвращался из короткой поѣздки верст за сорок, в одно большое имѣніе. Всему N. было извѣстно, что Верховской за тѣм и пріѣхал, чтобы купить это имѣніе, но половодье и испорченныя дороги до сихъ пор не давали туда добраться. Он равнодушно переносил эту задержку, а в гостинницѣ ей были очень довольны. С ним не было собственнаго камердинера и лакеи гостинницы старались угождать ему с услужливостью крѣпостных, почти негодуя, что требованія богатаго молодого барина были очень несложны.
— Дайте переодѣться и пообѣдать, сказал Верховской, войдя в свою комнату, между тѣм как лакей суетился, спуская сторы, смахивая воображаемую пыль, передвигая кресла.
— У вас были господин губернатор, и, вот, еще карточки. Вот, еще письмо с почты. Сегодня по утру заходил, спрашивал вас господин Духанов.
— Хорошо…
Верховской ходил по комнатѣ, пока накрывали на стол.
Его закачало. Он посмотрѣл на письмо, хотѣл распечатать, отложил и, сѣл обѣдать. Знал-ли он заранѣе, что письмо незанимательно, но по его лицу пробѣжало что-то похожее на нетерпѣніе. Он задумался, наконец, рѣшаясь, опять взял и развернул письмо. Оно состояло из двух тонких листочков, исписанных четкой, красивой рукой по транспарану. Верховской бѣгло читал и перевертывал, будто добираясь до дѣла, Нахмурился, сложил все опять в конверт и возвратился к прерванному обѣду.
Ему, впрочем, было не суждено кончить его покойно. Лакей явился снова и доложил:
— Господин Духанов.
Духанов был молодой чиновник мелкаго происхожденія, не крупнаго чина, нѣсколько раз терявшій мѣста и всегда тотчас-же находившій другие, — чѣм доказывалось, что он дѣлец и человѣк нужный. Он хорошо и замѣтно сознавал это, хотя держался с приторной ласкательной скромностью, когда считал ее необходимой и приличной. Это, вѣроятно, многим нравилось, потому что Духанов был почти всеобщій ходатай по дѣлам в N. В настоящее время, ему было поручено, сладить с Верховским продажу имѣнія; сами владѣльцы жили в Петербургѣ. Духанов разсчитывал на свои выгоды, и потому, в пятидневное отсутствіе Верховскаго, безпрестанно навѣдывался о его возвращеніи и даже не поскупился заплатить в гостинницѣ, чтоб ему донесли «как-только барин явится». Это было исполнено.
— Имѣю честь поздравить с пріѣздом, сказал, он скороговоркой, на секунду пріостановясь у порога, и в ту-же секунду, вспомнив о своем достоинствѣ, развязно вступил в комнату. — Как съѣздили, Андрей Васильевич?
— Бока отломало, отвѣчал Верховской. — Здравствуйте.
— Мое почтеніе…. сказал опять скороговоркой Духанов, шаркнув еще раз, и опять напомнил себѣ о свѣтских манерах. — Что-ж это вы так жалуетесь, Андрей Васильевичъ, хе-хе, будто старик какой, в самом дѣлѣ. Конечно, не спорю, непривычно вам…. экипаж не такой…. хе-хе….
— Не в телѣгѣ дѣло, а в дорогѣ.
— Да вѣдь весна-с, возразил с снисходительной улыбкой Духанов.
— У всѣх весна, возразил Верховской: — но у всѣх гати, какіе-нибудь мостики, а к вашему Спасскому проѣзда нѣт; под самой деревней — не мост, однѣ сваи….
Духанов прервал его смѣхом.
— Это мост, точно, плох, сказал он: — мнѣ они еще в прошлом году доносили. Ну, вот, как купите, новый построите.
— Слишком много придется строить, возразил Верховской: — там все на боку.
— Как вы, Андрей Васильевич, разочаровались! сказал Духанов, продолжая смѣяться, не то для того, чтоб ободрить себя, не то насмѣшливо. — Дом, конечно, не новый, но потому собственно это дает ему цѣну: барскій дом, барская постройка; нынче уж таких и не умѣют…. Комфорт весь, паркеты, отдѣлан как…. Конечно, может-быть, пожелаете, роскошнѣе….
— Я, вѣдь, покупаю не дом один, а деревню, прервал Верховской: — я пять дней пробыл там, осматривал.
— Хозяйство, кажется, в порядкѣ-с, сказал с достоинством Духанов: — скотный двор, оранжереи….
— И ни одной крѣпкой избы во всей деревнѣ, снова прервав Верховской: — ни зерна хлѣба у мужиков; пахать начали — побираются друг у друга лошадьми; в пятидесяти дворах — пять кошек каких-то, а не коров….
— Ну-с, наберется и побольше! возразил, захохотав, Духанов. — Нѣт, уж вы, ей-богу, очень разочаровались, Андрей Васильевич; я никак не ожидал….
— Я сам никак не ожидал найти такое разореніе, отвѣчал серьезно Верховской: — об этом вам слѣдовало-бы меня предупредить, как мнѣ кажется.
— Мнѣ господа Запольцоѣы поручили только продажу, отвѣчал Духанов: — я вам представил опись земли, планы; какой долг на имѣніи, какія недоимки — вам тоже извѣстно. Хоть сейчас покупай — все в порядкѣ сдѣлано.
— И если бы я купил, не глядя, вы считали-бы, что все сдѣлано по совѣсти?
Духанов повернулся на мѣстѣ; его маленькое лицо вспыхнуло и маленькіе глаза сверкнули. Он в минуту сдержал себя и, пристально глядя на богатаго барина, отвѣчал смиренным голосом:
— Я человѣк зависимый, Андрей Васильевич. Господа Запольцовы мои благодѣтели; я через них имѣю и мѣстишко. Хорошо говорить о совѣсти, когда деньги есть. У меня их нѣт-с.
Он еще раз поднял на Верховского взгляд, выражавшій, что богатство может безнаказанно унижать и обижать, — взгляд унизительно-обидный, — сжал губы в улыбку презрѣнія к невниманію, которое ему оказывали, но продолжал прежним, сладко-смиренным голосом:
— Госпожа Запольцова мнѣ писала, что онѣ очень дружны с вашей супругой; так я полагал, что вы уже обо всем предупреждены.
https://w.wiki/CKAq

Павел Якушкин

Из Астраханской губернии
Астрахань, 9-го іюля 1868 года.
Европа граничит к сѣверу — Сѣверным океаном, к западу — Атлантическим, в югу — Средиземным морем, к востоку…. Об этом говорят различно; меня учили: Азовским морем, Манычем, Каспійским морем; теперь новѣйшіе ученые, не знаю на каком основаніи, перенесли эту границу далеко восточнѣе. Для чего они глумятся над обучающимся юношеством, я понять не могу. Скажите, пожалуйста, какая Европа за Царицыным и Сарептой? не знаю, выше Царицына по Волгѣ — Европа или Азія, но ниже — совершенная, чистая Азія. Ежели турки залѣзли в Европу, то и европейцы залѣзли в Азію, построили нѣсколько будто городов, назвали это мѣсто губерніями — Астраханской, Оренбургской (даже и прозвище губерніи европейское!)… и стала кочевая Азія — Европой! Мнѣ же кажется, ежели вы скажете, что Европа к востоку граничит Доном, то ошибетесь только тѣм, что границу эту надо перенести еще западнѣе.
К Дону мы съѣхали около Калачинской станицы по страшно крутой горѣ; спуск этот, по крайней-мѣрѣ, с версту; о крутизнѣ его можно судить по тому, что ямщик порожнюю телѣгу тормозил, что мнѣ на вѣку довелось видѣть в первый раз.
Подъѣхали к перевозу; на берегу дожидалось нѣсколько телѣг, верховых и пѣших козаков. Один из моих спутников сейчас же стал командовать и, как на его счастье, и было чѣм: оторвался осѣдланный жеребчик и бросился в лошадям. Стали ловить — он лягаться.
— Зайди справа! кричал мой спутник.
— Да как зайдешь-то, служивый? Вишь, какой чорт! сказал один из казаков.
— А как?.. А вот так!..
С этими словами он стал подходить к лошади; лошадь, не допуская его сажени за двѣ, стала к нему задом и начала опять лягаться. Мой храбрец, будто какой невидимой силой, очутился сажен за пять дальше, хотя и в двух саженях не представлялось никакой опасности. Всѣ захохотали.
— Что ж справа же ждешь?! крикнули ему из толпы: — ступай справа!..
— Ты спереди! командовал мой спутник: — ты спереди заходи!.. заходи!..
Толпа над ним подсмѣивалась, но он этого совсѣм не замѣчал и продолжал распоряжаться; разумѣется, его приказаній никто не слушал, а лошадь была поймана.
Пришел с той стороны паром, переѣзжающіе с парома съѣхали, надо было переправляться с праваго берега на лѣвый.
— Ставь вашу повозку! крикнул мой спутник, охотник командовать и приказывать.
— Сейчас, служивый!..
— Мы одни поѣдем!
— Как одни?
— Кромѣ нашей повозки — ничего не ставить.
— Отчего?
— Я не позволю!..
— Отчего так?
— Не хочу!..
— Нѣт, служивый, здѣсь не разживешься!.. Здѣсь перевоз: казенных так перевозим, а с других-прочих — денежки собираем; паром войску денежки дает!..
— Я этого знать не хочу!..
— А, пожалуй — забудь!..
Сколько не горячился служивый-проѣзжій, — его никто не слушал.
— Давай сюда пару! крикнул козак-перевозчик.
Стали отпрягать лошадей, перетаскивая на себѣ повозки на паром, переводили лошадей, послѣдняя лошадь заартачилась, — и как же ее били!.. Молоденькая лошаденка вся дрожала…
— Ты под жилки ее!.. ты под жилки! кричали со всѣх сторон, между которыми слышен всѣх был голос моего спутника. — По мордѣ хорошенько!.. Справа — чтоб не виляла, слѣва лупи!..
И бѣдную лошадь били и лупили и кнутьями и кольями человѣк болѣе десяти, пока она не упала; ее перетащили на паром, связали, так и перевезли на ту сторону; как она встала, как ее свели с парома, я не видѣл.
На паром помѣстились всѣ, кто ждал парома, и нельзя сказать, чтобы было очень тѣсно. Кромѣ нас переѣзжали Дон козаки, и какой-то еще господин, который хотя и говорил, что он урядник, но мнѣ плохо вѣрилось — так у него было мало козацкаго. Одѣт он был в длинный мѣщанскій сюртук, картуз, на днѣ котораго, вѣроятно, было клеймо с надписью: isdelie w Moskve.
— Здравствуйте, господа! сказал он моим спутникам, как-то развязно приподнимая свой картуз.
— Здравствуйте! отвѣчали ему мои спутники, тоже взявшись за козырьки.
— В Калач?
— Да, в Калач.
Для чего этот вопрос был сдѣлан, я не могу понять: паром ѣхал в Калач; стало-быть, ясно видно,что и мы ѣдем в Калач.
— Я и сам служил, заговорил длинный сюртук. — Я служил в Петербургѣ в гвардіи урядником…
— Гм! одобрительно крикнул мой спутник.
— У вас есть знакомые в Калачѣ?
— Нѣт, нѣту.
— Так остановитесь у меня; закусим чѣм Бог послал, а там и дальше в путь.
— Пожалуй, робко проговорил мой спутник.
— Нам нельзя, отозвался другой спутник: — нам приказано останавливаться только на почтовых станціях.
— Нельзя у вас остановиться, горестно прибавил мой первый спутник, сперва принявшій предложеніе.
— Так мы вот что сдѣлаем, предложил длинный сюртук: — вы остановитесь на станціи, а я сейчас закусочки, водочки вам из дому принесу…
На это согласились.
— Какой вы табак курите? спросил новый знакомец моего перваго спутника.
— Простой употребляем.
— А позвольте попробовать, сказал он ласково, протягивая руку.
— Извольте… табак не из лучших…
Скоро они совсѣм подружились, и хоть мой спутник был довольно разсчетлив (он в дорогѣ не болѣе 3 коп. тратил в день), но все-таки не мог отказать в трубкѣ своему новому пріятелю, надѣясь хоть раз въ дорогѣ хорошо поѣсть.
Переѣхавши Дон, мы пошли на почтовую станцію. Я приказал дать себѣ самовар, а мои спутники стали ожидать новаго знакомца. Долго они ждали.
Я напился чаю, прилег, а козака-угостителя все-таки нѣт — как нѣт! Нечего дѣлать: пошел один из моих спутников, купил на копѣйку двѣ сушеных рыбины — воблы, тем пообѣдали, тем и поужинали.
— Проклятый! бормотал мой спутник — надул, проклятый!…
— И для чего это он выдумал? спросил его другой, гораздо равнодушнѣй переносившій это несчастіе.
https://w.wiki/CKCC